Берегиня

1.

Варвара умирала тяжело. Слегла она сразу после Пасхальной, а нынче уже Троица. Сознание временами мутилось, перемещало её в другие пространства и времена, а вернее в безвременье, и тогда казалось, что умерла она уже давно, что земная жизнь её осталась далеко-далеко позади, со всеми горестями и невзгодами, недолгими радостями и убогим бытом. Там, за гранью реального, она встречалась с давно ушедшими своими прабабками. Они радовались ей поначалу, принимали приветливо, но всё чаще начинали сердиться, настаивая на её возвращении в тот, горький мир, где жизнь её давно стала непосильным бременем.

 

Когда сознание возвращало её к действительности, она понимала, что ей не уйти в тот далёкий, дорогой душе мир, где она счастлива, не уйти до тех пор, пока она не выполнит главное своё предназначение. Она должна передать Знание.

Скрипнула входная дверь. Кто-то осторожно вошел в горницу. В тёмном проёме показалась коренастая мужская фигура. Пётр, поняла она.

 

- Не сдохла ещё, отродие адово? Моя б воля…кол осиновый по тебе плачет!

Он поставил на лавку в изголовье кровати плошку воды и что-то съестное, накрытое чистой тряпицей. «Прасковьюшка стряпала», - поняла Варвара. Старается хоть как-то облегчить долю матери. От стряпни пахло любовью и заботой, а ещё слезами и чувством вины – свёкор не пускал её к матери.

Варваре уже было трудно говорить, но, превозмогая слабость, она проговорила:

- Пусть не винит себя. Нет её вины ни в чём.

Поймала тяжелый взгляд Петра, почти шепотом попросила:

- Будь человеком, дай попрощаться с дочерью и внуками, ведь недолго мне осталось.

- Не дождёшься, ведьма, чтоб я собственной волей внуков в геенну огненную отправил!

 

Варвара смотрела и не узнавала в этом хмуром, сутулом мужике, весёлого балагура Петрушу.

- А помнишь, ведь ты любил меня, замуж звал. И не ведьмой называл – Варюшкой…

Глаза Петра сверкнули бешено, он затрясся:

- Молчи! Околдовала ты меня тогда, душу вынула. Столько лет забыть не мог! Если б не Прокопьевна, сгорел бы! Сорок дён отливала меня святой водой!

- Зачем же ты Прасковью-то за Егора взял?

- Да чтоб вам с Васькой досадить! Егору-то всё одно было! Что же ты не приворожила его к дочери? Ага, не смогла! С детства ладанку надели ему, с самой Лавры привезенную! Не вышло у тебя ничего! Да и Прыська от тебя ничего не унаследовала, слава богу.

- Дурак,- устало сказала Варвара, - Я и тебя не привораживала. Не моя это вина. Девчонкой была совсем, силой своей не владела, случайно вышло. А и ты хорош был – помнишь, как проходу мне не давал? Ведь замуж-то не сразу позвал, поначалу всё больше на сеновал, - из горла её вырвался хриплый звук, больше похожий на орлиный клёкот, чем на смех.

Она устало закрыла глаза, и, то ли заснула, то ли опять уплыла куда-то в неведомые дали.

 

Свекор дочери ненавидел Варвару лютой ненавистью. А с тех пор, как она овдовела, просто поедом ел.

«За что?» - горестно думала Варвара – «Что я ему сделала плохого? Ну не любила. Знал ведь, никого не люблю. Всё ждала, когда сердце проснётся. Не проснулось.…Не просыпается оно у ведьм…Проклятие это наше».

За Василия пошла, глаза закрыв, как в омут бросилась. У Петра в это время уже трое сыновей было.

 

Да, вот, слава богу, повезло ей с мужем – добрый да работящий оказался, нравом спокойный да покладистый. Дочка родилась, вся в него, только глаза мамкины. А сыновья умерли, ещё в младенчестве. Трое их было. Люди судачили – проклятье, у ведьм сыновья-де не живут. Верно, не живут. Вся жизненная сила на дочерей уходит. А знали бы вы, люди, как это горько! Так что, вся их с Василием любовь дочери досталась.

