Космос (Публикация в журнале Топос)

Блаженная звезда

 

Блаженная звезда,

ты освети мой век.

Я долгие года

ни волк ни человек.

 

Ещё не отыскал,

уже не отыщу –

ночной лесной оскал,

Давидову пращу.

 

Блаженная моя,

упавшая во мрак

холопов и бояр,

волков, лисиц, собак.

 

На сердце у меня

древесный тёмный мох,

в глазах моих – стерня

помножена на вздох.

 

Есть соты на земле,

из воска тишины,

из белизны во мгле,

из нежной белизны,

 

из жалости ко мне,

их мёд из трав речных,

из трав на глубине

людских глазниц ночных.

 

Какое дело нам,

что, Богу помолясь,

возвёл когда-то храм

один славянский князь?

 

Ведь ты сошла с небес,

упав на холмик, где

подходит волчий лес

к дымящейся воде.

 

 

 

 

Куба либре

 

Наташе

 

Улыбнёмся и погибнем,

но пластинка доиграет.

Майский вечер Куба либре

по стаканам разливает.

 

Будет больно гибнуть, Ната,

будет страшно и неловко.

У рассвета взгляд солдата

и пехотная винтовка.

 

Целовать твои коленки

сладко, Ната, и тем паче,

что с утра стоять у стенки,

напевая и не плача.

 

Дальний-дальний крик парома,

быстрый-быстрый промельк птицы,

сладкий-сладкий привкус рома,

нежно-нежные ресницы.

 

Мы уже пришли из школы,

мы разделись, ты без платья.

Сколько надо кока-колы

для последнего объятья.

 

Мы не думаем о лете.

Куба либре. Будет больно.

Нас прикончат на рассвете.

Я доволен. Ты довольна?

 

 

 

 

 

Офелия

 

Офелия гибла и пела.

Чего ты добился, дурак?

Потом- выносящие тело.

Потом – только silence и мрак.

 

Офелия, небо свинцово

и, пачкая светлый родник,

прорвался и дела и слова

созревшей Европы гнойник.

 

Девчонку не сложно ухлопать.

А что остаётся взамен?

Ложится тяжёлая копоть

на тёмные простыни стен.

 

Ложится хозяйкой, а значит,

коснись – и прилипнет ладонь.

Но ту, что по-детскому плачет,

ладошкою этой не тронь.

 

Она проплывает всё там же,

всё тот же мерцающий труп,

по датской речушке и даже

дворами хрущоб и халуп.

 

 

 

 

Хунгарикум

 

Горькие люди, но сладкие вина,

сладкие-сладкие, с лёгкой горчинкой.

Под виноградом Токайской долины

ляг и укройся венгерской овчинкой.

 

Небо темней, чем на древней иконе

нимбы и лики. Роняючи пену,

тихо всхрапнули турецкие кони

через долину идущих на Вену.

 

Грустно мне, грустно, я умер сегодня.

Тёмная пена по небу струится.

Здравствуй, печаль. Нас знакомила сводня –

мрачная птица, вечерняя птица.

 

Здравствуй, печаль. Ты сегодня такая –

женщина в платье из тонкого шёлка.

Выпей со мною бутылку Токая,

в горло вонзится мороза иголка.

 

Горькие слёзы я вылил на руки.

Горькие, с ноткою мёда и мяты,

с ноткою льда и печальной разлуки,

тёмного неба, любви и расплаты.

 

Старая музыка. Звуки по жиле

долго бегут, убегают по кругу.

Нежно целуй, если мы заслужили

нежность, разлуку, февральскую вьюгу.

 

 

 

 

 

Руслану

 

Р. Г.

 

И снег лежит, и лёд не тает,

и птицы мёрзнут на лету.

А всё же травка прорастает –

на сердце, в горле и во рту.

 

Она, как водится, медова.

Она медова до сих пор,

а кроме этого – бедова.

Коси, коса, руби, топор,

 

но, учинив свою поправку,

вы не достанете до дна.

Есть под землёй такая травка,

что птицам сверху лишь видна.

 

Она растёт, пускает корни.

Горька, погорше, чем февраль,

чем белый снег, огнеупорней,

трава-последняя печаль.

 

Летит, ещё не изомроша,

по небу птица. Крылья гнёт.

Грешит февральская пороша,

трава отмолит и спасёт.

 

 

 

 

 

 

После армянского вина

 

В. И.

 

Горы снега на асфальте –

Арагац и Арарат.

Ты навек в январской смальте,

мой родной печальный брат.

 

В смальте лужиц Эривани.

Ничего не говори,

потому что ты – из рвани

и – армянские цари.

 

Ходит белая голубка.

Если пьян, то вечно пьян.

Смотрит нежно, смотрит хрупко

виноградный Ереван.

 

Говорю, почти что брежу –

так глаза твои тихи.

Самого себя зарежу

за армянские стихи.

 

Я пишу, ты строчку кл`онишь,

а быть может, и клон`ишь.

Лес, дубрава и Воронеж,

Ереван, Эдем, Париж

 

не вместят такого света.

Разбуди моё вино!

Золотое счастье лета –

все равны и всё равно, –

 

Император или нищий,

нищий или Тагавор.

День плывёт, сверкает днище,

завязался разговор

 

между белою голубкой

и горами. Синий свет!

Кроме жизни, самой хрупкой,

ничего на свете нет.

 

Есть гора, есть город снизу,

есть вино и нет вины.

И шагает по карнизу

белый голубь тишины.

 

Мы давно пропели, ара,

Божий свет. Целую, брат!

Снег обочин тротуара –

потемневший Арарат.

 

У меня голубка тоже

на окне танцует. Всё!

