Полтора километра

- Далеко, - сказала мать, сомневаясь во мне, - полтора километра в одну сторону. А ну как упадешь в обморок? Полтора километра, да жара, да стресс. Упадёшь.

 

- Нет, - сказала я угрюмо, - сына возьму, он дотащит, если вдруг. 

 

Мать скептически посмотрела на моего девятилетнего сына, тощего, как шампур, не отягощенный мясцом. Сын заорал, что он, между прочим, футболист и горнолыжник. 

 

- Ну да, - парировала мать, -  форвард-доходяга. На лыжах. Есть надо не только то, что рекламируют. Не только жвачку "Орбит". Кашу ещё и суп. И котлетку. 

 

Мы с сыном синхронно закатили глаза и направились к калитке.

 

Хорошо летом на даче. Утром, жмурясь солнцу и лёгкому недосыпу, выполз на порог летней терраски. На тебе наспех напяленные шорты, майка, вьетнамки; неубранные кудри сдерживают солнечные очки. Не очень кондиционные, но сойдут для сельской местности. Опускаешь очки, как забрала. Больше не жмуришься. В таком пейзанском виде существуешь до следующего недосыпа.

 

Если предстоит подпылённый редкими авто полуторакилометровый  путь к соседнему дачному посёлку  - не надо вставать на каблук и красить ресниц. 

Тем паче - идти на кладбище. 

 

К бабушке. 

 

Хотя она одобрила бы и каблук, и ресницы. 

 

 

...Мы, взрослые семейные внучки, приезжали к ней из суетливых столиц - при ресницах, каблуках, гостинчиках и правнуках, прикладывались к сморщенной щеке, прикладывали туда же детей, снисходительно принимали бабкино любование нами, длинными, ладными, активно городскими, скидывали с себя столицы и отпрысков. Отпрыски разбегались по благоухающим клубничным угодьям. Босиком, самое оно. И с заряженными водяными пистолетами. Мы, мамашки отпрысков, экипировавшись должным образом, оставляли правнуков на прабабку и под "Максим, не фулюгань" и "Ксюша, положь грабли" брели поохотиться на грибки. Полтора километра, да жара, да стресс. До леса. Затем полторы земной оси краем развеселого березняка, дурящего нас не хуже фулюгана Максима - под короткие трели птиц, под сухой треск мертвых веток, под шепоток ленивой листвы. На каждом шагу и на расстоянии шага мерещились бурые бархатные шляпки. Радость от редкой материализации чувственных идей была острой, инстинктивно-первобытной.

Возвращались. Косынки и корзинки клали на крепкий уличный стол. За ним сразу же возникала бабка, ножик, миска с водой. Бабка споро чистила не слишком богатую женскую добычу от экологически прекрасной грязи. Сортировала: засолить, пожарить, посушить - хотя что здесь сушить, нету их благородий боровиков, пара благородий - не благородия вовсе. Хвасталась: как-то я возле Балашихи отыскала зараз пятьдесят благородий, и все ровные, осанистые, что порося у соседки Марунихи. Эх, мне б те мои ножки, девки, я б вам показала, где грибы!

Плюхала чистые грибы в воду. Ласкала всех хитрым взглядом. Любила всех - нежные клубничины, ломкие сыроежки, шкодливых правнуков, весёлых усталых внучек. Меня особенно. Я так думала. Иначе не могла думать.

 

 

...Она бы одобрила и каблук, и ресницы. 

 

Не одобрила бы свежих постоперационных шрамиков. Ничего страшного, всё планово, неделю назад я в Москве, в наркозе, под контролем, мои дети в бывших прабабкиных, теперь бабкиных подмосковных пенатах. На витаминах, тоже под контролем. Сейчас и я пенатах. Швы сняты, но я ещё нехороша, с зеленцой, как единственный ценимый опытными грибниками подвид сыроежки. И собралась навестить бывшую главу рода на деревенском погосте. Полтора километра. Жара и стресс. Мать переживает, все верно. Но я - самая упрямая из всех её длинных ладных дочерей. Переживать бесполезно. Пойду. 