 

Приданое за Прасковьей дали богатое. И деньгами, и скотиной, землицей пахотной да покосами наделили. Для счастья дочери ничего не жалко. Старый сыч всё к рукам прибрал. Сын-то, Егор, не больно к хозяйству тянется, всё в город норовит уехать. Ох, и нахлебается Прасковья с таким-то мужем…

Зато по любви замуж шла, просто в ногах у родителей валялась – или за него, или в петлю! Господи, грех-то какой! Сколько ни уговаривали её, чего не сулили, уперлась на своём. Другой, совсем другой доли желала Варвара дочери, да видно судьба.

 

Внутренним своим взором Варвара видела, что счастья дочери с Егором не будет, но видела и другое – любит его Прасковеюшка, кровиночка её ненаглядная!

Кровью сердце её обливалось, когда под венец молодых вели. А перед самой церковью отец жениха прошипел: «Куда ж ты в церковь-то, отродие бесовское! Или Бога не боишься?!»

 

Нет, не боялась она Бога. И вера её была крепка. И душа была чиста перед Отцом небесным. Но, что верно, то верно – в церкви она себя чувствовала прескверно. Горло сдавливало будто кольцом, слёзы лились непроизвольно. Эх, люди, люди, знали бы вы от чего! От сострадания к вам, от боли за вас! И молилась она только об одном: «Господи, просвети их, заблудших овец своих, наставь на путь истинный! Посели в сердцах их доброту и любовь!».

 

Одно радовало – к невестке свёкор отнёсся по-доброму, а уж когда внука ему родила, да Петром назвала, и вовсе уважительно Василихой называть начал. Перед сыном во всём защищал.

 

Детишками господь наградил дочь. И это лишний раз доказывало, что сила ведьминская к дочери не пристала. Ждала Варвара внучку, в ней должна была наследственность сказаться. Детишки рождались погодками: Петруша – старшенький, за ним Настёнка, Катюшка, и, самая любимая внучка – Тонечка.

Именно в ней, в Антонине, Варвара видела тот, особый огонёк, она была сосудом, способным принять Знание. Именно ей должна была передать веками накопленное и бережно хранимое. Попади оно в недобрую, алчную душу и…быть беде! Сколько раз такое случалось! И множилось зло на земле!

 

Поэтому так долго она ждала, не умирала, не могла умереть! Бесценное сокровище Знания бременем тянуло душу к земле, не давая ей воспарить. Именно здесь, на Земле должно оно остаться. Остаться, чтобы служить Добру. Веками, по крупицам, рискуя, жертвуя жизнью, их Род собирал Знание. Он уходил корнями в такие толщи времён, что даже она, посвященная, с трудом представляла, откуда они. Из поколения в поколение они впитывали с молоком матери чувство долга, которое было сильнее всех остальных чувств. Они не принадлежали себе. Только Знание. Превыше всего – Знание.

 

Внешне всё было просто – прикосновение руки, невидимая искра, и…всё. Но, принять Знание могла только носительница особого свойства, и это свойство передавалось только по наследству: от бабушки - внучке.

После ухода Петра Варвара лежала с открытыми глазами, вспоминала свою жизнь.

Самое светлое воспоминание – мама. Она помнила не лицо, не голос, а самое раннее – тепло и запах, чувство покоя и защищенности. Отца она помнила плохо. Он не жил с ними. У него была другая семья, пятеро детей, которые были гораздо старше её. Она была незаконнорожденная, байстрючка. А мать её была содержанка – так много лет подряд внушала ей бабка Агриппина, которая и вырастила её.

 

Наверное, она задремала, и проснулась от чувства ужаса, ледяного, жуткого, сковавшего тело и душу. Ужас был повсюду, он окружал её, он был в ней самой, превратив сердце в ледяной ком. И в то же время она знала, что этот ужас родом из её прошлого. Шестьдесят лет он жил в ней тайно, казалось пережитый и забытый. Ан, нет! Жив, никуда не делся. Она очень ясно вспомнила ту ночь, когда испытала его.

