Солдатская Любань. 1942 ( Часть 2. Глава 12 и 16.).

Солдатская Любань. 1942

Часть 2.

Глава 12 и 16.

 

12. В деревне

 

Во сне Прасковья увидала мужа, почему-то стоявшего посреди серого снежного поля, в расстегнутой нараспашку фуфайке и непокрытой головой, она даже почувствовала холод колючей метели, которая рвала одежду и сильно трепала его густые волнистые волосы.

Леонтий стоял и смотрел, чуть прищурившись, прямо ей в глаза и улыбался, а на белой рубахе слева, под распахнутой полой фуфайки, виднелось красно-коричневое пятно; он был ранен и хотел ей что-то сказать, но не успел. Она попыталась бежать к нему, но тупая боль под лопаткой, а может ещё и грудной сухой кашель пятилетней дочки, вернули Прасковью из тяжёлого сна в реальность.

Она села, приходя в себя, сердце колотилось быстро и громко. Рядом на печи лежала укутанная в толстую шаль дочка Маруська, так её с любовью звали старшие братья. Вторые сутки жар и кашель мучил девочку.

- А я ей говорил: не ходи со мной, холодрыга на улице, простынешь! А она: пойду и всё тут! Увязалась – не угонишь! Ни к соседям, ни к дяде Архипу идти не захотела! С тобой пойду, и всё тут. Теперь вот заболела. – Говорил Генка, самый младший из трёх сыновей. Николай и Фёдор на колхозных работах были заняты, да на учёбе трактористов в МТС, а всё домашнее хозяйство по мужской линии: дрова заготовить, зимой снег отгрести, скотину накормить, воды натаскать, в хлеву прибрать и многое другое, лежало на плечах тринадцатилетнего Генки, а за это старшие братья прозвали его «хозяйственником». Генке это прозвание нравилось, хоть и тяжело, но зато – «хозяйственник»!

Зима выдалась морозная и снежная, осенью заготовленные дрова таяли на глазах. Вот и приходилось Генке с санками почти каждый день ходить в забоку, за реку, по дрова. Много за один раз не наберёшь, а тут ещё Маруська за ним увязалась прицепом. На ту сторону реки они перебрались весело: Маруська, сидя на санках, которые Генка и две его любимые дворняги лихо тянули по скользкому льду, была довольна и хохотала заливистым смехом, да и ясная, хоть и морозная, но солнечная погода располагала. «Ладно, шут с ней, пускай прокатится! Чуть меньше валежника наберу сегодня! А куда её девать, дома-то никого. Одной тоже страшно, наверное! Можно было бы к дяде Архипу её спровадить, но он в кузне на работе и Петька тоже с ним, и бабка Миланья куда-то убежала, как назло, да и сама она в рев: «Не пойду!» Ну, да ничего, один раз возьму с собой, пускай сопли поморозит немного, в другой раз не захочет, да и погодка сегодня пока хорошая, солнечная» - Думал он, таща санки и стараясь не смотреть на реку, покрытую толстым слоем льда.

Чернота под ногами каждый раз, как он отправлялся «за реку» за дровами, навевала дурные мысли, не любил он смотреть на эту реку через лёд, другое дело летом! Ему всегда казалось, что подо льдом кто-то есть, большой и нехороший, и он всегда глядит на него снизу, а летом такого ощущения никогда не бывало. Летом проще: волны или будоражатся или так, мелкой рябью. Там всё понятно, а подо льдом никогда не знаешь, что будет.

За рекой было убродно: зима насыпала снега порядком, деревья и кустарники не давали воли ветрам выдувать, а январские и февральские морозы добротно уплотнили его. И пока Генка выкорчёвывал из глубокого снега сухостойные ветки, и рубил топором их в размер, Маруська вскарабкивалась по плотному насту на горку и кубарем, с визгом, скатывалась вниз к реке. «Пускай-пускай катается. Умается, тогда меньше и хныкать будет!»

Уложив на санки дрова, и перевязав их бечевой, Генка направился к месту, где каталась сестрёнка. Но её не только не было видно, но и не слышно. И лишь из сугроба, под горкой, торчала её шубейка, и едва слышался негромкий плач.

