ИРИНА ИВАНОВНА (окончание)

Мы несколько отступили (уже и не знаю, как далеко и в который раз) от основного русла нашего повествования. Итак, голод, который, как известно, не тётка, проник в Азию, и, заброшенный легкомысленной рукой Судьбы за тысячи вёрст от родного дома Александр Васильевич (пожалуй, стоит напомнить, что это супруг Ирины Ивановны, а значит, мой дед, хоть и не родной) обнаруживает себя скоропостижно оказавшимся во главе немалого семейства и в обстоятельствах затруднительных для исполнения обязанностей этого самого главы. Столько лет обильно дающая пищу алчущим рука Средней Азии неожиданно оскудела, и Саша, озабоченный пропитанием двух детских ртов, не знающих устали в жевании, глотании и испускании воплей разной степени громкости и благозвучия, пишет смиренное письмо своему родителю, домой, в село Починки Нижегородской губернии. Объятия отчие библейски отверсты, семейство получает ответ: приезжайте все, были бы зубы, а хлеба для них в достатке. И вот, поезд «Судьба», так долго курсировавший за Уральским хребтом между Башкирией и Самаркандом, несётся по рельсам новой жизни (и моего будущего), оставляя шлейф угольного дыма над просторами Центральной России, так сказать, исторической родины наших героев.

 

Приехали, посёлок Пушкино в восьми километрах от Починок. Переезд, смена климата, может быть, недоедание возымели своё пагубное действие: маленького Лёву (мой будущий папа) и большого Шуру (в рассказах бабуля Ира так именно, Шурой, чаще всего и звала супруга) трясёт лихорадка. Но… некогда болеть и пролёживать бока; коммунизм – земной рай – строили без сна и отдыха. Александру Васильевичу приходит вызов из Москвы, он едет в столицу и получает назначение в колхоз имени И.В. Сталина в Рязанской области, село Польное Ялтуново. Агроном-плодовод, дед работал с Мичуриным, вот только не знаю точно где, может быть, и там. Место хорошее, Ирине Ивановне понравилось, ибо я часто слышал в детстве это название, когда бабуля обращалась к прошлому, а делала она это не столь уж и редко, впрочем, как и все, достигшие определенного возраста, собравшие изрядный багаж воспоминаний, а потому бывающие не прочь произнести назидательное слово, ссылаясь на личный опыт. Однако ещё не настало время пускать корни. В конце сезона (октябрь 1933) приходит новый вызов в Москву. Александр Васильевич – специалист широкого профиля: агроном, селекционер, винодел, дегустатор. «Молодым (особливо, ежели они молодые коммунисты) – везде у нас дорога». Перед ним выбор: Нижний Новгород (Горький), Свердловск, Махачкала. Саша едет к жене, нужно посоветоваться. Житейская мудрость (трезвая рассудительность и практичность) женского ума говорит ей: с двумя малышами не следует слишком удаляться от скоропоспешной родительской помощи, на новом месте трудно справляться сразу и с воспитанием, и с обустройством и ведением хозяйства, а в чужих краях тем более. Это, как видим, уже не восемнадцатилетняя, лёгкая на подъём Ира, это, уже, можно сказать, серьёзная и ответственная матрона, мы уже слышим голос опыта жизни жены и матери. Интуиция подсказывает ей, что теперь настало время рыхлить и удобрять землю, пора пускать корни, глубоко и прочно.

Шурины родители и братья в Починках, а это Горьковская область, значит, выбор ясен, и сделан. Муж не возражает, но предупреждает: «Смотри, не пожалей», – она не поняла, а супруг, в любой взрывоопасной ситуации всегда стремившийся избежать конфликта, не стал уточнять, мудро уклонившись от чреватой обидами, а потому и нежелательной, неразумной и просто бессмысленной прямоты, хотя ему уже достаточно были известны главные черты характера супруги: горда, властна, своевольна, а потому и не слишком уживчива, отнюдь не склонна к принятию советов, не выносит поучений и уж тем паче не потерпит вмешательства в её дела мужниной родни. Саша мягкий, терпеливый, интеллигентный, очень не любит ссор, шума, брани, препирательств, но выбор необходим: либо физические тяготы самостоятельного жительства вдали от родительской опеки, либо моральные трудности притирки характеров двух поколений (в нашем случае – разных эпох). Жена выбрала второе: большому жернову мелкие камешки не страшны. Начались годы, отпущенные для создания дома, для спокойствия, утех и радостей (ну и, конечно же, огорчений, без которых и мёд не сладок) семейной жизни. Их, этих относительно спокойных лет, совсем немного, от начала 1934 до середины 1941, но и это – дар, и как бы мы ценили каждую минуту этого дара, как были бы с ним бережны и бережливы, если бы непрерывно удерживали в мысли всю скоротечность даже и обыкновенной, мирной человеческой жизни, не говоря уже об урезанной безжалостным лезвием трагических обстоятельств. Неполных восемь сытых и благополучных до эйфории лет.

