Бабушка моя, Ирина Ивановна родилась в Башкирии, в деревне Канарёвка (названия населённых пунктов пишу с её слов, возможны неточности) от отца Ивана Романовича Коннова и матери Анастасии Ивановны, в девичестве Куликовой, и была их седьмым ребёнком, но шестерым, ей предшествовавшим, Бог жить не судил. Вот по этой причине родственники и посоветовали Конновым чтобы (согласно одному существовавшему в те поры, не знаю, всеобщему или же только местному благочестивому обычаю), когда народится очередной ребёнок, тот час без промедлений его и крестить (что вообще принято было делать, если младенец появлялся слабенький, синюшный и вызывал сомнения в том, что он намерен задержаться на этом свете, хотя бы до срока, установленного для совершения над новорожденным – соответственно его полу – Таинства Крещения), но при этом непременно следовало взять для кандидата в долгожители встречных кумовьёв (т.е. выйти из дому и уговорить первых попавшихся христиан, мужика и бабу, стать восприемниками от Святой Купели крещаемого дитяти), тогда, мол, квёлый младенчик непременно жить будет. Родилась бабушка Ира в 1911 году, 10 апреля старым стилем*, в самую Светлую Христову Пасху, ночью.

 

Когда Анастасия надумала рожать, Иван был в храме за Пасхальной службой. Приходит домой с освящённым куличом, а уж к нему с поздравлениями: «Иван Романыч, у тебя дочь». Дед развернулся и пошёл, невзирая на ночное время, искать кумовьёв, как велено было. Прошёл деревню из конца в конец, никого не встретил, однако не успокоился, пошёл на второй заход и наткнулся на старого деда по имени Стефан, на его удачу оказавшегося невесть по какому случаю на свежем предутреннем воздухе. «Будешь, – говорит ему Иван, – кумом». Тот сперва в отказ: «Что ты, Господь с тобой, моложе не нашёл?». А Иван Романович ему: «Нет уж, Стефан, не отказывай», – всё ему объяснил, старик и согласился. Теперь, стало быть, дело за кумой.

Походил прадед по спящему селу ещё малость, да и повстречал толстенную бабу, возвращавшуюся с реки с полными вёдрами воды на коромысле. Он, ясное дело, к ней, и её уговорил. Взял дочь, кумовьёв, да скорее в церковь. Не успел поп – на их счастье – после Пасхальной службы домой уйти, а ему: крести. Ну, и крестил батюшка, не отказал. Предложил родителю два имени: Ирина и Екатерина. Какое имя выбрал дед нам известно благодаря тому, что народившаяся в Святую Ночь и воспринятая от Святой Купели встречными крёстными девочка осталась жить.

 

Через полтора года семья Конновых переехала в село Мелеуз, там же, в Башкирии. Иван занимался прасольством: покупал скот и пшеницу, перерабатывал и продавал мясо и муку. Позже, при Нэпе продолжал торговать мукой. Из пяти детей, родившихся у Ивана и Анастасии после Ирины, выжила только появившаяся в двойне Анна, тётя Нюра. Дед Иван (мне, вообще-то, он прадед) любил строить дома и в Мелеузе тоже построил себе большой дом. Кажется, об этом именно доме как-то давно ещё бабушка рассказывала, что дед поставил его на сваях из морёного дуба. В доме было две спальни: для отца с матерью и для Иры с Аней (которую в семье всегда звали Нюрой), горница, столовая, кухня. Семь окон по фасаду. Жили зажиточно, и в 1927 году, боясь раскулачивания, оставили дом и уехали в Самарканд. Впоследствии дом продали, кажется, через родню. Это был уже второй, и на этот раз окончательный для Ивана с Анастасией и дочерьми переезд в Самарканд. (Тетя Нюра с мужем Константином Павловичем Ивановым покинули Узбекистан лишь в 1971 или 1972 году, тройным обменом через Пензу поменяв свой домик на улице Коммунистической, что недалеко от кладбища с Покровской церковью, где ныне и похоронены её с Ириной родители, на Нижний Новгород, тогда ещё Горький.)