Маруська почти полностью лежала в снежной расщелине вниз головой, пытаясь вылезти. Спустившись вниз, Генка быстро вытащил её из снежного плена, уже замолчавшую и глядевшую на него своими чёрными глазами из-под ресниц, покрывшихся большими крупинками льда, как бы с укоризной: «мол, где ты был?».

«Ну, бляха-муха! Взял тебя на свою голову! Сидела бы на печке! Нет, я с тобой, дома одна не буду!» - выругался он.

- Какая муха? – Надула губы Маруська.

- Какая-какая? Такая!

Она была вся в снегу, одна рукавичка была потеряна, снег пришлось буквально вытряхивать из-под одежды. Перевязав её заново шалью и отдав свои рукавицы, он усадил её на сани поверх дров. Короткий зимний день перевалил в сторону вечера, и обратная дорога оказалась намного трудней, мороз крепчал, а февральский ветер пронизывал насквозь…

 

Прасковья промокнула пот со лба дочки, чуть раскрыла её руки и ноги, на печи было ещё тепло, хотя снизу от пола уже поднималась прохлада. Сыновья спали на топчане, укрытые поверх одеяла отцовским тулупом.

«Совсем уже большие выросли, - подумала Прасковья, глядя на сыновей, освещаемых скудным светом зимней луны через замёрзшее окошко, - Колька всё на фронт рвётся, который раз уже в военкомат ходил. В мае восемнадцать будет. Ведь уйдёт на фронт, окаянный. Да и не удержать его, вон какой дылда вымахал. Самостоятельный больно. Федька-то с Генкой, слава богу, ещё малые. Они, поди, на войну-то уже и не попадут, может она скоро и закончится. Да, достаётся Генке по дому работы, он хоть и младше на два года Федьки, но уже одного роста с ним, а всё равно – малой ещё, но жилистый и упрямый, как Леонтий. Как он там? Что же это за сон-то такой приснился. Никак ранен, родимый. А вдруг… Нет-нет, он говорил, что вертается. А если сказал, значит так и будет. Спаси-помилуй его, господи!»

Прасковья тихонько, чтобы никого не потревожить, спустилась с печи. «Надо чуть подтопить, да дочке молока с мёдом навести и попоить, да и завтрак уже пора готовить, скоро ребятки вставать будут».

- Мам, как там Маруська? – Генка всегда просыпался раньше братьев.

- Да, ничего! Спи, ещё рано вставать-то.

- А ты чего так рано-то?

- Печь затоплю, да молока ей согрею.

- Сейчас, мам, я приду и сам печку затоплю. – Поднявшись, он сунул ноги в пимы, накинул телогрейку и выскочил в сени.

«Генка-Генка, сердечный ты мой! Чтобы я без тебя делала. Хорошие, всё-таки, у нас с Леонтием дети, душевные и работящие!»

Под тулупом зашевелился и Фёдор:

- Чё, уже пора вставать, что ли?

- Поспи, пока завтрак сготовлю.

Из сенок вошел Генка, занеся с собой холод.

- Двери-то скорей затворяй, не выстуживай.

- Во, морозяка на улице жмёт! Аж коленки окоченели.

- Чё раздетый-то шмыгаешь? Мало мне Маруськи простылой!

- Я не она. Не простыну!

Из-под тулупа высунулась немного заспанная, но улыбающаяся голова Федьки:

- Напустил холода, а нам вставать! Давай, «хозяйственник», затопляй печку! Пимы-то опять мои надел?.. Разрешаю… Походи, пока я не встал, погрей их.

- Ничего, и погрею!

- Ген, смотри-ка, вояка-то наш даже не пошевелился! Вот у кого сон богатырский. Это мы с тобой маленькие ростом, потому и спим меньше. А он дрыхнет себе и хоть бы хны!

- С тобой как раз задрыхнешь и выспишься! Вечером всё бу-бу-бу и утром с самого ранья тоже! – Уже взрослым басом ответил проснувшийся Николай.

