Dr.Aeditumus

"Мама! Смерть меня ищет, чтоб отвести на кладбище. Знает, что я обмираю, и шепчет: Я ведь играю..."

Патерсон, или Мгновения вечности.

 

"Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикий И ягоду ему вслед, — Кладбищенской земляники Крупнее и слаще нет".

 

Фильм прост, как взгляд из окна на провинциальный город. Сюжет тривиален, как жизнь захолустного обывателя. Внешние действия персонажей скудны и скупы, как полицейский протокол о нарушении правил дорожного движения водителем, проехавшим ночью по пустому шоссе на красный свет. Отчаявшийся влюблённый с игрушечным пистолетом и закоротившая проводка в автобусе – две самые острые коллизии в тягуче-неспешном развитии сюжета, а смена дней несёт меньше изменений, чем в известном фильме «День сурка». Эмоциональная аура главного героя, как у холодных макарон, сваренных ещё позавчера.

 

Вся суть фильма – это сокровенное умение Патерсона найти поэзию в вяло текущей обыденности, в повторяющихся день изо дня внешне однообразных событиях и обстоятельствах и его личного существования, и жизни всего городка, где даже ружьё, повешенное на стену в первом акте не выстрелит никогда (эпизод с лайт-версией гопников, предупреждающих Патерсона о неспокойных улицах и советующих беречь породистого пса от жуликов). Специфическое отличие вторника или четверга рождает в тонко организованной душе автобусного водителя особое поэтическое настроение, меняющее взгляд на привычные вещи и проливающееся на чистый лист бумаги прекрасными строками, цельность которых заключает в себе новый, веющий живым дыханием, ни на что не похожий мiр. И это рождение мiров может происходить ежедневно, стоит лишь распахнуть душу моменту здесь и сейчас, впитать его полноту, неповторимые смыслы, тончайшую фактуру и неуловимые движения. Конечно, это дзен и конвертированная человеком без корней эстетика японской культуры. Но, как говорил дядя Лёша, мой видавший виды сосед: «За неимением жены, пользуемся кухаркой». Глагол, правда, у него был другой, более конкретный.

 

Фильм догоняет. Сначала материал сопротивляется, даже отталкивает своей инертной, неповоротливой массой, накатывающейся на тебя раз за разом как тяжёлая океанская волна, бесчувственная и безучастная. Потом ритм экранного действия цепляет тебя и начинает тащить, мощно и мерно. И ты сдаёшься. И тогда тебе открывается то, что говорит Джармуш без слов и жестов. Ты, наконец, влезаешь в шкуру героя и начинаешь видеть этот убогий мiр его глазами, и выясняется, что этот мiр отнюдь не убог, но глубина его скрыта от тех, кто привык скользить водомеркой по поверхности вещёй и событий.

Первое впечатление, державшееся более половины фильма, было таким:

 

День ото дня не отличим,

Ну, разве что проснёшься в среду

В позе чуть отличной от той,

В которой пробудился в понедельник.

Уткнёшься носом в антрацит волос

Рассыпанных небрежно по подушкам

Женой, которой просыпаться ещё рано.

И тихо выскользнешь из солнечных полос,

Пробившихся сквозь пыль, и тюль, и стекла

И двойные рамы.

Неслышно утекают мои три измеренья

В четвертое, похожее на омут или

На большой аквариум, где плавают

Всего две рыбы. Пусть это будем Ты и Я.

Ну, разве не хотела б ты стать рыбой?

Зачем, родной? Ведь мы с тобой и так

Две дохлые большие рыбы,

Давно гниющие на океанском берегу,

Пустом и бесприютном, лишь кучи

Водорослей выброшенных штормом,

Да крабы, от которых ускользнул отлив,

И над всем этим только резкий крик

Последнюю надежду потерявших чаек…

 