 

В первый раз Конновы отсиживались в Самарканде ещё в 1921 году, спасаясь от голода и холеры, когда в Мелеузе истощённые люди падали на улицах замертво, и того, с кем виделся ещё утром, к вечеру холера могла свести в гроб. Могилы поливали известью, чтобы предотвратить распространение заразы. Заболела и Анастасия (что, быть может, и послужило поводом к бегству после её выздоровления), но у Ивана был в заначке спирт, и это сохранило жизнь моей прабабке. Как только появились симптомы холеры: рвота, понос, обезвоживание организма, судороги, – Иван намочил шерстяную варьгу спиртом и растирал супругу, спасая её от судорог. Влил изрядно и внутрь. Холера сдалась, и жена поправилась. Говорила потом: Иван спас.

 

По переезде в Самарканд Ире уже минуло шестнадцать лет, пора самой зарабатывать себе на хлеб. Без образования смогла устроиться только в домработницы. Но, видимо, такие известные черты её характера как властная нетерпимость и крайняя физическая брезгливость**, настойчиво давали о себе знать уже в том нежном возрасте, а посему и труды по выгребанию чужой грязи и, в общем-то, унизительное положение прислуги терпела не долго. Заодно уразумела, что необходимо учиться. Окончила курсы кройки и шитья, но, увы, за неимением швейной машины, вновь пришлось браться за тяжёлую работу. Пошла в совхоз, подсобницей, однако и на этот раз трудилась не слишком продолжительно. Способности и сноровка позволили хорошо справляться с прививкой и окулировкой в питомнике: её саженцы приживались. Но…

 

...эпоха коренных преобразований и переломов в стране – это и время семейных сотрясений и изломанных человеческих судеб. Если подорваны основы государства, то шатаются и падают вместе со зданием социума и устои его элементарной ячейки – семьи, девальвируют духовно-нравственные ценности, скрепляющие все составные части и уровни общественной конструкции и циркулирующие как субстанция и носитель жизни во всей системе сосудов и связей, пронизывающих и соединяющих государственное устроение в живое тело. Восемнадцатилетняя Ирина выходит замуж. Разрушение традиционного уклада жизни с его благочестивыми обычаями, охранявшими семью, ранняя самостоятельность, житейская неопытность и сам тот ветер перемен и неустойчивости, дух возбуждённого утопическими мечтами воображения, авантюрного порыва и безответственных решений, витавший на просторах Евразии – верный залог неудачи или трагической коллизии в столь серьёзном предприятии, о чем и свидетельствует великое множество семейных историй, носящих уродливые рубцы и шрамы, оставленные безумными метаниями той судорожной эпохи.

 

Николай Львович Паньковский, 1909 года рождения, стал моим дедом 10-го декабря 1929 года и оставался им (по официальному статусу) около двух лет. До рождения первенца, моего будущего родителя, и, видимо, некоторое время после его появления молодые жили у Паньковских. Колин папа, Лев Афанасьевич, владел усадьбой: два дома, флигель, который занимала его тёща, винный погреб и виноградники. Основные черты наследственного характера могут проявляться в длинной чреде поколений. Авантюризм Паньковских, похоже, гнездится и в моей, ныне уже менее беспокойной душе, ибо и меня не один год смущал дух скитаний и тревожил ветер странствий, а тёмные с поволокой глаза юных ланей горячили кровь, заставляя совершать немалые глупости.

 