На печи зашлась сильным кашлем и заплакала Маруся.

Прасковья успокаивала дочь, Генка, молча, растапливал печь, а с постели вставали старшие его братья.

Было обычное утро, начинающегося обычного зимнего дня в сибирской деревне.

А где-то далеко шла война, отголоски которой долетали и до Сибири в виде похоронок и редких писем-треугольников.

 

13. К.Е. Ворошилов

 

В тишине, под сводом снежной «берлоги», повисло гнетущее молчание. Три крестьянина, волей судьбы ставшие солдатами, расположившись на лежаках, устроенных ими из скудных сосновых веток по ледяному насту, думали о чём-то своём. Слабоё пламя коптилки колебалось, как лучик надежды, а снаружи гудела февральская метель. Леонтий закрыл глаза. И далеко-далеко в темноте показались ему силуэты жены и детей: одна рука Паши лежала на груди, а другой она прижимала к себе дочурку, а за её спиной стояли три сына. Такими он их и запомнил, уезжая на фронт. Полгода прошло, а будто годы минули, но он ясно помнил то, последнее утро, когда они сидели все за столом, молча, не зная, что их ждёт дальше. Маруська, маленький смеющийся комочек, запомнилась ему больше сыновей, и эта память приятной негой растекалась по уставшему телу.

- Да! – Раздвинул густую тишину голос Ивана. - Но всё равно, жаль майора! Душевный был мужик. Вот так и гинут ни за понюх табака. Не уж-то и мы поляжем также, вон ребят-то, сколько уже погибло.

Видения исчезли, и Леонтий с сожалением открыл глаза:

- Ну, вроде бы закемарил чуток, а тут ты со своими причётами, Иван. Чего в душу страхи нагоняешь? Прорвёмся, коли поменьше плакаться будем. Так я, Гриша, говорю!?

- Так-то, оно так. А вот скажи-ка мне, Леонтий, как это так выходит: неделю как через тебя пуля прошла, мы ещё табачок с твоей кровью не искурили, а ты уже опять как огурец-молодец!? Заговорённый, что ли.

- Заговорённый, заговорённый. Ладно, хоть вас не задело.

- Тут ты прав, на все сто! Я как вспомню ту ночку, так душа в пятках щекочет. А ты – молодец, не пикнул ни разу, я уж тогда за тебя, знаешь, как перепугался. Мне тут бабка наша деревенская как-то приснилась, колдунья она у нас, ну все так её у нас называют, и аккурат ведь она перед твоим ранением приснилась, так она мне и сказала, чтобы я тебя держался. Пока, говорит, он с тобой, живой будешь. Ага, так и сказала. Во сне это было. Вроде бы с четверга на пятницу этот сон был. А с четверга на пятницу сны всегда сбываются, это мне ещё моя бабушка говорила!

- А она тебе ничего про твой язык не говорила?

- Не, ничего такого. Только, говорила, что я лет до шести вообще не разговаривал. Ну, а потом как прорвало!

- То-то и видно, что прорвало! – Засмеялся Леонтий. – Легко тебе, наверное, с разговорами. Ну и ладно, ну и говори, коль прорвало!

- Ты, вот Леонтий всё смеёшься, а я как представил как-то себе, что столько лет молчал, так даже самому страшно стало. Как это так?! Всё видеть, а сказать ни-ни. Жуть!

- У тебя в родне, наверное, все такие разговорчивые. – Проворчал Иван.

- Я вот и говорю, что тёмный ты человек, Ваня. Все не могут быть такими, как я, иначе, знаешь, какой шум на Земле был бы. Вот смотри, я говорю, Леонтий улыбается и говорит, подумавши, а ты всё ворчливо и с недоверием воспринимаешь. Вот и получается среди нас идиллия. А если ещё в нашей компании был бы один как я, тогда всё – хана компании. Вот молчуна бы одного маломальского можно было бы. Для противовесу.

Немного помолчав, как бы взвешивая наступившую тишину, Григорий выдал новость:

- А вы знаете, что к нам сам Ворошилов*** приехал. Мужики говорят, значит, наступление скоро будет.