 

Её куда-то несли, завёрнутую в тёплое одеяло, какая-то женщина положила её в чужую детскую кроватку. Но чувствовала она это сквозь сон. И вдруг…Ужас! Он подхватил её из кроватки, заставил закричать, закатиться в плаче. Она в кровь ободрала руки о деревянный бортик, билась и кричала до тех пор, пока не ослабела в руках у сердобольной женщины, успокаивающей её.

- Вот, скажи-ка, убивается, болезная! Будто беду чует!

В ту ночь она стала сиротой.

 

Утром, её, безвольную, как тряпичная кукла, одевали и куда-то несли. Маму она больше никогда не видела. Отец иногда навещал бабку Агриппину, приносил ей деньги на содержание дочери. Но, когда Варваре исполнилось двенадцать лет, она узнала – отец умер. Впрочем, горя она не испытала, потому, что отец не любил её и только, как благородный человек, выполнял свой долг.

Бабка Агриппина, одинокая, и к тому времени уже немощная, по-своему любила Варьку и оставила её при себе, в своей старой избёнке.

 

- Хоть воды когда подаст, может…, - говорила она соседкам.

Варвара же, выросшая в деревне, не гнушалась крестьянским трудом, а от природы была быстрая да не ленивая, на работу спорая да рукодельница. За что ни бралась – всё у неё ладно да складно выходило. И вязала и пряла, а уж вышьет что – глаз не оторвать! Из соседних имений с заказами приезжали. И хоть платили не дорого, но им с бабусей хватало.

Бабка не прогадала, оставив девочку у себя – на кусок хлеба Варюшка зарабатывала и себе и бабке.

 

А когда на Вареньку стали заглядываться парни, бабка строго-настрого наказала:

- И не думай! Замуж, тебя сироту горемычную, никто не возьмёт, а насмеяться – это пожалуйста! Так что жди, может, вдовый какой посватает, ради детишек.

А Варвара и не думала о замужестве, ей и так хорошо было – у старой бабки привольно, сама себе хозяйка, никому в рот не заглядываешь.

Но, чем старше становилась, тем чаще задумывалась о своей жизни, будущей и прошлой.

- Баб, а баб, а расскажи мне о маме. Кто она была? И куда делась?

- Померла, - коротко и зло говорила бабка, - и всё, и не приставай ко мне!

Только перед смертью открыла бабка ей правду, да и то, верно, не всю. Всю-то она и сама не знала.

 

- Из дальних земель была твоя мать. То ли из Булгар, то ли из турок. Барин, папаша твой, увидал её на ярманке. Голову потерял, сулил горы золотые. Только, не за золотом пошла она. Он ведь красавец был писаный, силы немереной, да из благородных. Вот и осталась она в клетке золотой. Потом ты родилась. Да люди злые прознали про то, донесли куда надо – жене евоной. А уж она расстаралась – наняла душегубов. Маманя твоя только и успела тебя завернуть в одеяло да соседям подбросить. А сама вернулась в дом, глаза тем злыдням отвести, чтоб, значит, дитя не нашли. Вот, как птица от гнезда своего лису отводит. Отец твой, как узнал про то, бросился спасать, да минуточкой только и опоздал. Живая еще была маманя твоя, да только вздохнуть и смогла. Тебя велела беречь.

 

- А что же он меня бросил?

- Что ты, что ты! Не бросил – спрятал. Жена-то его всему богатству хозяйка была. Он и молчал. Терпел и молчал. Заради тебя. Потому и навещал редко. Да сердце-то надорвал, рано помер, горемычный.

-Только ты не думай, - продолжала она, - не забывал он о тебе. Возьми-ка ключ из-под стрехи над окошком, да отодвинь ларь мучной. Видишь дощечка с трещинкой? Нажми на неё. Достань оттуда шкатулку. Открой. Вот, приданое твоё.

