Dr.Aeditumus

"Т" - Виктор Пелевин - "Все почти с ума свихнулись, даже кто безумен был..." 26.02.2019

 

Достоинства: Увлекательно, феерично, идейно насыщенно.

Недостатки: Хроническое для П. продавливание в мозг читателя своей метафизики.

 

Эпиграф: «Ни в нём, ни в мiре не было ничего, кроме шахматной доски, кнопки часов и жёстко заданной программы действий». (Улитка на склоне)

 

Действие романа разворачивается на двух планах. Наша с вами обычная реальность, где бригада криэйтеров пишет роман о неком t, графе Толстом, мало, в прочем, коррелирующем с его всемiрно известным прототипом. И реальность самого этого романа, где действует и страдает в поисках Истины сей вымышленный персонаж. Такая фрактальная структура повествования выбрана господином Пелевиным не ради модного научного тренда. Он пытается провести параллель между двумя этими мiрами, параллель в духе языческой философской (или мифологической) антропологии, показать, что на метафизическом уровне реальный мiр по своей сути полный аналог своего виртуального фрактала.

 

Персонажи любого романа – это как бы куклы (маски, личины), отнюдь не обладающие собственной волей и разумом (кажется разум для Пелевина тождествен сознанию). Их анимирует общее для всех воображение Демиурга-писателя. В каждом из них действуют внешние по отношению к ним силы, персонифицирующие волю, желания, страсти, пороки и добродетели их Создателя. Персонажи – это всего лишь сценические площадки, игралища психических свойств, сил и качеств Сочинителя. Аналогию такой ситуации Виктор Олегович экстраполирует и на реального человека, который для эллинских язычников отнюдь не являлся самовластной личностью (и личностью вообще), но личиной, марионеткой, управляемой чередой преемственно (поочерёдно) дёргающих за ниточки (играющих роль человека) богов: Аполлона, Артемиды, Ареса, Морфея, Мегеры и прочих демонов античного пантеона (именно такое мiропонимание и иллюстрирует древнегреческая драма и античный театр вообще). В свою очередь эти боги (в христианском понимании демоны, бесы) суть олицетворение космических сил-страстей: гнева, вожделения, лени, зависти, уныния, тщеславия и т. д. (в данном случае не важно, греховных или безгрешных).

 

Нечто подобное происходит и в буддизме, только там эта сценическая площадка (человек) интерпретируется как мгновенная случайная совокупность безличных стихийных элементов, дхарм, являющихся по сути, набором тех же первичных страстных энергий. Это излюбленнейший Пелевинский метафизический конёк. Конёк-горбунок, на котором он упорно тщится ввезти в читательский разум свою идею-фикс, точнее, своё религиозно-мистическое мiровоззрение. В разных романах эта метафизическая конструкция-скелет рядится в облачения всевозможных экзотически вычурных фасонов (индийского, вавилонского, египетского, языческого, модерново-кислотного или интегрально-синтетического образца), но всегда является скрытой проповедью сатанизма (не ясно, признаёт ли сам В. О. сатанинскую суть буддизма и восточной эзотерики в целом, но в этом романе, к моему удивлению, он эту мысль повторяет несколько раз, правда устами адептов православия). Положительные гуманистические, морально-общечеловеческие или справедливо-социальные мотивы, переплетающие и обрамляющие эту демоническую проповедь, не стоит принимать во внимание, это всего лишь камуфляж, общественно приемлемый дресскод ядовитой идеи, потребный для её безболезненной инсталляции в медийное сознание. Впрочем, по законам постмодерна мы не знаем, насколько серьёзно сам Автор относится к проповеди того мiропонимания, на которое нанизаны все его произведения, и отдаёт ли себе отчёт, ясно ли понимает, что, или вернее кто является источником его метафизических откровений, ведь для нео-писательской братии их «творчество» – это всего лишь игра с самим собой и читателем, потребителем их продукта, а эпатирующие идеи, этически деструктивные высказывания и ненормативная лексика – просто маркетинговый ход в угоду требованиям рынка и менеджмента.

 