Итак, поляк по происхождению и католик по вероисповеданию Лев Паньковский каким-то образом во время войны 14-го года попал за Урал, исправлял где-то там должность начальника железнодорожной станции и соблазнил дочь путевого мастера Наталью. Будучи взят за горло натруженной дланью прапрадеда Петра, принужден был вступить с ней в честной, хотя и не совсем законный по тем временам, брак. Грех прикладывается к греху. Их семейный союз Священный Синод не благословлял, и православную Наталью с католиком Львом не венчали вплоть до рождения второго ребёнка (им-то и был Николя). Венчание, а соответственно, и крещение детей, состоялось, когда Коля сделался уже большеньким мальчиком. Всего у Паньковских было пятеро детей; по старшинству: Володя, Коля, Афанасий-мл., Серёжа и Лидия. Не знаю, когда и как это выяснилось, но оказалось, что у Льва Афанасьевича уже имелась супруга (для моих предков такой пассаж в биографии, похоже, был обычным делом, взять хотя бы Колю Галицкого: когда этот юноша из села Лысково стал отцом моей мамы, у него уже было трое детей от первого брака, о чём он стыдливо забыл упомянуть, женившись на Ксении Фёдоровне, моей второй бабке), красавица-полячка, актриса-наездница Государственного Цирка (выходит, такое увеселительное заведение существовало под казённой вывеской ещё при царском, как изъяснялись в советские времена, режиме), но её судьба мне не известна.

 

О жизни в доме, точнее в усадьбе, Паньковских у бабушки Иры остались неприятные воспоминания: ей казалось, что она снова стала домработницей. Впрочем, виной тому мог быть её излишне гордый характер. После рождения Лёвы (моего, ныне уже покойного – вечная ему память – родителя) Ирина и Николай уехали в Мелеуз. Но что-то там случилось с Николаем (или между ним и супругой), почему-то он сам, без ведома жены оформил в сельсовете развод – лёгкое было времечко – и пришёл проститься с семейством, вручив восьмимесячному сынишке затёртый в кармане пряник. Постановление о разводе, предъявленное Колей получившей отставку супруге, полетело ему в физиономию. На сей пафосной ноте юные супруги и распрощались.

 

В дальнейшем он появляется, и то заочно, только в 1948-ом (или 49-м) году, когда его неприметно возмужавший сынок (на расстоянии дети взрослеют быстро, сам замечал, ибо и азъ, легкомысленный, имел опыт возвращения к подзабывшей меня семье после многомесячных отлучек в походы, на оккультно-эзотерические семинары и в археологические экспедиции – кстати, последние тоже по большей части проводились в Средней Азии и неизбежном Самарканде) проходил действительную службу в рядах доблестной Советской Армии. И снова в его физиономию, теперь, впрочем, виртуальную, летит смятая бумажка, – приветливое послание тоскующего родителя ко вновь обретённому чаду, – запущенная, в праведном гневе оскорблённой души, не дрогнувшей рукой юного, но сурового бойца Льва, теперь отнюдь не Паньковского, но уже Храмушина.

 

Лев, кстати, внезапно возникшему на близком горизонте папеньке, – на близком, ибо он нёс тяготы военной службы в Туркмении, возле Байрам-Али, в Мерве, который после 1937г стали именовать Мары, – отписал, но, зная его фирменный стиль, смело могу сказать, что лучше бы он этого не делал. Разрыв окончательный, известий более никаких. Из злополучного письма известно лишь, что у папы Лёвы (кроме молочного брата Игоря) есть ещё братья и сёстры по родному отцу. Возвращение блудного папаши, Николая Паньковского потерпело фиаско из-за вспыльчивого характера и гордой крови, унаследованных Лёвой от матери и не позволивших простить измены родителя. Следующие два поколения по Конновской линии этими яркими качествами явно не перегружены, я имею ввиду себя и сына Павла, но в ближайшее время у меня нет намерения выставлять судьбе счет по этому поводу.

 

Вернёмся, однако, к героине повествования. Оставленная столь скоропостижно и почти загадочно в дому своих родителей с грудным младенцем на руках, Ирина не теряет присутствия духа и уверенности в себе. Временно препоручив малютку Льва попечению дедушки и бабушки (знакомая история, не правда ли?), она вновь отправляется на благословенные просторы Средней Азии, какая-то дремучая сила влечёт младую деву в Самарканд. И чего, позволительно спросить, ради? Неужели это всего лишь работа, как она выражалась, «на совхозе»? Мы склонны думать, что случайностей не бывает, хотя и творятся с человеками (да и человеки творят по своему произволу и с собой, и с другими людьми) Бог весть какие странные или даже страшные вещи. Вот и это был, надо полагать, зов судьбы, и, похоже, на сей раз неложный. Впрочем, наша свобода самоопределения редко бывает нам на пользу, и мы из самых лучших возможностей благополучно умудряемся извлекать наихудшие результаты, да ещё с далеко идущими последствиями. Но это так, к слову и вообще, а не о данном случае, хотя, кто его знает…