Варя удивлённо смотрела на блестящие кругляшки, каких она и не видывала раньше.

- Это что, бабуль?

- Золотые, девонька. Помру, ты их не доставай, никому не говори о них. Живи, как жила, на заработанное. А это, как замуж за хорошего человека выйдешь, на обзаведение тебе. А может, на что другое, не дурочка, сама решишь.

 

Вот так и осталась Варюха-горюха совсем одна, шестнадцати лет отроду. Сироту каждый обидеть норовит – заступников-то нет!

Стали таскаться под окна к ней парни да мужики молодые, кто любовь предлагать, кто гадости говорить. Только замуж, как и предупреждала бабка, никто не звал. Пётр был одним из них. И подарки носил, и слова разные говорил, да только под венец не звал - родня его против сироты была.

 

Только однажды, когда особенно горько ей стало, вспомнила она долю матушки своей, зыркнула на Петра, да так, что остолбенел он.

Уже через неделю на коленях умолял её замуж выйти, да не тут-то было! Такой характер у девки прорезался – кремень! Нет – да и только! Сохнуть начал Пётр. Смекнула родня его, что нечисто дело, отвели к бабке-знахарке. Отливала она его, отчитывала. Сорок дней и ночей мучилась с ним. На сороковой день у него горячка началась.

- Ну, не знаю, сдюжит ли. Через три дня не пройдёт – не жилец.

Через три дня, худого, усохшего вполовину, но живого отвезли Петра домой на телеге – сам идти он не мог.

 

Возненавидел он Варюху люто, кроме как ведьмой, никак не называл. С тех пор стали её бояться мужики, а еще пуще - бабы. Боялись, но не трогали.

 

Так и жила бы она себе на отшибе да в одиночестве, если б не случай.

Раз, зимой, в страшную метель, набрела на её хатёнку артель плотников.

Припозднились с заработков, да чуть было не пропали в поле – зима в том году ранняя нагрянула. Увидали – огонёк мерцает, чуть теплится. Пошли на него, и вышли к плохонькой, кособокой избёнке. Постучали в окно, попросились на ночлег. Вошли и обомлели – будто в лето попали! За окном пурга воет, а в домике тепло, цветами да травами пахнет! А хозяйка-то! Весна-красна! Стоят мужички, слова молвить не могут, а хозяйка строго так и говорит:

- Коли добрые вы люди, так проходите. А коли недоброе за душой принесли – так вот вам бог, а вот – порог.

И на образа показывает.

Побожились мужички мастеровые на иконе, что дурного на уме не держат, да и остались.

- Нам бы непогоду переждать да согреться.

 

Напоила их Варвара травяным чаем с сушеными ягодами, попотчевала, чем бог послал, принесла с сенника несколько охапок сена – вот и готов нехитрый ночлег.

Только ночью разбудил её стон. Самый молодой из гостей занемог, метался в жару, бредил.

- Вот незадача, застудился видать, Василий-то! Не дойти ему, – переживал старшой, - До нашей деревни ещё вёрст двадцать с гаком!

До утра бредил гость. Утром мужички засобирались в дорогу. Метель унялась, снега было немного, можно было и восвояси отправляться. Да как быть с больным?

 

Пожалела Варвара паренька.

- Оставляйте-ка вы его у меня, отлежится, поправится, тогда и пойдёт домой. Небось, не заругают, дома-то?

- Да не ждёт его никто. Сирота он. А семьёй ещё не обзавелся.

Так и остался Василий в её доме. До весны выхаживала Варвара своего гостя. Травками да мёдом, да хитростями всякими. И сама удивлялась – откуда знает, как лечить?

А Василий-то, как в себя пришел, так с Варвары глаз и не сводил. Попросил её чурбачки деревянные принести, достал из сумы своей нехитрый инструмент, стал вырезать что-то. Дивилась хозяйка, как ловко да умело орудовал ножичком, да ещё каким-то инструментом. Вырезал то птицу, то зайца, то целое семейство медведей.