- Когда ты всё успеваешь прознать, Григорий? Прямо разведка! Надо капитану посоветовать, чтобы тебя в разведчики определил. Вроде бы никуда не ходишь, а всё знаешь.

- А на счёт разведки – это, не, не получится. Я же долго молчать не могу. А в разведке, там тихо надо, молча. Не, не пройду, это точно! А-то кто же тогда вам пайку с кухни принесёт. Не подумал? На кухне, Леонтий, самые что ни на есть первые новости и узнать можно. В Дубовике, говорят, он, Ворошилов. Может и к нам наведается, тут всего-то ничего, верст десять-пятнадцать.

- Ага, приедет, чтобы с тобой поговорить, перед боем. Погибать, чтоб нам легче было.

- Вот я про то и говорю, что тёмный ты человек, Иван, ну прямо как поддувало в печи. Всё в чёрном свете у тебя! Вон Леонтий сказал: выдюжим! Значит, выдюжим.

- Будешь тут тёмным. Смотри, скольких уже потеряли. А то ли охота помирать-то? Жизни ещё не видели. Вон с Алексеем и Яковом сколько месяцев вместе коротали, а вот их уже и нет! Сгибли сразу. И другие со взвода полегли, больше половины уже нет.

- Ну, завёл волыну. Я ж говорю молчуна нам для комплекта надо. Он бы тебя, Иван, молча слушал, и так в такт тебе: угу-угу! А, может филина нам в лесу выловить, а Леонтий? И будет он тут Ивану угукать!

Леонтий встал, поправил фуфайку, затянул ремнём:

- Пойду до командира схожу. Узнаю, что к чему.

Он выбрался в морозный и вьюжный вечер. Судя по погоде никаких наступательных действий не предвиделось. Жёсткий и колючий ветер, пронизывая насквозь, бил в лицо крупными и острыми льдинками, которые, тая, оставляли на губах неприятный болотный привкус. «Гиблые места, сказали бы у нас в Сибири. И воздух здесь тяжёлый. Одно слово – болото. Летом-то как они здесь живут? Комарья, поди, полно и гнуса разного». - Подумал Леонтий.

Вскоре, преодолев снежные заносы и сильные порывы ветра, он добрёл до командирской землянки. Сообщив часовому, что он пришёл к капитану Надирадзе, Леонтий вошёл внутрь. В ней было теплее и намного просторней, чем в их «берлоге», здесь располагались все взводные. Посреди землянки теплилась буржуйка, возле неё стоял стол, сооружённый из тонких берёзовых стволов, вдоль стен располагались несколько топчанов, с отдыхающими командирами. Капитан Надирадзе сидел за столом, смотрел на карту и курил трубку. Повернув немного голову в сторону вошедшего Леонтия, он устало спросил:

- Что, дара-гой! Пра-ходи! Садись! Вот как… с майором-то! Ни-чего! Прорвёмся! А? Солдат!?

- Чего же не прорвёмся? Конечно, прорвёмся! Не впервой!..

…

…

- А, майор?.. Как он?..

- Увезли, да-рагой, майора! Успели. Подлечат. Ты охрану-то оставил?.. Я, вот, видишь, здесь дежурю. Па-ни-ма-ешь, Ленинград рядом! Я там никогда не был! Дядя мой, был. А я – нет! Ленин - град! Это!!! Тбилиси, это да - мой город! Но – Ленин - град!.. Он – наш!

- Я, тоже не был. Я из деревни. Далеко в Сибири это! Я в Барнауле-то был раз десять, ну, может, чуть больше.

- Ничего, солдат! Прорвём окружение и па-гоним фры-ца до само-го Берлина! И в Ленин-граде па-бываем!

- Я вот и зашёл про майора узнать, да коня хотел своего, Седого, дойти глянуть…

- Схо-ды, солдат, посмотри друга!

