Баллада о шпалоукладчицах

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы. Ехал поезд запоздалый.

А за ним ползла дрезина с Валей, Клавой и Тамарой…

 

Клавка – северная штучка. Валька – местная, с Урала.

Ну а Тома – из детдома. А до этого – с вокзала.

 

Валька – сдоба. Грудь – пятёрка, попа вовсе в три обхвата.

Только ноги подкачали – слегонца коротковаты.

Фигурально выражаясь, нет в ней твёрдого местечка.

Словом, мягкая, как вата и горячая, как печка.

 

Ясли, садик, восемь классов, ПТУ, гулянки, свадьба.

Аист, срок, роддом, пелёнки. Муж нале... Жена на грабли.

Рельсы, шпалы, дом, работа. Шпалы, рельсы, всё простила.

Аист, кесарево, двойня. И опять на те же вилы...

 

Клавка – та совсем другая. Из иного, что ли, теста.

Валька – сдобно-дрожжевая, Клавка – пресная не к месту.

Хоть ты тресни, хоть ты с Пресни, хоть ты с самого Арбата, –

холодна была Клавде́я, – север, льдина, спящий атом.

 

Но нашёлся и на Клаву ледокол, герой Папанин.

Вышли сроки. Вышла двойня. Вслед уплывшему папане.

Ничего, растут орлята, – знает мать свою работу, –

прямиком с военкомата в новобранцы Севморфлота...

 

Томка – жи́ла, сталь, плотина! Вот с таких писать картины.

Муж при ней. Само собою. Правда, пьян всегда, скотина.

Но по детям Пашка мастер – Лёшка, Варя, Мишка, Лена.

Подрастает мамке смена от сиротского колена...

 

Всё случилось в одночасье. Собрались, постановили,

взяли отпуск, сели в поезд. Бабья доля – в бабьей силе.

Едут труженицы рельсов, – три дрезиновые бабы, –

едут к морю, едут к солнцу, греть тела и души скрабить…

 

Сокрушались накануне – всем под сорок, жизнь проходит.

Хоть разок увидеть море, хоть разок на теплоходе.

Муж, работа, – всё достало, – ныли, выли, причитали

медногорные хозяйки седоглавого Урала...

 

Томка плавилась от злобы, – разведусь к едрене фене

и найду себе министра из путей и сообщений.

Клавка льдом колола воздух, – что я, девки, здесь забыла?

У меня старпом на Кольском, – хахаль бывший, Автандилов.

 

Хоть сейчас готов жениться. Да и к мальчикам поближе.

У меня от этой жизни – невротическая грыжа.

Даже Валька колыхалась всеми фибрами и телом –

ядовитой белладонной обернулась донна белла...

 

А потом, когда стемнело и пошли на боковую,

с каждой что-то приключилось. Словом, взяв одну/вторую,

оконфузились в финале. Что-то где-то надломили,

снова вздохи, ахи, охи, – ночь прошла в слезах и в мыле.

 

Встало солнце, встали бабы, встал состав на полустанке.

Встал вопрос в глазах неспавших Томки, Клавдии и Вальки.

– Что ж мы, бабы, натворили? Мой не пьёт уже неделю.

– А мои, когда прощались, так смотрели, так смотрели.

 

– А мои в своей подлодке душу вытянули в жилу.

Да какой там к чёрту отдых, да какой там Автандилов!

Да сдалось нам это море… Как там дети… Как там Пашка…

А мои, небось, не ели... Мой опять порвал рубашку...

 

Говорят, мол, бабы – дуры, с головой у них неладно, –

если любят – значит любят. Без ума и безоглядно.

И ведут их по дорогам, – то счастливых, то несчастных, –

сизари, что бьются в рёбра, разрывая грудь на части…

 

Оглянулись. Развернулись… Ровно сутки и прорвало…

Едут три счастливых бабы. Радость, слёзы, рельсы, шпалы.