Ближе к концу оно не то чтобы изменилось, но стало расширяться и вмещать в себя ноты и оттенки, вполне противоположные своему лейтмотиву. Дохлые латимерии, гниющие на пустынном берегу океана бытия, начали воскресать и медленно, но упорно, поползли по спиралям эволюции, стремясь обрести разум, встать на ноги и выразить словами ту бездонную полноту своего сердца, где букеты восторгов и эйфории туго стянуты траурной лентой смерти, а сверкающий жемчуг даров жизни нанизан на шёлковую нить первобытного ужаса. Ведь во внутренней тьме, в глубинах каждой персональной бездны плавает всё та же кистепёрая тварь, о которой мы нечего не знаем, не можем узнать, да, собственно, и не хотим. И тогда мы поступаем как престидижитатор с волшебным ящиком, в котором исчезает кролик в лайковых перчатках и маленьком чёрном цилиндре. Мы отгораживаем свою внутреннюю бездну зеркалом, направленным вовне, и в этом зеркале отражается пустота, постепенно наполняемая облаками, скалами, водопадами, красными кирпичными стенами старых строений, движущимся транспортом, торопливыми или, наоборот, неспешными пешеходами, зеленью деревьев и нежными лепестками цветов, и множеством, множеством глаз, в которых ужас бездны непроницаемо скрыт за такими же как у нас самих зеркалами.

 

Под занавес появляется дзенский мастер и демонстрирует спонтанное действие, которое по неведению можно принять за юродство, однако, его внутренний смысл имеет противоположный юродству вектор. Выбор, по сути, всегда один: мертвая душа в живом до времени теле или живая смерть тела, приютившего и питающего вечный дух, имеющий обетование жизни и власть воскресить своё временное пристанище? Оставаться ли ходячей рамой безжизненного зеркала или разбить стеклянную преграду и войти в кромешную тьму лабиринта страха, выход из которого ведёт в Вечный Свет. Трудный путь или «некое страшное ожидание суда»?

 

Вряд ли Джармуш вообще видит эту дилемму. Мне кажется, он давно сделал свой выбор и искренне верит в его правильность. Джиму нравится свет, который льётся в его сознание с поверхности зеркал. Пусть этот свет всего лишь иллюзия, но ведь то, что он высвечивает – вполне реально. Пусть где-то там, за мраком неизвестности есть источник истинного Света, но стоит ли тратить силы и время своей краткой жизни и, неоправданно рискуя, бросив свою дохлую синицу, не поймать заветного журавля? Бодхидхарма Патерсон смотрит на стену падающей воды. Это, конечно, не 9 лет носом в сырую стену пещеры, как 28-й Патриарх, но тоже дзен. И когда он крутит баранку своего автобуса – дзен. И когда выгуливает пса, или пьёт в баре пиво, или смотрит на жену, или ест приготовленный ею обед – это всё дзен. Может, когда он выбивал муляж пистолета у суицидного Ромео, поверхность его зеркала чуть-чуть затуманилась от учащённого дыхания и заколебалась от возбуждённого сердцебиения, но хорошо натренированная психика быстро восстановила status quo. И всё опять стало дзен. Не зря же японец опознал в нём родственную сущность.

 

Есть такой фильм, «Большая рыба». Там был городок-пряник, совершенно такой же, как и наш город Патерсон, в котором живёт поэт-водитель автобуса Патерсон. Даже ещё пряничнее, просто зефир с мармеладом (потому что тот фильм – сказка). Только герой того фильма, попав в этот ванильный рай, сбежал оттуда босиком, в кровь разбив ноги. А городок умер, истлел и рассыпался. Потому что это был муляж из папье-маше, приманка для души истинного обывателя. Герой прошёл искушение и выбрал неизвестное, но настоящее живое будущее, предоставив сахарной иллюзии чахнуть за ненадобностью. Если бы «Большую рыбу» снимал Джим, герой остался бы в этом сказочном городке и нашёл бы своё счастье с его немудрящими обитателями в неизменности ежедневного ритуала, в простоте веселья всем довольного сердца и стабильно лучшем в мiре вишнёвом пироге.

 

PS. И, если чё, не надо кидать в меня гнилыми томатами, я тоже фанат Джима как художника, что отнюдь не обязывает меня быть его идейным соратником. Всем желаю смотреть только настоящее кино, ну или хотя бы хорошее.