Именно об этих издательских и писательских технологиях ловли читателя, пиара и промывания мозгов Пелевин саркастично и нецензурно повествует устами бригадира шайки писак Ариэля своему скроенному и сшитому из паранойи пяти криэйтерских дхарм протагонисту t. И тут Олега Викторовича посещает весьма тонкая и продуктивная мысль насчёт обратной связи персонажа со своим Автором (или авторским коллективом). Мол, если Писатель может вытворять со своей куклой чёрте что, заставляя персонаж проживать навязанный ему текст, то не может ли персонаж проникнуть если не в голову к Автору, то хотя бы в его компьютер, или, стоя как привидение у него за спиной, незримо и нечувствительно вмешиваться в творческий процесс и даже манипулировать его бытием. Идея, однако (мне казалось), развития не получила, t пережил свою вылазку в реальность как падение в бездну, и чуть не утратил самоидентичность (которой у него, вообще-то, и не было). Побочная тематическая линия общения Сочинителя с его созданием выглядела изящным украшением романа, иногда двигателем, слегка подталкивающим сюжет, и только, но в финале вдруг оказалась решительным инструментом завершения всех трансформаций ГГ и его триумфа в борьбе с деспотией и произволом своих Авторов. А эта борьба, в свою очередь, привела графа t к итогу его духовных исканий и познанию конечной Истины. Но П. не был бы П., если бы, взяв в Главные Герои Толстого (пусть и не исторического, а его аналог из фрактальной вселенной), он не использовал тему отлучения властителя дум от Церкви в качестве возможности подразнить клерикальных гусей и покидать камней в огород их догматического мракобесия. Чтобы излишне благочестивому читателю жизнь мёдом не казалась, Пелевин подмешивает ложку дёгтя во фрактал, в роман в романе, как бы не от себя, а от зловредного литературного мерчендайзера Ариэля. Однако вонючее вещество достигает ноздрей читателя через анфилады всех трансцендентных онтологий и параллельных существований, упакованных в повествование как комплект хохломских матрёшек. В. О., усмотрев, что Победоносцеву явно не хватает собак, навешанных на него Акуниным в 2003 («Пелагия и красный петух»), решил обновить коллекцию, и в 2009-ом добавил на мундир обер-прокурора гирлянду египетских котов, назначив его главой секты завербованных из оптинских монахов и старцев адептов бога-гермафродита с кошачьей башкой. Изо всех сил стараюсь верить, что сакральное осмеяние культа и его служителей – это тоже аспект интеллектуальной игры Виктора Олеговича в рамках постмодернистского проекта. Кстати, в речах псевдо Константина Петровича Пелевин выказал себя знатоком догматического и мистического богословия Восточной Церкви, разбирающимся в предлагаемых Ей путях познания Истины и в Её оценках эзотерических лжеучений, а посему, его гомерических хохот в адрес Иерархии и вероучения вызывает, как минимум, недоумение. Тем паче, что в качестве альтернативы он предлагает нечто, по нашему разумению, жалкое и нелепое по сути и неудобопостигаемое по форме.

 

Есть у Пелевина некое хроническое заблуждение, позаимствованное у языческого материализма и манихеев: антагонистическое противопоставление духа и тела, из которого следует единство и общность реальности телесных существ и свобода выбора из бесконечного множества индивидуальных реальностей для духовного существа (ума), разлучившегося со своим тленным обиталищем. (Если попросту: пока ты в теле, живи как все, а как помрёшь, сам придумаешь себе лучший из мiров.) Правда, он неуверенно заявляет, что эта бестелесная свобода кратковременна, и реализуется как посмертное угасающее сияние мысли, опять же, совершающееся неизвестно где и непонятно для кого. Впрочем, исповедуемый Пелевиным буддизм (он же сатанизм), а тем паче те его интерпретации, с которыми играется Виктор Олегович, ничуть не заморачивается по поводу тех неувязок, которыми пышно цветёт его метафизика. Пелевин, вслед за Гаутамой, адепт практической стороны оного учения, а тут всё кристально ясно: достигай путём интенсивной медитации и специальных психотехнических трюков элиминации своего субстанциального личностного аспекта, и будет тебе счастье, твоя сценическая площадка (обезличенное психофизическое тело, живой дхармический труп) достигнет вожделенной нирваны (освобождения от страданий) ещё прежде своей физической смерти и телесного распада. А большего случайным существам с ложной привязанностью к бытию и иллюзорным сознанием собственного «Я» и желать не зачем. Об этом В. О. почитай лет 20 твердит в каждой своей ежегодной книжке, а до нас, скудоумных, всё никак не доходит. И если бы он нам эту эзотерическую пилюлю предлагал без сверкающей золотой обёртки своих лихо закрученных фабул, мы давно бы на нём крест поставили. А против креста, как известно, у сатаны аргумента нет.

 

Но, поскольку это всё игра, интеллектуальная постмодернистская развлекуха с весёлым матом и санкционированными (в силовых структурах) обличениями социально-политических язв и диссидентскими (не слишком радикальными) в сторону власти и в разные другие стороны выпадами, то мы с анафемой не спешим, а, следуя доброй российской традиции «писатель пописывает, читатель почитывает», утешаемся Пелевинскими сказками, украшая свой суровый отечественный быт букетами его буйной и многоцветной фантазии. Не станем же мы всерьёз относится к проповеди, в которую сам проповедник не верит. Ибо в той традиции считается, что «знающий не говорит, говорящий не знает», потому что истина – субстанция не вербализуемая. Зато пыль да туман, получаемые трением стилоса об эту истину, в соответствующей сюжетной драпировке – вполне монетизируемая её фракция.