 

Главный винодел Горьковского Винзавода, признанный дегустатор. Приглашения в рестораны, на торжества и дегустации. Верхний социальный эшелон. Мог бы иметь много, практически всё, что было тогда доступно выдвиженцу из низших и средних общественных слоев, поднявшемуся до положения элиты пролетарского государства и утвердившемуся в членах руководящего (пусть не политического, а только администранивно-технического) состава. Но наш герой – идейный коммунист, скромный, принципиально честный, мягкий и совестливый в вопросах личного интереса. Четыре года решался квартирный вопрос (а ведь мог, мог бы ускорить дело, да и супруга не позволяла расслабляться, но довольствовался квартирой в «засыпушке»****, где-то напротив Университета, возле тюрьмы). Наконец, с 1938 года у них шикарная – не только по тем меркам – трёхкомнатная квартира на улице Полтавской (д.31а, кв.4), прямо возле Завода. У Саши – свой (12 кв.м.) кабинет, зала – 25 кв.м., спальня – 18 кв.м., просторная прихожая, большая светлая кухня, ватерклозет. Дом двухэтажный, для управляющего персонала, за стеной квартира директора Завода, Шипкова, точь-в-точь такая же, только зеркально симметричная нашей. Обширный двор с двухэтажными сараями и ещё с двумя домами-бараками для рабочих (каменный спереди и «засыпушка», – её снесли, когда я был совсем маленьким, – сзади нашего дома), где комнатушки всего по 12 кв.м., а в них семьи, числом членов, даже в годы моего детства, достигавшие 7-8 человек*****, но Саша с Ирой свой долг тесноте и неудобствам уже отдали.

Апофеоз семейного процветания и, увы, его финишная прямая. Далее – годы войны: опять нужда, опять недоедание, карточки, временное подселение соседей-беженцев (это вынужденное всеобщей бедой «уплотнение» не окончилось даже со смертью переселенцев, ведь у бабушки не было прав «вдовы погибшего»; поскольку «похоронки» она так и не получила, то и не смогла выхлопотать обратно занятые «гостями» комнаты, – известное дело, был у зайки домик лубяной, а у лисички ледяной…), работа на строчевышивальной фабрике Красный Октябрь (кроила солдатские подштанники, вырезая крой ножом), которую оставила лишь с выходом на пенсию в 1966 году, усердно потрудившись на благо социалистической родины 25 лет и 11 месяцев. В этом же году, перед тем, как мне идти в школу, мы с ней ездили в Самарканд и два месяца гостили у тётки Нюры (её сестры) и дяди Кости (криминального тёткиного мужа) в их хатке с садиком в огромном дворе с дюжиной таких же домиков, на улице Коммунистической, которая получила своё название явно в насмешку, ибо, как и весь район у кладбища, да пожалуй, как и весь Старый Город, целиком состояла из подобных дворов: сплошной частный сектор, мелкие индивидуальные хозяйства (жилище с садом и огородом) куркулей-собственников, ни сном, ни духом не помышлявших о коммунистическом рае общего пользования, и столь же далёких от влечения к этой утопии (прежде всего духовного, а уж вслед за тем и социального, и политического, и психологического, и какого угодно свойства), как и обитатели какого-нибудь интернационального двора с семитским преобладанием на Малой Арнаутской в Одессе. Этот азиатский двор тоже был интернациональным: бухарские евреи, славяне, армяне, таджики, тюрки (всякого сорту, не только узбеки). Причём ассимиляция порой пускала корни в незапамятную глубь семейных генеалогий.