 

Второе знакомство «на совхозе» оказалось более удачным, и даже вполне счастливым. Инициатива, по всей вероятности, исходила не от неё. Александр Васильевич Храмушин, познакомившись с девицей двадцати одного года от роду, выяснил, что образования она не имеет (но, разумеется, такой пункт анкеты вряд ли в те поры был редким явлением, и, как явное доказательство рабоче-крестьянского происхождения, оное обстоятельство могло опешить, ну разве что, какого-нибудь маргинального сноба), зато имеет сия привлекательная для его мужского интереса особа полуторагодовалого пацана на иждивении прадеда с прабабкой, мирно колупающего извёстку с печи в Башкирии , что, конечно, уже не столь банально, как три класса ЦПШ. Хотя, если припомнить тонкие, горько ироничные зарисовки Зощенко, [вобравшие в себя дух воинствующего – до хамства – невежества, вонь обнаглевшей до беснования плоти и циничной до жлобства обывательщины, насквозь пропитанные «ароматами» Нэпа, сиречь миазмами безграничной, выставляющей себя на показ пошлости, всеобщего и повсеместного падения нравов, апофеоза необратимо тупого, мещански дебелого до самодовольной отрыжки существования,] то нам, вероятно, будет более-менее ясно, почему образованного Сашу совсем не напугал столь примечательный факт биографии его избранницы, ибо и сам он был уже человеком нового времени, коммунистом, которому отнюдь не пристало отягощать своё передовое сознание – звучит, однако, двусмысленно – собственническими пережитками буржуазной морали, или суровой канонической требовательностью религиозного изуверства [да, собственно, судя и по живым, и по литературным свидетельствам, свобода нравов становилась достойным спутником, точнее плодом и следствием, захлёстывавшей страну пены пассионарности подлого сословия, во грехе рождённого и в пороке взросшего быдла, перехвативших бразды правления люмпенов, усвоивших – не по своей, конечно, вине – вседозволенность как основной принцип своего бытия: победителя не судят; не пойман, не вор; кто смел, тот и съел; homo homini lupus est – и сему подобное мудрование плоти, резюмированное максимой Достоевского: Если Бога нет, всё возможно, – узаконенность двойных этических норм, а лучше сказать, отсутствие всяких следов морали в субъекте управленческого функционера на том фоне и в то время, когда народная масса, лишённая нравственных устоев традиционного общества не видела достаточных причин заполнять образовавшийся этический вакуум пунктами морального кодекса строителя коммунизма и лишать себя естественного права жить по произволу своих хотений и по лукавым советам собственного разумения, – в этом, в духовной катастрофе суть и причина того инспирированного умелой рукой энтропийного потопа, того артифицированного, спланированного хаоса, который всегда, везде и для всякого государственного переворота был предлогом и поводом введения жёсткой репрессивной диктатуры: похотливая плебейская пасть глотала брошенную в неё, начинённую смертью наживку и захлёбывалась собственной кровью, ибо сладкий во устах апокалипсический грех обращается во чреве мертвенной горечью]. Айсберг государственной иерархии подтаял и перевернулся, вознеся подножную персть и брение на свою вершину, среднее же социальное большинство осталось по большей части на своём месте, однако немалое время пребывало в положении вверх тормашками.

