Липовый цвет
У бабки посреди огорода торчала огромная липа, очень, несмотря на корявость, аристократического вида - будто создавать ей тени тенистым аллеям девятнадцатого века, а не осматривать исподлобья рациональность советского крестьянского хозяйства. Когда пора приходила, рачительная бабка гнала внуков вверх, на дерево, обдирать цвет. Хилая лестничка приставлялась к шрамированному временем стволу, внуки сначала бодро виляли жопками на ступеньках, потом скрывались в кроне.
Я рано читать начала; от деда, который ушел, когда мне было шесть лет, осталась приличная библиотека. Часть ее, собрания сочинений, строго по нумерации, не моги трогать, тосковала за стеклом серванта в зале - самой большой и самой малопосещаемой комнаты деревенского дома. Часть, разрозненная, непомпезная - на чердаке.
Бабка разрешала мне лазить на чердак. По мигрировавшей хилой липовой лестничке. Это было мое право. Мой чердак.
Солнце, пробиваясь сквозь мутное окно, выхватывало столб танцующей пыли. Я всегда замирала на секунду - в детском умишке вспыхивали взрослые мысли о непознаваемости вселенной. Углы чердака были драпированы паутиной, по которой ходили крупные голенастые пауки. Я их не боялась. Оторожно переступая через штабеля чего-то стратегического, я брела к двум дерматиновым старым чемоданам. Садилась на корточки, распахивала чемоданные пасти, обе сразу. В одной были связки с юмористическим журналом "Крокодил". Стараясь не нарушить целостность перепоясанных бечевкой стопок, я вытягивала одного крокодила. Бегло просматривала: иногда было смешно, иногда - про бюрократов. Клала журнал на место, под бечевку. Перемещалась к другому чемодану, с несусветными богатствами: Вальтер Скотт и Фенимор Купер. И Джек Лондон, "Белый клык". И народные грузинские сказки. И Мамин-Сибиряк. И Сетон-Томпсон. И Гюстав Флобер, пять пурпурных томов, отчего-то не прошедшие бабкину цензуру и не допущенные в залу. Я зачитывалась чем придется, притулившись у чемодана с крокодилами. Спустя некоторое время бабка внизу начинала шуметь:
- Олька! Ишь, уселась там, как ворона! Слазь!
Я медленно спускалась. Прижимая к себе пяток книжек, схваченных впопыхах. Остерегаясь выронить - гнев бабки, ударенной в темя слетевшим из поднебесья фолиантом, страшно было вообразить.
Мне дозволялось взять из награбленного одно наименование. Остальное - по мере прочтения наименования и в плату за сельхозработы. Я, не вникая, цапала книжку с обложкой покрасивше и убегала - а ну передумает бабка.
Как-то мне попался сборник стихов не то перса, не то таджика Джафара Рудаки; я слегка расстроилась, что не про пиратов, но прилежно треть прочла. Запомнила - на всю жизнь - "счастье в воздухе не вьется - трудом дается". Мудрость возрастом в тыщу лет.
Сидя на крепкой заскорузлой ветке, лениво срывая бледные соцветия и бросая их в подвязанный на талии чистый фартук, я думала, тоже лениво - не Рудаки, а Дурáки, как это - счастье в воздухе не вьется, а этот аромат, эти томные, сладкие, щекотные испарения липовых цветков - не счастье разве? Которое вьется в воздухе? Нюхай, и все: никакого труда! Нюхай - и наблюдай маневры дородных пчел. Нюхай - и замечай сквозь кружево упреждение темных облаков: будет дождь. Нюхай - и представляй себя то Королевской Аналостанкой, то Госпожой Бовари. Счастье!
- Олька! - орала внизу бабка, - а ну слазь, еще морковь полоть! Ишь, уселась там, как ворона! Слазь!
- Опять последняя, - укоряла бабка, ссыпая легкое цветочное месиво из фартука в холщовый мешок размером с пол-огорода. - Все мечтаешь. Что из тебя вырастет. Рохля ты, как есть рохля. На вот.
Бабка зачерпывала из кармана штук пять каменных баранок, протягивала, отворачиваясь. Я знала: это только мне. Никто из бабкиных внуков - даже кукольно хорошенькая двоюродная сестра Ленка, даже ловкий и крепкий - настоящий мужичок! - родной брат Андрюшка - не удостаивались подобной благосклонности. Я цапала баранки, как книжки, - и убегала, только босые пятки сверкали.
Это были мои баранки. Такие же мои, как чердак, липа, Гюстав Флобер.
Это была моя бабка.
Она стелила светлые тщательно выстиранные тряпки почти на все столы в избе и на террасе. Что-то бормоча, тонко распределяла по тряпкам пышнуые массы липового цвета. Его надо было высушить, убрать в бумажные пакеты, подписать, добавлять зимой в чайную заварку. От кашля и вообще.
И на улице, и дома одуряюще нежно пахло - можно было представить себя кем угодно и увидеть какие угодно облака.
В том году бабка умерла. Ближе к исходу лета - липа уже отцвела. В этом году зацветет вновь. Я к ней не поеду.