 

Я тут вовсе не наезхжаю на П. Я его люблю и обожаю, и в мысленные дискуссии с ним вступать мне очень даже по душе (хоть он и сомневается в её существовании). Кроме того, справедливости ради надо заметить, что граф t выдает здесь несколько пассажей, вполне вписывающихся в христианское богословские и его этическую доктрину. Однако, упорное, из романа в роман отрицание личности, обладающей по образу и подобию своего Творца свободой воли, то есть свободой этического выбора между добром и злом (по божественному, а отнюдь не по человеческому рассуждению) низводит действие нравственного закона (закона Любви, как основного императива и критерия личного общения) до статуса морали как регулятора общественных отношений, а человеческое существо опускает до уровня сложнокоррелированной функции Вселенной, механически отрабатывающей свои алгоритмы в блаженной иллюзии самовластия. А с этим я, как не окончательно больной на голову пассажир, смириться не могу. К тому же в своих бесконечных элоквенциях по поводу нашего заблуждения о своей свободе, он лукаво подменяет свободу нравственного выбора свободой в выборе психологических и физиологических предпочтений, а затем, объявив последнюю функцией множества трудно исчисляемых переменных, гордо бьёт в барабан и торжествует очередную победу имперсонального интеллекта над ложным понятием личности. Будь он прав, в пору верёвку мылить, а он в фанфары трубит. «Не сс*те, – кричит, ребята, – смерти нет! Ведь вы же все программные устройства, а эта хрень не рождается и не умирает, а только монтируется и демонтируется». Мля, успокоил! Мало того, что сподобил меня звания то ли homo mechanicus, то ли homo ex machina (человек механический, хотя и machine desirante), так ещё и пообещал, что меня разберут на запчасти, когда ресурс выработаю.

Вот так, личность – фикция, нравственный выбор – та же байда, что выбор между крем-брюле и солёным огурчиком, и вообще, всем рулят звёзды, гормональный баланс и впечатления раннего детства. Уравнял, Виктор Олегович, самопожертвование любви с проблемой буриданова осла и безусловным рефлексом. Всё решает шарманка гормонального обмена, какие-то там скрытые механизмы психической регуляции и штампованные архетипические паттерны психологии, инсталлированные воспитанием и экзистенциальной ситуацией. Всё, люцифер отдыхает, Виктор Олегович сам крутит жернова мельницы смерти за своего патрона. И в этом он неожиданно становится заодно с нашими «западными партнёрами», пингвинами то бишь, которых во всех иных случаях он обычно опускает до уровня лагерных п***ров.

 

Поскольку это постмодерн, то больше половины удовольствия продвинутому читателю надлежит получать от узнавания скрытых цитат, аллюзий, упоминания исторических фактов, идей и событий, перемешанных с анекдотами из жизни известных людей, и прочего культурного контента, плюс распутывание тугих клубков, в которые П. смотал кучу религиозных учений, ересей, философских концепций, мистических откровений, метафизических спекуляций и духовных созерцаний, как имевших место быть, так и фальсифицированных самим Автором, поднаторевшим в теории и практике трансцендентной мысли сверх всякой человеческой возможности. Такое интеллектуальное наслаждение сродни кайфу математика, доказавшего теорему Ферма или шахматиста, обыгравшего Искусственный Интеллект в трёхмерные шахматы. Да и усилие потребно не малое для удержания в уме запутанной сюжетной нити, ведь В. О., как обычно, выстраивает анфилады виртуальных мiров, переплетённых каскадами снов внутри сна, снящихся персонажу внутри галлюцинации, будто он пишет роман в романе, который написан о нём. Ну, вы поняли, «только зеркало зеркалу снится», как сказала бы по этому поводу Великая Анна.

 

Государи и государыни, ещё гран терпения. Мы на финишной прямой. Длинная и многоуровневая, мультисюжетная история графа t вся в целом так или иначе является перманентной дискурсивной погоней за Истиной, для которой априори не предусмотрено по жизни счастливого конца, because, для взрослого дяди ловить дискурсивной мыслью Истину – это то же, что для дитяти поймать сачком солнечный зайчик. Надо полагать, именно поэтому роман вдруг заканчивается поэтической интуицией Лао-цзы о том, что Истина вне слов. Она есть. Её не может не быть. Она живёт в тебе так же, как и в любом другом и каждом. Но это такая хрупкая и неуловимая субстанция, что грубая материя облечённой в слово мысли разрушает её безвозвратно. Посему не удивительно, что в финале своих бесплодных поисков граф t, сидя на ворохе душистого сена, приближается на простой крестьянской телеге к Последней Заставе. Его фигура сливается с образом премудрого Старика-Младенца, сказавшего 25 столетий назад, что Дао, которое может быть выражено словами, не есть истинное Дао. Последняя Застава – символ Истины, к которой возможно лишь приближение, и сие сеть Предел, который дан человеку как Она Сама. Познание тождественно Пути, а Путь есть полнота Жизни, освобождённой от оков словесного умствования, которым душа, робеющая в нечистой совести и неведении добра перед Вечностью, тщится загипнотизировать снедающий её страх небытия.

 

= GAME OVER =