 

В апреле 1932 года они сошлись, а в январе 1933-го у меня появился дядя. Его назвали Игорем. А родитель мой Лев родился 24 сентября 1930 года. Этот брак принёс бы, вероятно, счастье всей семье, и судьба детей, а, следовательно, и их потомства (ведь, вполне могло случиться, что кроме моей линии возникли бы и другие), оказалась бы более богата возможностями и перспективами, но недоведомым судом Божиим нашему отечеству было попущено великое и, надо полагать, заслуженное (или необходимое) бедствие – Война. Стоит ли гадать, как всё могло обернуться, но честный и интеллигентный Александр Васильевич в 1941 году, будучи главным виноделом Горьковского Винзавода, имеющим по своей должности броню, ушёл на фронт добровольцем, а спустя несколько месяцев маленький серый треугольник казённой бумаги сообщил, что рядовой Храмушин А.В. числится «без вести пропавшим». Впрочем, это ещё только случится через девять лет, а сейчас 32-33 годы, и даже в Самарканде – голод.

 

В своё время Хромоногий Тамерлан, исполняя совет каких-то, – кажется, придворных, – мудрецов, окружил город гробницами Великих Пророков, мечом и золотом (скорее всё же силой, нежели деньгами) добыв их в Азии для своей столицы. Всего он перенёс к себе в столицу четыре Гробницы и воздвиг их крестообразно, на четыре стороны света, веруя, что Пророки будут охранять вверенную им территорию от огня, меча и недорода, сиречь голода. При жизни им удавалось праведным житием и силой молитвы удерживать карающую десницу Божию. Но, видимо, в те времена, о которых идёт речь, грех народа пересилил заступничество Святых и поток очистительных страданий, покрыв Россию, достиг и мусульманских окраин, равно омочив скорбными водами и сидящих во тьме и сени смертной азиатов, и славянское рассеяние.

 

Беда не приходит одна, голод сопровождало раскулачивание, коснувшееся алчной рукой усадьбы Паньковских. Имущество конфисковали, а самого Льва Афанасьевича посадили. Справедливое возмездие не миновало и Николая Львовича, он тоже получил полтора года за подделку даты рождения в паспорте в целях уклонения от воинской повинности и службы в Красной Армии. Для сравнения: второй мой дед, Коля Голицын, подделал фамилию, став Галицким, правда по другой версии он поменял её законно, тогда это было чуть ли не модно. Впрочем, диалектика учит нас, что проявление всякой сущности составляет сумма его противоположных действий. А это означает, что всякое изменение, достигая своего предельного значения, меняет свой вектор на обратный действительному. Силу, – в данном случае для него благоприятную, – этого фундаментального закона нашего бытия испытал на себе и старший Паньковский, ибо посреди обступивших Льва Афанасьевича невзгод выяснилось, что в его судьбе, кроме авантюрных с буржуйским фоном, были и героические, самоотверженно революционные странички. Ведь когда конница Семёна Буденного громила басмачей Средней Азии, Лев Афанасьевич был незаменимой фигурой для Главнокомандующего, являясь его переводчиком, ибо в совершенстве владел местными языками, диалектами и наречиями. Кстати, лингвистические способности к тюркским языкам обнаруживало впоследствии и всё его семейство, и жена Наталья Петровна, и детки.

 

Военные подвиги его мне не известны, но о них свидетельствует боевая награда – орден Красного Знамени. Заслуги перед Революцией, а главное, личное знакомство с тов. Буденным и его деятельное вмешательство в участь соратника решили судьбу Льва Афанасьевича. Письмо заключённого Главкому стало ключом к освобождению его из лагеря и более того, послужило тому, что, видимо в качестве моральной и материальной компенсации, раскулаченного, так сказать, помещика-землевладельца назначают директором совхоза, от каковой должности его уволил уже только Сам Господь, призвав многомятежную и многотрудную его душу в Вечные Обители, верую, что не смотря на все жизненные заблуждения – Светлые. А если и не так, то азъ, недостойный, трижды в день поминаю всех известных мне усопших кровных и некровных сродников, приводя их имена на память пред Богом в искренней надежде, что даже за мои бессильные молитвы Божие милосердие изгладит их прегрешения в Книге Жизни и во Втором и Страшном Пришествии Господнем решение их вечной участи будет для них вполне благоприятным. Помяни, Господи, всех от века усопших сродников моих по плоти, имена их Ты веси, даруй им оставление грехов и причастие Царствия Твоего Небесного.

 

(Окончание следует)