- Два двести, - спокойно сказала я.

 

- Не может быть, - изумилась мать, - с твоим-то образом жизни! Ты обедала? 

 

- Еще нет, - я, прижав телефонную трубку плечом, демонстративно хлопнула дверцей холодильника, - сейчас буду. 

 

 

Мать, родившая четырех детей, считала себя непререкаемым авторитетом во всех вопросах, касающихся взращивания младенцев. В лактации в том числе. Я месяц назад родила всего лишь третьего ребенка, потому была, по мнению моей матери, несмышленышем. Субтильной идиоткой, забывающей калорийно обедать и послеобеденно спать - и оттого не способной продуктивно лактировать. 

 

 Мой третий ребенок был очень, очень жирным. И добродушным. Практически гоголевским Петром Петровичем.  Первые недели своей жизни он терзал мою скромную, но на диво молочную грудь в режиме нон-стоп. При этом он почти не орал в перерывах между кормлениями. Кряхтел и улыбался углом рта. Петр Петрович.

За месяц младенческая ипостась позитивного гоголевского персонажа набрала два килограмма двести граммов весу. Об этом обстоятельстве я узнала в поликлинике. Гарибян Нонна Арутюновна, константный участковый педиатр - сколько б детей я не рожала, она всегда была у каждого из них участковым педиатром - тяжело осмотрела меня с ног до головы.

 

- Зачэм перекармливашь малшика? - спросила она. - Сколько грамм малшик ест за кормлэние? 

 

- Не знаю, - проблеяла я. Сколько б детей я не рожала - всегда боялась педиатров. 

 

- Он на груды? - растерянно уточнила Гарибян.

 

- Именно там, - отчеканила  я. И опять, опомнившись, начала блеять - о пользе материнского молока для подрастающего организма. 

 

- Диэта! - прервала меня Гарибян и уточнила, еще раз презрительно оглядев мои тощие стати жгучим взглядом карих очей: - Малшику!

 

 

- ... предложила на диету посадить, - рассказывала я матери, громыхая кастрюльками, - сказала, очень толстый.

 

- Значит, ты не моришь моего внука голодом, - похвалила меня мама. И, спохватившись, ахнула: - Посадишь?! 

 

- Нет, конечно. Кряхтит, побегу. Конечно, поцелую. 

 

 

- Петр Петрович, - сказала я сосредоточенному насосу  - вам бы поспать. Хотите колыбельную? Казачью? Лермонтовскую, не гоголевскую?

 

И бездумно затянула лермонтовскую: 

 

- По камням струится Терек, 

Плещет мутный вал; 

Гарибян ползет на берег, 

Точит свой кинжал..

Сын наелся и заснул под напевы о Гарибян. 

 

 

Через пару дней ввечеру Петр Петрович вдруг начал корчиться и реветь дурниной. Категорически отказываясь от молока. Я истерила вместе с Петром - мне было страшно. Ночью я растолкала мужа, вручила ему младшего сына и, укрывшись в ванной, чтобы не слышать визгов, отстраненно, будто не для своего, вызвала "Скорую". 

Парамедики, осмотрев младенца, предварительно диагностировали ему левосторонний бронхит и двусторонний отит. Напугали грядущей пневмонией, предложили срочную госпитализацию. Муж растерянно пялился на меня, я - на мужа. 

 

- Мы попробуем сами, - отмерла я. - Через сутки, если Петру станет хуже, я поеду с ним в Филатовку. 

 

- Почему вы называете ребенка Петром? Он же не Петр? -  спросил парамедик,  заполняя казенные бланки быстрыми каракулями. 

 

- Каждый мальчик имеет право немножко побыть Петром, - я подхватила с пеленального стола умаявшуюся от криков и осмотров тушку. Тушка закашлялась, я ужаснулась. Парамедик посмотрел на меня презрительно, как давешняя Гарибян. 

 

 

Кое-как переночевали. Давешняя Гарибян примчалась утром. Озадаченная и носатая, как галка. Повертела, послушала, повыстукивала Петра.  

 

- Ухи болят у малшика - потому нэ можэт есть. Хрипы. Антибиотики дэсят дней. Массаж от бронхита. Нэбулайзер имэешь? 

 

- Кого, простите, имею? - не поняла я. 

 

- А, - Нонна Арутюновна махнула сухой благородной кистью, - дам визытку, купишь. Нужный вещь. Ингалировать малшика. Правильно нэ поехала в Филатовку - там инфекции кишечные. Не нужна малшику такая диэта, - она полезла в свой баул, - бэдро давай, уколю. Не твоё бэдро! Малшика! И вечером зайду - уколю. Пусть муж лекарств принесет, таких, - она застрочила на листке. 

 

- Спасибо, - залепетала я.

 

- Нэ. Спасибо - когда вылечу. 

 

Гарибян направилась к выходу, тормознула у двери и осуждающе произнесла: 

 

- А рэмонт мне твой нэ нравится. Авангардно очэнь. Уже говорила, когда ты второго сюда принэсла. 

 

 

Последующая декада была очень сложной. Малшик плохо ел - я сцеживала молоко и вливала его в Петра крохотной ложкой. Ложкой, ингаляциями, уколами, массажами, турундами в ушах он возмущался. Непривычно громко для меня. Старший сын, первоклассник, очевидно, готовился в парамедики - каракули в его прописях становились все более затейливыми. Борьба с прописями отнимала кучу времени. Двухлетняя дочка приболела вслед за Петром и солидарно возмущалась врачебным издевательствам. 

 

Муж допоздна изнывал на работе под кипами бумажной отчетности. У мамы по объективным причинам не получалось вырваться в Москву из пригорода. 

 

Дважды в день приходила встрепанная энергичная Гарибян. Колола, ингалировала, массировала всех детей, кто имел неосторожность попасться ей под руку. Денег не брала, иногда пила кофе. Регулярно спрашивала у меня - "Ты обэдала?" - и не понимала моего ответного нервозного хихиканья. 

 

 

Петрович выздоравливал. Дочка тоже. С каракулями, увы, Гарибян тягаться не могла. "Нэ моя компетэнция", - уверяла она, когда старший сын тащил ей свои тетрадки. 

 

 

Мать приехала, когда смогла. И я видела, как две усталые, умные, очень важные мне женщины пьют на моей кухне кофе. Не смущаясь друг друга.  Сетуя на то, что подорожали  курятина и беродуал. Чинно обсуждая пошедшего на поправку Петра Петровича. И авангардный ремонт.

 

Я ушла в комнату, обложилась детьми и провалилась в сон. 

 

 

 

Петр Петрович вырос в худого красивого пацаненка, математика и футболиста, выспросившего себе братика. К братику иногда ходит Гарибян - лечит его настырный ларинготрахеит. Она по-прежнему сурова и черноброва. Братик каждый раз вопит, когда ее видит. 

 

Недавно Гарибян похвасталась мне - у нее появилась внучка.

 

 

А я пока не могу простить себе ту колыбельную.