 

Мы жили с бабушкой до 1973 года, когда и переехали на Бекетова 71-9, в двухкомнатную квартиру, полученную мамой от Управления Связи. Мама занимала должность всего лишь заведующей машинописным бюро (и зав. Архивом, по совместительству), и такое чудо, как получение жилья от предприятия, могло произойти исключительно благодаря её невероятной, наработанной в трудном детстве жизненной цепкости, хваткой напористости именно в вопросах личного интереса (который охватывал, естественно, всё наше семейство, всю сферу, так сказать, обеспечения наших жизненных потребностей и бытового комфорта). В Храмушиных (т.е. в отцовской родне) пассионарность этого рода, сиречь активная любостяжательность, не развита и проявляет себя эгоизмом лишь во внутрисемейных отношениях, а на мiру лениво подрёмывает, ханжески прикрываясь вуалью ложной совестливости и благородного презрения к меркантильной суете (по данным самоанализа и наблюдений над родичами).

Мама всегда стремилась, – и приобрела в этом немалый навык и сноровку, – извлекать из минимума средств и самых не благоприятных обстоятельств максимальное количество жизненных благ и перспективных возможностей. Поэтому я, к примеру, даже в детский сад ходил не в обычный (как соседские детишки), хотя таковой находился прямо напротив нашего двора (позже выяснилось, что садик этот был просто чудным, можно сказать, райским местом и образцовым детским дошкольным заведением), но в элитный (хотя такого слова тогда, кажется, не употребляли в отношении человеческих персон и их стиля жизни, а сказали бы престижный или обкомовский), который располагался на территории нижегородского Кремля, рядом с Концертным Залом филармонии, если я не ошибся в названии этого культурного учреждения; впрочем, тут же, по соседству было ещё и трамвайное депо, и какая-то в/ч. По этой же причине, то есть в силу неуёмного маминого стремления к социальному респекту, меня начали с пяти лет обучать игре на фортепиано, и, понятное дело, предварительно приобрели оный музыкальный инструмент, что было в начале 60-х годов просто гражданским и родительским подвигом для семьи рабочего и служащей, как мы именовались в анкетах, всё ещё бдительно присматривавшихся к происхождению, национальности и другим важным параметрам членов нашего социалистического общества и граждан советского государства.

В 1982 бабуле тоже дали квартиру, на улице Усилова. Кажется, тогда ветеранские льготы распространили и на семьи «пропавших без вести», да к тому же она ведь была и ветераном партии, и ветераном производства, и имела награды за самоотверженный труд в тылу во время войны, вот и выделили ей отдельную жилплощадь под конец жизни как памятник эпохи социализма, с которой целиком совпала её жизнь и хронологически, и по существенному своему содержанию. Однако внешние и внутренние обстоятельства нашего жительства, подобны погодным условиям, ибо меняются они весьма скоро и непрерывно, тем более в России. Тихие краски недолгого заката, а затем скорбные сумерки старческой немощи и болезней, ощутимо наступившие с обретением, наконец, независимого и беззаботного пенсионного существования, изрядно портили вкус уединённого покоя и лишали безмятежности те и без того скромные радости, которые приберегла ей судьба на остаток жизни. Но пока сдаёт только тело, под руинами которого дышит всё тот же, самовластный дух железного характера, и мы ещё полтора десятка лет будем каждую весну собираться у нашей бабушки, чтобы отметить очередной день её рождения.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

*) Вождь мiрового пролетариата тоже родился 10 апреля, но в 1870 году разница нового и старого стилей составляла только 12 дней.

 

**) Несколько случаев по этому поводу. Когда ей было лет одиннадцать, заболела она малярией, это ещё в Башкирии. Пришёл какой-то местный лекарь, осмотрел её и говорит: пей, дочка, свою мочу, не то помрёшь. А она и отвечает: да уж, лучше я помру, чем ссаки пить стану. Хворала сильно, однако, выздоровела без рекомендованного сильного средства. Лет через семьдесят, уже живя на ул. Усилова, Ирина Ивановна получила такое предложение повторно, от молодого врача, который подменял участкового. Этот новатор, увидав её внушительного размера мешок с разнообразными лекарственными препаратами, тут же авторитетно заявил ей, что всю эту химию необходимо незамедлительно отправить в мусорный ящик, и приступить к радикальному лечению, научно именуемому уринотерапией. Ну и пояснил ей попросту, в чём суть дела. Бабуля с сожалением взглянула на его многомудренную голову и, участливо спросив: сынок, тебя этому шесть лет в институте учили? – проводила эскулапа подобру-поздорову.

