Ерофеева Ольга

Казалось, он был, есть и будет всегда – как воздух жизнелюбия, как спасательный круг блестящего юмора и образец самоиронии, как некий портал в разные эпохи театрального мира… Он всегда шутил так невозмутимо, с таким серьёзным лицом и настолько оптимистично (несмотря на кажущийся пессимизм), что и сам его уход в год большого юбилея кажется невероятным розыгрышем.

Марк Захаров как-то замечательно сказал: «Он, наверное, все-таки не артист... Тем более не режиссер.

Если спросить, кто он такой, отвечу, что профессия у него уникальная.

Он — Ширвиндт...»

 

Да, этот март шутить не умеет. Он хладнокровно и цинично собирает свою жатву.

Нам остается только горько замирать от ледяного ветра и — провожать, провожать…

Но есть волшебный огонь, в котором не горят не только рукописи, но любые творения настоящих мастеров.

И мы всегда можем отогреть у этого огня и сердце, и душу.

 

Александр Анатольевич, истинно народный и любимый, – позвольте не прощаться!

 

 

Далеко не все знают А. Ширвиндта как писателя. Однако его книги «В промежутках между», «Проходные дворы биографии», «Склероз, рассеянный по жизни», «Былое без дум» и «Опережая некролог» вполне достойны стать бестселлерами.

«В его книжках, где масса документов, которые он предъявляет. И эти документы есть образ времени – целых времен: 60 х, 70 х и так далее. И очень редко появляется сам Шура. И тогда он – поэт.» / С.Юрский

 

Из книги А.Ширвиндта «ОПЕРЕЖАЯ НЕКРОЛОГ»:

Где то в середине жизни я понял, что я глупый, но спонтанно рефлексирующий и поэтому сообразительный. Это необходимо в век, когда зачинают без соития, в шахматы играют без игроков, а лучше всех оказывается двухлетний вундеркинд, знающий 46 языков. Все это бытие должно скрашиваться сарказмом. Да, и еще я находчивый. А что такое находчивость? Вовремя находиться в том месте, где надо находиться...

Когда мне стукнуло 85, я подумал, что это вполне серьезная цифра, чтобы себя сформулировать. Не получается. Мешают трусость и инфантильность.

 

Наступает такой период биографии, когда сноски становятся значимее содержания. Поэтому в этой книжке я передвигаю их из за черты оседлости внизу страницы наверх, к полноправному тексту.

Мой ребенок Миша возил меня как то к одному врачу в Германию. Доктор отказался смотреть московские бумажки, только спросил меня: «На что вы жалуетесь?» Я честно признался, что жалуюсь на 19 июля 1934 года.

За 80 лет не случалось всерьёз отчаиваться — только делаю вид

Устраивали как то вечер памяти Элика Рязанова в Концертном зале имени Чайковского. Через три дня там же – вечер памяти Булата Окуджавы. Не прошло и недели – презентация книги о Михаиле Козакове. В Доме актера – вечер воспоминаний о Сереже Юрском. И я везде выхожу на сцену – становлюсь единственным случайно дожившим и превращаюсь в атрибут ритуальных услуг…

Думаю, что миссия всего сегодняшнего – пытаться по возможности всеми силами закрепить великое вчерашнее в сознании нынешних. Формулирую витиевато, но по мысли для меня необыкновенно точно. В этой связи обращаюсь к матушкиным воспоминаниям о великом артисте чтеце Владимире Яхонтове – друге мамы, которая для него была редактором и первым слушателем программ.

 

Учитывая размеры окладов в наших вузах, можно заниматься педагогикой, только если это страсть. Во мне она – 64 года.

Что-то перестали делать индивидуальностей, их больше не производят. А те, что были, уходят. Ушла Галя Волчек. Кем была Галочка? Триптих ее существа: талант, мудрость и смелость. Причем все это не теория, а поступки.

В нашей стране были и есть очень немногие фигуры, создававшие оптимизм и дававшие надежду на завтра в самые разные времена: Дунаевский, Гайдай, Рязанов, Горин, Шварц, Жванецкий…

 

/Об О.Табакове/ Он во всем был талантлив. Что он был потрясающим педагогом – доказано его учениками. Но при этом он и сам был абсолютно штучным артистом. Хорошие артисты случаются, а вот научить быть артистом…

 

Настоящий худрук – это отдельная профессия. По моим ощущениям, худруками были Андрей Гончаров, Олег Ефремов, Валентин Плучек, Галина Волчек и Марк Захаров.

Захаров был влюблен в свою профессию. И Муза отвечала ему мощной страстью. Лет 50 назад случайно подсмотрел, как Захаров шел по Суворовскому бульвару (ходили же когда то пешком, прелесть какая) и, беззвучно артикулируя, «репетировал» что то, направляясь в театр.

 

Женька /Евтушенко/ был оригинален во всем – и в стихах, и в поступках, и, конечно, в одежде. Его яркие наряды – это не пижонство, не фрондерство, а состояние души. Он умудрялся так одеваться еще в ту эпоху, когда не было и в помине Зайцева, Юдашкина, а Пьера Кардена знал лишь Эренбург.

 

Мы прячемся за цинизм, скепсис, иронию, а Гриша /Горин/ был совершенно открытым и ранимым. От него исходили большой уют, доброта, некоторая огромность. Это сейчас мы формулируем. Тогда мы не формулировали, мы жили, пили, гудели, гуляли, огорчались и радовались.

 

Отношение к автомобилизму у людей было очень трепетное. Например, Марк Бернес был страшно мнительным и жутко чистоплотным. В этом плане Андрюша Миронов походил на него. К ним обоим в машину нельзя было сесть, не вымыв ноги.