 

Варвара поставила фигурки на подоконник. Весеннее солнце ласково заглядывало в окно, освещая фигурки и согревая их.

Однажды утром, войдя в избу со двора, Варвара увидела, что Василий стоит серьёзный, с нехитрыми своими пожитками, с шапкой в руках.

- Никак уходить собрался?

- Верно. Загостился я.

- А чего ж не весел?

- Знаешь ведь, никто нигде меня не ждёт.

- Ну, так и не уходи.

Она так просто произнесла эти слова, что стало сразу всё понятно и легко.

Свадьбу они не играли. Обвенчались в деревенской церкви и стали жить-поживать. Так и жили – душа в душу.

2.

Варвара чувствовала, что сегодня последний срок. Боль душевная становилась сильнее телесной, она жгла её неотступно, подгоняя закончить дела земные.

Когда Пётр пришел в очередной раз, она попросила подойти поближе.

- Послушай, помнишь, как холера выкосила все окрестные деревни, а в нашей только дед Пантелей помер, да и тот с перепугу?

- Ну, помню…

- Так вот, это я берегла село, ночей не спала, не давала заразе в дома войти…

- Ну да?! – иронично хмыкнул Пётр.

 

- Тогда я первенца своего и потеряла. Это была плата за то, чтоб ваши дети жили. А помнишь, сушь разразилась великая, хлеба погорели во всей округе. А в нашей деревне, хоть и худой урожай был, да с голоду помереть не дал? Тогда я своего второго сына схоронила. И когда через два лета пожары были - берегла я деревню, что сил было, берегла. Третьим сыночком своим пожертвовала…

- Тебя послушать, так тебе деревня благодарна должна быть, что ты живешь здесь!

 

- У Фроськи своей спроси, к кому она прибежала, когда Клима твоего в солдаты забрили. Вишь, живой вернулся, здоровый.

- Врёшь ты всё! Ведьмища, проклятая!

- Не ведьма – берегиня. Знал бы ты, какое это бремя тяжкое – беречь род людской! Эх, Петруша, знал бы! И каких бед навлечешь на свою семью, если помешаешь передать силу! Ведь Тонечка должна принять от меня Знание. И внучке своей передать. И так до тех пор, пока время не придёт, пока люди не дорастут до него душой!

 

- Так ты мне передай!

- Да нельзя тебе! Только женщина может быть берегиней! Не дашь передать - обречешь на мучения её! И дочерей её, и внучек! Они сосуд для Знания, а когда сосуд не наполнен…Вечной жаждой мучиться будут! И не будут понимать, отчего им так мучительно пусто! И некому будет объяснить им! И род твой беречь будет некому! Ведь сосуд можно наполнить и водой ключевой и зельем хмельным!

Варвара уже хрипела, еле шевеля синеющими губами, всё еще протягивая с мольбой руки, пытаясь объяснить.

 

Но и последние силы покинули её. Рука безжизненно упала.

Пётр стоял, не зная, что предпринять. Потом вспомнил про байки о том, что ведьма сможет умереть, если снять с крыши конёк и потолок прорубить.

 

Когда он с сыновьями пришел в дом Варвары снимать конёк, то увидел, что лежит она с окаменевшим лицом, усталым, но очень спокойным. Вся болезненная чернота ушла, и лицо казалось вылепленным из воска. Она была почти красива. Седые, без единого тёмного волоска, поредевшие, но всё ещё кудрявые косы, короной лежали вокруг головы. Он понял, что она ушла.

 

Пётр смотрел на неё и вспоминал свою молодость, свою ненависть к этой женщине, теперь окончательно ушедшей из его жизни.

Ему хотелось кричать, но горло сдавило так, что даже воздух с трудом проходил и вырывался со свистом.

Только теперь он понял, что ненависти не было, а была обида отвергнутого мужчины. И что всю жизнь он любил только её.