 

Примерно в те же поры, т.е. там же, на Усилова, приключилось с ней такое искушение. Собралась она как-то отходить ко сну и направилась в ванную комнату, чтобы совершить обычные ежевечерние гигиенические процедуры. Туалет с ванной у неё были совмещённые, и вот, значит, чистит она свой новенький зубной протез над раковиной, а руки у неё, надо сказать, тряслись так, что бармен-виртуоз, орудующий своим шейкером, выглядел бы рядом с ней просто истуканом с острова Пасхи, ну, или, если бы очень постарался, то, пожалуй, амазонским трёхпалым ленивцем, потянувшимся спросонья за порцией зелени. Просто невозможно себе вообразить, как ей вообще удавалось производить подобные манипуляции, ибо я ещё только однажды видел подобный тремор: это был формовщик стержней литейного цеха после выходных, тоже своего рода виртуоз. Ну и, конечно, эта шкодливая челюсть выпрыгивает у неё из рук, и, по закону бутерброда (он же закон подлости), ныряет в унитаз, который привинчен к полу тут же, слева от рукомойника. И что же делает Ирина Ивановна, столько хлопот, сил, времени и терпения потратившая на приобретение этой необходимой для нормального приёма пищи детали нашего жевательного аппарата? Извлекает кусок розового пластика из нужника (которым, кстати, кроме неё никто не пользуется) и продолжает его чистить? Да никогда в жизни. Она дергает за цепочку сливного бачка, без никаких сомнений и сожалений провожая свою драгоценность в городскую канализацию, и преспокойно ложится спать, как и намеревалась, а утром, хорошо выспавшись и подкрепившись не требующей пережёвывания пищей, направляет свои стопы к протезисту на предмет восстановления нечаянной утраты.

 

К пище у Ирины Ивановны тоже были строгие требования, хотя и несколько формального, условного свойства. Так, например, у неё было неколебимое убеждение, что дикие животные и дикорастущие растения не пригодны для употребления их в качестве пищевых ингредиентов цивилизованным человеком. Зайчатину, принесённую папой Лёвой с охоты, она нам готовила, но сама не вкушала. Могу припомнить, как минимум, два казуса, когда ей предлагали лося и кальмаров – первого в составе жаркого, а вторых в салате оливье – без её ведома, конечно, и не предупредив заранее о присутствии в этих блюдах составляющих столь экзотического происхождения, а уже после, со вкусом пообедавшей, чтобы победить её упорное предубеждение против названных источников пищевого сырья, ей открывали страшную тайну отведанной ею гастрономии и кулинарии. Оба раза известие о проникшем в её внутренности не кошерном провианте вызывало мгновенную специфическую реакцию: слова похвалы и благодарений обрывались утробным звуком, и бабуля, имевшая солидную комплекцию, весьма проворно подскакивала и, в мановение ока оказавшись в туалете, благополучно извергала едва успевшую опуститься в её желудок трапезу в безразличный к таким тонким диетическим изыскам унитаз. С большим, и для меня непостижимым, неодобрением относилась она также к моим щам из крапивы со снытью, аргументируя свою неприязнь к этим высоко полезным и широко распространённым источникам хлорофилла и биологически активных веществ, крайне необходимых по весне жителю нашей географической зоны, к тому же стерильных от пестицидов, гербицидов, нитратов, ГМО и прочих легальных средств массового уничтожения народонаселения, тем, что разумным существам надлежит вкушать только ту флору, которая произрастает культурным образом, и уж никак не пристало образованному человеку опускаться до употребления в пищу беспризорной растительности, добытой отнюдь не в поте лица под каким-то сомнительным забором. К своему столу она допускала только ту благородную зелень, которая получила рекомендации от почтенных семейств и имела происхождение с приличной грядки.

 

***) Тут у нас некоторая неясность: вероятно, дом ещё не успели продать, а старики – это или Конновы, Роман и Параскева, или Куликовы, Иоанн и Ксения, – когда записывал, не уточнил, а ныне, увы, уже не у кого; или это всё-таки родители Иры, а в Самарканд она вернулась с ребёнком, только жила отдельно, «на совхозе»?

 

****) «Засыпушка» – барак, сколоченный из досок в два слоя, пространство между которыми засыпано опилками, шлаком или другим теплоизолятором.

 

*****) Вот состав семьи моего детского приятеля Саньки Протасова: бабушка, отец, мать, старшая сестра с мужем и дочкой детсадовского возраста, сам Саня, его младшая сестра Маринка и гигантский кот невиданной породы, который не выходил на улицу (вернее, его не выпускали). Сане повезло, окна их комнаты на втором этаже открывались на плоский козырёк над крыльцом подъезда, где они с Маринкой и котом спали в летнее время.

 

На довоенном фото: Александр Васильевич (справа) и его брат Михаил, будущий лётчик-истребитель, герой Советского Союза.