Любящая Душа

Благодарю за тему домашки.

У меня много любимых стихотворений разных авторов. В молодые годы я знала их наизусть. Некоторые стихотворения напевала на придуманные мною мелодии.

Но фрагмент поэмы "210 шагов" Р. Рождественского мною любим особо. Его обязательно нужно читать вслух. Каждое слово, каждый звук вдруг погружают в ту эпоху. Картинка воссоздается мгновенно, причем очень яркая и красочная. Эмоции зашкаливают, ты перевоплощаешься в героев поэмы. И этот эффект потрясает.

Такое ощущение, что автор сам побывал в том времени, сам присутствовал и на Ивановской, и на допросе и вместе с главным героем изготавливал крылья, на которых пытался взлететь.

Мысли, чувства, действия участников этой истории переданы настолько точно, лексикон используемый Р. Рождественским не просто радует ухо, а попадает прямиком в душу.

Это произведение из тех, которые я называю цельными. Его не хочется разбирать "на винтики", оценивать рифму, ритм, искать какие-то технические недостатки.

Не хочется разбирать и сюжет, который, в общем-то, довольно прост.

Но каждый раз, когда я перечитываю эту поэму, как по волшебству, откуда-то берутся вдохновение и мощный звучный голос, каким-то чудесным образом во мне просыпаются актерские данные. И я почему-то представляю себя на сцене, где разыгрывается описываемая в поэме драма.

Скажу банально, но честно: сила искусства Роберта Рождественского для меня необычайно велика, струны моей души настроены на его поэзию.

 

 

Роберт Рождественский. Историческое отступление о крыльях (из поэмы "210 шагов")

 

Мужичонка-лиходей –

рожа варежкой –

дня двадцатого апреля

года давнего

закричал вовсю

в Кремле,

на Ивановской,

дескать,

«Дело у него Государево!»

Кто таков?

Почто вопит?

Во что верует?

Отчего в глаза стрельцам

глядит без робости?

Вор – не вор,

однако, кто его ведает…

А за крик –

держи ответ

по всей строгости!..

Мужичка того

недремлющая стража взяла.

На расспросе

объявил этот странный тать,

что клянется смастерить

два великих крыла

и на оных,

аки птица,

будет в небе летать…

 

Подземелье.

Стол дубовый.

И стена

на три крюка.

По стене плывут, качаясь,

тени страшные.

Сам боярин Троекуров

у смутьяна-мужика,

бородою тряся,

грозно спрашивали:

 

- Что творишь, холоп?..

- Не худое творю…

- Значит, хочешь взлететь?..

- Даже очень хочу…

- Аки птица, говоришь?..

- Аки птица, говорю…

- Ну, а как не взлетишь?..

- Непременно взлечу!..

 

Был расспрашиван бахвал

строгим способом,

шли от засветло расспросы

и до затемно.

Дыбой гнули мужика,

а он упорствовал:

«Обязательно взлечу!..

Обязательно!!!»

Вдруг взаправду полетит

мозгля крамольная?!

Вдруг понравится царю

потеха знатная?!

Призадумались боярин

и промолвили:

- Ладно!

Что тебе, холоп,

к работе

надобно?

 

Дали все, что просил

для крылатых дел:

два куска холста,

драгоценной слюды,

прутьев ивовых,

на неделю еды.

(И подьячего,

чтоб смотрел-глядел…).

Необычное

мужичок мастерил:

вострым ножиком

он холсты кромсал,

из белужьих жабр

хитрый клей варил,

прутья ивовые

в три ряда вязал.

От рассветной зари

до темных небес

он работал и

не печалился.

Он старался – черт,

он смеялся – бес:

«Получается!..

Ой, получается!»

 

Слух прошел по Москве:

«Лихие дела!..

Мужичонка…

да чтоб мне с места не встать!..

Завтра в полдень, слышь?

Два великих крыла…

На Ивановской…

аки птица летать…»

 

- Что творишь, холоп?..

- Не худое творю…

- Значит, хочешь взлететь?..

- Даже очень хочу…

- Аки птица, говоришь?..

- Аки птица, говорю…

- Ну, а как не взлетишь?..

- Непременно взлечу!..

 

Мужичонка-лиходей –

рожа варежкой,

появившись из ворот

скособоченных,

дня тридцатого апреля

на Ивановскую

вышел-вынес

два крыла перепончатых!

Были крылья угловатыми

и мощными,

распахнулись –

всех зажмуриться

заставили.

Были тоненькими очень –

да не морщили.

Были словно ледяными –

да не таяли.

Отливали эти крылья

сияющие

то ли кровушкою,

то ли пожарами…

Сам боярин Троекуров

со товарищами

поглазеть на это чудо

пожаловали…

Крыльев радужных таких

земля не видывала.

И надел их мужик,

слегка важничая.

Вся Ивановская площадь

шеи вытянула,

приготовилася ахнуть

вся Ивановская!..

Вот он крыльями взмахнул,

сделал первый шаг.

Вот он чаще замахал,

от усердья взмок.

Вот на цыпочки встал,

да не взлеталось никак!

Вот он щеки надул,

а взлететь не мог!..

Он и плакал,

и молился,

и два раза отдыхал,

закатив глаза,

подпрыгивал по-заячьи.

Он поохивал,

присвистывал,

он крыльями махал

и ногами семенил,

как в присядочке.

По земле стучали крылья,

крест болтался на груди.

Обдавала пыль

вельможного боярина.

Мужику уже кричали:

«Ну, чего же ты?

Лети!

Обещался, так взлетай,

окаянина!..»

 

А когда он завопил:

«Да где ж ты, господи?!»

И купца задел крылом,

пробегаючи,

вся Ивановская площадь

взвыла в хохоте,

так, что брызнули с крестов

стаи галочьи!..

А мужик упал на землю,

как подрезали.

И не слышал он

ни хохота,

ни карканья…

 

Сам боярин Троекуров

не побрезговали:

подошли к мужичку

и в личность харкнули.

И сказали так боярин:

«Будя!

Досыта

посмеялись…

А теперь давай похмуримся…

Батогами его!

Но чтоб

не до смерти…

Чтоб денечка два пожил

да помучился…»

 

Ой, взлетели батоги

посреди весны!

Вился каждый батажок

в небе

пташкою…

И оттудова –

да поперек спины!

Поперек спины –

да все с оттяжкою!

Чтобы думал –

знал!

Чтобы впрок –

для всех!

Чтоб вокруг тебя

стало красненько!

Да с размахом –

а-ах!

Чтоб до сердца –

э-эх!

И еще раз –

о-ох!

И – полразика!...

 

- В землю смотришь, холоп?..

- В землю смотрю…

- В землю смотрю…

- Полетать хотел?..

- И теперь хочу…

- Аки птица, говорил?..

- Аки птица, говорю!..

- Ну, а дальше как?..

- Непременно взлечу!..

 

Мужичонка-лиходей –

рожа варежкой,

одичалых собак

пугая стонами,

в ночь промозглую

лежал на Ивановской,

будто черный крест –

руки в стороны.

Посредине государства,

затаенного во мгле,

посреди берез

и зарослей смородинных,

на заплаканной,

залатанной,

загадочной земле

хлеборобов,

храбрецов

и юродивых.

Посреди иконных ликов

и немыслимых личин,

бормотанья

и тоски неосознанной,

посреди пиров и пыток,

пьяных песен и лучин

человек лежал ничком

в крови

собственной.

Он лежал один,

и не было

ни звезд, ни облаков.

Он лежал,

широко глаза открывши…

И спина его горела

не от царских батогов, -

прорастали крылья в ней.

Крылья.

Крылышки.