Всё станцует, подытожит,

подытожит и спасёт.

 

 

 

 

 

Halva yev gini

 

 

Наташе

 

Ах, Эривань-Ереван,

ты, наверное, Кана.

Полон стеклянный стакан

пряным туманом.

 

Ты мне до края налей,

и до последних

спой араратских зверей

в нашенских бреднях.

 

Боже, как спело оно –

сердце граната.

Хочешь вот это вино,

девочка Ната?

 

Боже, вино и халва –

нежность и гений.

Губы, глаза и слова.

Кости коленей

 

я поцелую во сне –

нежные грани.

Всё – только тени на дне

дня Эривани.

 

 

 

 

 

Псалом

 

 

Наташе

 

Ты мне дашь халву и кофе,

дашь дотронуться колен.

На монетах – только профиль,

на закате – только тлен.

 

Но всегда и неизменно –

медь старинная монет,

профиль, косточка колена,

синий-синий-синий свет.

 

У меня – пустая тара,

у тебя – лишь сладость век,

только свечка без нагара.

Ты – аорта-человек.

 

Ты – артерия, Наташа.

Ничего не говори.

Пусть горит-дымится каша

полыхающей зари.

 

Ты – сплошное счастье-горе,

счастье-горечь, горе-мёд.

На Армянское нагорье

херувимский снег идёт.

 

Голубь пляшет и воркует.

Всё нормально, всё ништяк.

И в моё окошко дует

ветерок-псалом-сквозняк.

 

 

 

 

 

Българска песен

 

 

Наташе

 

Всё чаще и чаще и чаще

рябиновый воздух горчит,

всё чаще в рябиновой чаще

болгарская песня звучит.

 

Всё чаще болгарский обычай

печали мне плакать велит.

Все чаще про "аз те обичам"

мне эта печаль говорит.

 

Болгарского хлеба отрежу,

болгарскую розу вдохну,

ракии три стопочки врежу,

в ракию печаль обмакну.

 

Болгарские песни печальны –

весёлые песни грустны.

Болгарскую песню качают

балтийские ветки сосны.

 

Болгарская роза восходит

закатом по-над тишиной.

Молчанье болгарское входит

и долго стоит надо мной.

 

Болгарская песня. Простынка

колышется. Ветер летит.

Любимой печальная спинка,

быть может, меня и простит.

 

Отведай болгарского перца –

он сладок. Бывает и так.

И сладость балканского сердца –

закат, тишина, полумрак.

 

 

 

 

 

Млечный Путь

 

 

Отцу

 

В степи кузнечики стрекочут,

у них контора на паях,

они гадают и пророчат

они – на весь Чумацкий Шлях.

 

Ах, дай поспать мне на дорогу,

не дай, не выспавшись, уйти.

В степи немного ближе к Богу,

чуть ближе к Млечному Пути.

 

Я понимаю с полуслова

о чём кузнечики поют,

почём степную пыль Азова

и воздух горький продают.

 

Гончарный круг – моя дорога,

на нём кружусь, его кручу

вокруг степного Таганрога,

не покидаю, не хочу.

 

Скрипит телега и лошадка

трясёт гривастой головой,

и воздух горький сыплет сладкой

степных кузнечиков халвой.

 

 

 

 

 

Слово о Слове

 

 

О.Т.

 

Выпью ночью Фетяски,

и свежа и остра.

Половецкие пляски

у степного костра

 

начинаются ночью.

Ярославна кричит.

Я нетрезв и охочий

до веселья в ночи.

 

Есть поэзии русский

и певучий язык,

глаз степной мой и узкий –

я к обоим привык.

 

Не стреножены кони.

Пляшет месяц по льду.

Ухожу от погони

и погоню веду.

 

С половецким приветом,

со славянской строкой

пахнет ночью и летом,

и степною рекой.

 

Ярославна-зегзица,

небо спит, кони ржут.

Мне сегодня приснится,

что не там я, а тут.

 

Не за тою рекою.

Но выводит рука –

со славянскою строкою

мой прищур степняка.

 

 

 

 

Степняк

 

 

Тане Т-ой.

 

Ты – кто? Ты степь и птичий голос,

полынь-трава, трава-ковыль,

душица, одинокий колос,

и горькая, как песня, пыль.

 

И песня рвётся, песня вьётся,

в траве кузнечики трещат.

И ничего нам не даётся,

за исключением пощад.

 

Поникла каменная баба,

её прокисло молоко.

Я говорю на местном слабо,

мне до тиркушки далеко.

 

Мне просто сладко и бедово,

стою во мгле, земля пуста.

И половецкой бабы слово

цветёт созвездием куста.

 

 

 

 

Крыло

 

Ты прилетело, долетело,

и налегло, и обожгло

твоё космическое тело.

Зачем ты чёрное крыло?

 

Зачем оторвано от птицы?

Зачем летишь само собой?

Зачем торопится раскрыться

над бездною не голубой

 

твой чёрный зонтик Невермора?

Какую ночь закрыла ты?

Страшней ночей такая штора

дневной февральской темноты.

 

Один лишь ветер знает чётко,

зачем принёс тебя сюда –

твою огромную трещотку,

твоё большое Никогда.

 

Я ни во что уже не верю.

Есть белый цвет. Есть чёрный свет.

Стучит крыло. Стоит за дверью

больной делирием поэт.

 

 

 

 

Космос

 

Мой космос меньше дворика в снегу.

Мой дворик меньше, чем крыльцо и дверца.

Огромный снег лежит на берегу

звенящего и крохотного сердца.

 

Когда оно сожмётся от любви,

оно уже разжаться не сумеет.

Огромный снег идёт в моей крови,

огромный снег в руке моей белеет.