 

 

На погосте очень тихо, простушки-берёзы плохо сочетаются с чёрным резным чугуном оград. Облака, жирные и милосердные, иногда заслоняют солнце. Форвард-доходяга, постояв у могилки, ушёл в поле, машет прутиком, сражается с ковылём. Как хорошо, что ему невдомёк, как хорошо. 

 

Я глажу прислонённую к кресту фотографию в рамке (памятник сочиняется бабкиными детьми, скоро будет), и говорю, говорю, и плачу, плачу - почти год ты здесь, моя бабка, почти год, такой тяжёлый и - прости, прости! - такой счастливый для меня год; и Максим, и Ксюшка - уже совсем большие, и чудесно, что ты успела увидеть моего самого распоследнего сынка, а предпоследний сейчас неподалёку, взрезает прутом ковыль, воин и рыцарь, подстраховал меня по пути к твоей кладбищенской фотографии, нет, я в полном порядке, в полном. Всё хорошо.  В парнике пряно пахнет будущими помидорами. И яблок ожидается навалом. И крыжовника. Сестра моя развела на садовом участке ландшафтных дизайнов - неимоверная красота. Учила меня выговаривать название хилого прелестного кустика - роджерсия конскокаштанолистная! А ты говоришь - порося у Марунихи!  

Днями жара и стресс, а ночами едва не морозы, мать иногда топит печку и тревожится о помидорах. 

Липа над старым крепким столом никак не хочет цвести. Я никак не могу зайти в комнатушку, где ты умирала. Да, люблю. Да, знаю. Да, знаю - меня особенно. Иначе не могу думать.

 

Слёз мало. 

 

Почему-то захлёбываюсь ими.

 

 

Долго выбираю мороженое. Бессмысленно шуршу обёртками. Рукам приятно холодно. Продавщица крохотного поселкового магазина смотрит на меня, как на опасную рецидивистку. 

 

- Я от бабушки, - оправдываюсь я. 

 

Странно, но продавщица понимает. 

 

 

Приобретённые пломбиры обязуют обратный путь стать прямым и стремительным. Однако я сворачиваю в чахлую рощицу, тянущуюся вдоль дороги. Раньше она была затейливой, радостной. И вела на Балашиху, к сонму надменных благородий. Сейчас, ввиду масштабности дачных строительств окрест, поистаскалась, поредела, замусорилась.  

 

- Мам, - удивляется рыцарь и форвард, - ты что? Растает же! - Он несёт мешок с мороженым и беспокоится о его сохранности. 

 

- Там тень, мы ненадолго, - отвечаю я, высматривая тропинку в зарослях.

 

Она хожена-перехожена, тропа на Балашиху, она осквернена мятыми пивными жестянками и ошмётками пенопласта, её окружают толпы рослого злого борщевика. Не отмашешься прутиком. Я лезу вперёд, чувствуя спиной коллективное недоумение сына и мороженого. И передо мной вдруг скатертью расстилается парадная поляна, сбрызнутая палево-жёлтым. Лисички. Задорные кучные грибки. Очень много. Подмигивают, подсмеиваются, дразнят. 

Мы с сыном едва не падаем на коленки. Мы едва не ползём, собирая бледные лукавые грибы. Кладём их в полиэтиленовый мешок с эмблемой всенародного супермаркета. Соседство лисичек с гламурными облатками пломбира необычно. Но не вызывает особого изумления. Будто так и надо: лисички с пломбиром, новый вкус сезона. 

 

Я плачу. Минуту, и хватит.

 

Остаток обратного пути прям и стремителен. Мороженое подтаивает. Я бережно несу в пригоршне несколько лисичек. Я знаю: бабка подсыпала мне, зеленоватой, недужной, запутавшейся в судьбе и в себе, бойких грибков. 

 

На память.

 

На счастье.