У московской богемы было три иномарки: серый BMW Андрюши Миронова – правдами и неправдами, связями и интригами купленный в УпДК, Управлении по обслуживанию дипломатического корпуса, «Мерседес 200» Никулина – папуасский, и вполне свежий «мерседес» Володи Высоцкого. Когда однажды по пути в Театр на Таганке Володя забросил меня домой, весь двор сбежался смотреть – не на Высоцкого (тоже мне невидаль!), а на машину.

 

Когда мы были помоложе, то пили много. Олега Николаевича Ефремова и Михаила Михайловича Козакова, людей дикого темперамента, особенно в состояния опьянения, обуздать не могли. Люди такого таланта, характера и буйства даже трезвые находятся в состоянии крайнего опьянения. Очень опасно доливать туда еще. Тем не менее я всегда умел сохранить их для искусства, друзей, бесконечных жен и любовниц и для детей. Чем очень горжусь.

 

Я дружил с Евгением Максимовичем Примаковым. Это был сложный и необыкновенно язвительно мудрый человек. Его воздвигли в Москве. Если стоишь рядом, видны в основном ноги. А если отойдешь подальше, то понять, кто наверху, Примаков или Фрунзе, невозможно. Может быть, я не прав, но мне хотелось бы, чтобы фигура, а главное, лицо хотя бы отдаленно напоминали оригинал.

 

Державин жил в женской диаспоре: мама Ираида – воплощение женственности, красоты, верности, материнства и растворения в своих мужчинах, сестры Анечка и Таня, потом возникающие жены, потом дочка. Все это было нанизано на Мишку.

Всех своих будущих жен Державин приводил мне, и устраивались смотрины. Для этого случая лучше всего подходил мой знаменитый балкон. Так, в присутствии Гердта, Рязанова, Горина и Миронова впервые на балконе появилась Роксана. После испытательного срока, продолжавшегося весь вечер, я, посовещавшись с друзьями, отозвал Державина в сторону и сказал: «Будем брать».

 

Вся моя жизнь соткана из встреч с Радзинским. Первое упоминание о Радзинском в моей повести временных лет встречается в 1955 году, когда я учился на 3 курсе Театрального училища имени Щукина, а Эдвард Станиславович оканчивал среднюю школу….

 

Я благодарен судьбе, что пробился к Фазилю /Искандеру/ творчески. Человечески мы были, мне кажется, похожи. С конца 1990 х мы с Державиным очень долго и счастливо играли «Привет от Цюрупы». Это произведение вне времени и пространства. Фазиль писал не для сегодня, а навсегда.

Еще о замечательных писателях. Я постоянный чтец литературы Дины Рубиной. К ней тоже обращалась моя мольба о создании чего нибудь для сцены. На эту мою мольбу я получил ответ:

«Дорогой Александр Анатольевич!

Я, положим, люблю Вас дольше, чем Вы – меня, но кто там считает.

С огромным удовольствием прочитала Вашу книгу. Она замечательная!

В ней – множество глубоких мыслей, точных наблюдений над родом человеческим, много грусти о жизни, жутко смешных эпизодов и, наконец, бездна обаяния. Да Вы и сами это знаете…. Что касается воспроизведения моих вещей на театральной сцене, вспомню Ваше же весьма точное замечание о невозможности переноса авторской интонации из сферы одного искусства в другое. Помимо перечисленных Вами писателей, упомяну еще Искандера, Довлатова. Я, к сожалению, тоже очень плохо «переносима» и в кинематограф, и на театр…»

 

Из существующих и, слава богу, живущих гениев многие мне стали понятны, какие то поднадоели, а какие то все таки умерли. Единственный, кто не перестает удивлять, восхищать и жить, – это Губерман. Насыщенная лаконичность его гариков меня всегда потрясала, и перечитывать Губермана я могу бесконечно. Все время еще тянет сослаться на своего любимого Сашу Черного: «… Ну а мне то каково?”»

 

Сегодня институт переписки на бумаге – будь то книга, пластинка, фотография или визитка – приказал долго жить. Все эмоциональные отправления существуют в электронном виде. А было время… Требовались всего то перо и бумага. Ну, еще не мешало иметь, конечно, мысли, чувства и чернила. Трудно себе представить, что, например, Татьяна посылала Онегину месседжи, а Вольтер с Екатериной перебрасывались эсэмэсками.

Я постоянно наблюдаю двухлетних детей, которых не видно за гаджетами, но они уже играют на них в бесконечные войны. Мне становится страшно. Не оттого, что они плохие дети, а оттого, как они растут. Если бы кто то написал пьесу «Гадкий гаджет», я тут же бросился бы ее ставить.

 

Трусость — сестра паники. Смерти я не боюсь. Я боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то... "Наше все" написано очень правильно: "Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог..." Будучи молодым, я считал, что это преамбула и не более. Сейчас понимаю, что это самое главное в романе…

 

Инфантильно страховочная человеческая надежда, что, может быть, обойдется, – эфемерна. А когда уходят такие жизнестойкие титаны, как Кобзон, Говорухин, Табаков, Захаров, становится ясно, что увернуться не удастся.…но я лучше кредиторов моей биографии – должники они, а не я… неожиданно улыбнулся, облегченно вздохнул и прикинулся поэтом:

Монотонно охаю,

Пережил эпоху я.

Бодро рано утром встану –

Хвать! И охать перестану.

 

Я хочу, чтобы меня запомнили тем, кем я был, и настолько, насколько заслужил.