Чернова

Пуэнт-Курт (La Pointe-Courte), Аньес Варда, 1955

 

В тот год, когда воздушные потоки из стандартного метролюка раздували подол кремового платья Мерилин Монро, творя один из самых цитируемых образов эпохи, по другую сторону Атлантики Аньес Варда сняла свой дебютный фильм о нищей жизни рыбаков во французском поселке Дубки (ладно-ладно, учитывая меридиан и климат – это, скорее, Инжиры) и о том, как встретившаяся там городская семейная пара долго бродила по травам и пляжам, намереваясь окончательно разбрестись, но по-настоящему разбрестись так и не решилась.

У этого фильма, как и у всех фильмов вообще, конечно, есть своя легенда. И по легенде Аньес была вдохновлена «параллельным монтажом» в книге Фолкнера, сделала свой дебют на натуре со столь скромным бюджетом, что актеры и съемочная группа работали практически бесплатно, а еще и лента, и ее режиссер стали предтечами французской новой волны, вдохновили Годара сотоварищи, а дальше – завертелось. Но я сейчас пересказываю статью из Вконтактика, а написать хотела о другом.

О впечатлении, наверное.

А впечатление – изящное, очень изящное кино, прав Вконтактик. С афоризмами, догмами и визуальной эстетикой.

Да, здесь действительно две едва касающиеся друг друга истории монтируются в один фильм и на несколько мгновений сливаются в единое целое только перед самым финалом. И в одной истории - тот самый, вынесенный в название Пуэнт-Курт, который, конечно, не Инжиры, но недалеко уходит от всех Богом позабытых мест, где нищета и бесхитростность человеческой жизни сравнимы с какими-нибудь Грязями и Дубками. Это на самом деле натура, не тот залакированный фасад на экспорт, который продают, напротив, место с застройкой лачужно-барачного типа, грубо высеченными из подручного материала людьми и экстерьером, до боли напоминающим постсоветскую разруху. Кошки, мистраль и белое-белое-белое. А белого, ослепительно-, накрахмаленно- и выжженно-белого в кадрах столько, что невольно удивляешься: «Неужели эти черные, загрубевшие люди спят на этих простынях, носят это белье?». И спят, и носят. И все они – простые, плутоватые и наивные, словно дети, выглядят для зрителя выгоднее и достовернее, нежели городская семейная пара.

Впрочем, понимаешь, что режиссеру это и нужно.

И Филип Нуаре, и Сильвия Монфор в начале живут в кинематографическом пространстве без лиц (камера следит за ними со спины), а после – не разговаривают, нет, они декламируют, при этом у глубоких гулких голосов – полный рассинхрон со смыслом фраз и эмоциями. И Филип, и Сильвия принимают картинные позы, словно персонажи мимического театра, они – застывающие изображения, фигуры на фотографии, которые хорошо вписываются в фон, но внутренне остаются ему чуждыми. Их характеры подчеркиваются одеждой – Нуаре неизменен на протяжении всего повествования, Монфор, словно вода, переходит из одного состояния в другое. Но смысл их присутствия в ленте, собственно, не в том, что в итоге «любовь побеждает» и «милые бранятся – только тешатся», а в словах сдающего им комнату хозяина: «Счастливые много не разговаривают».

Несчастные, кстати, тоже.

 

 

Сад (Záhrada), Мартин Шулик, 1995

 

Все мы любим притчи, если притчи выглядят, по крайней мере, забавно и не принимают вид строгой дамы – учительницы морали и нравственности, в коричневом суконном платье и с розгами в занесенной руке. Добавь в историю про дауншифтинг ради очищения и спасения заблудшей души щепотку магического реализма, ложку постмодернизма, пару лавровых листов семейных отношений и целый бассейн наивной доброты, и будет тебе Сад.

Сюжет проще некуда. Городской учитель Яков (человек порочный, как характеризует его объявляющий краткое содержание глав голос за кадром) интрижкой с клиенткой портного-отца окончательно выводит этого портного-отца из себя, и тот выгоняет его из родительской квартиры с напутствием: «Поезжай и продай дедов сад, в бога-душу-твою-мать, надоел, и кот твой мне надоел, нет силушки богатырской терпеть вас обоих».

Яков поезжает. Последовательно находит забор, яблони, дневник дедушки, написанный зеркальным методом, местную девочку-колдунью, человека с отарой овец, видевшего Бога, зарытую дедушкой бутыль сливовицы, Жан-Жака Руссо, Витгенштейна, душу, отца, любовь и всё, что в жизни нужно.

Честно сказать, не могла избавиться от ощущения, что смотрю более теплого и романтичного Аки Каурисмяки, к своему собственному удовольствию.

Да и фильм сам себя характеризует: «если у человека проблема, то ему кажется, что он в комнате, из которой нет выхода. Пытается выйти через окно, но оно слишком высоко. Пытается вылезти через печную трубу, но она слишком узкая. А потом он осматривается и видит, что всё это время двери были открыты настежь».

И еще – «тут снаружи охренительно классно».

О том и речь.