Леонтий направился к выходу. В этот момент дверь отворилась и вместе с клубами мороза в землянку стали заходить генералы, среди которых был сам Климент Ефремович Ворошилов. Леонтий невольно отступил в сторону и замер от неожиданности, капитан Надирадзе, видимо тоже не ожидавший такого визита, выронил трубку и быстро встал из-за стола, накинутый на его плечи полушубок упал на пол.

Ворошилов прошёл к столу, снял папаху, сел и, посмотрев на капитана, сказал:

- Ну, что капитан, чаем угостишь?

 

Один из командиров, прибывших с маршалом, движениями головы указывал Леонтию на дверь, давая понять, что тому нужно быстренько покинуть блиндаж. Этот его жест не остался незамеченным Ворошиловым и присутствие красноармейца тоже.

- Чего это ты там головой дёргаешь? Контузило что ли? – пошутил Ворошилов, - садись, капитан. И вы рассаживайтесь, - предложил он прибывшим с ним, - чего столбами-то стоять. А ты, боец, похоже - конник? Фамилия?

Спавшие в блиндаже взводные и полковые стали просыпаться и спросонья не сразу соображали, что тут происходит и кто перед ними.

- Рядовой красноармеец 236 кавалерийского полка 87 кавалерийской дивизии Гуляев.

- А вторая-то рука где?

- Под фуфайкой, товарищ маршал. Ранение небольшое было.

- Сильно небольшое?

- Да, так, на вылет?

- А что не в госпитале?

- Да я кисет с махоркой приложил, потом сестричка обработала. Всё уже почти и зажило.

- Какой такой кисет с махоркой?

- Да, обыкновенный, товарищ маршал. Кисет с махоркой.

- Ну-ка, ну-ка! Присядь-ка рядком, да расскажи.

- Да дело-то обычное. Бой был. Уж больно быстро фрицы дзоты понаделали. Мы вечера три их атаковали. На треть день меня и зацепило. Ну, я кисетом рану придавил.

- Помогло?

- Помогло. Это верное средство. В забоке бывало лес рубишь, поранишься случаем, так махрой залепишь, быстро заживает.

- А немец-то, он, сильно бьёт?

- Пристрелено у него хорошо. Каждый метр. Его бы артиллерией прищучить, нам бы проще было. На конях мы его не свалим, не, снег убродный.

- Ну, да! Ну, да! Артиллерией… Ну, ладно, боец, спасибо! Иди, а мы тут поглядим насчёт артиллерии!

Леонтий встал, откозырял по всем правилам и быстрым шагом вышел из блиндажа. Уже на улице он почувствовал, как вспотела его спина, и всё произошедшее было в каком-то тумане: «Чего сказал, как сказал и зачем? Про махру, про артиллерию! Они генералы – лучше знают, а я тут со своим шкворнем».

К Седому идти по ночному морозу уже расхотелось, и он, сам не зная почему, пошёл в полевой санпункт.

 

«17 февраля в штаб Волховского фронта приехал новый представитель Ставки маршал Советского Союза К.Е.Ворошилов, главком всего Северо-Западного направления.

Ворошилов привез требование Ставки активизировать действия на Любанском направлении. Операция получила название «Любанской».

Ворошилов отправился в войска, стараясь узнать правду о боевых возможностях волховских армий. Войска встречали «первого маршала» исключительно тепло, как живую легенду. В глухом лесу у Новой Керести маршал Ворошилов посетил редакцию газеты 2-й ударной армии «Отвага». Она размещалась среди вековых сосен в просторной сухой землянке, где прежде укрывались партизаны. Отсюда на танкетке он отправился 25 февраля в деревню Дубовик в штаб 13-го кавкорпуса, чтобы лично наблюдать за операцией по взятию Любани. Кстати, там же, в Дубовике, находился штаб 366-й стрелковой дивизии. По пути от Новой Керести в Дубовик Ворошилов ненадолго заехал в село Вдицко. Одно время в этом селе после переезда из Малых Вяжищ находился штаб 13-го кавкорпуса. Затем штаб перебрался в Дубовик, а во Вдицко разместился 364-й полевой передвижной хирургический госпиталь. Село было важным опорным пунктом и его прикрывала от немецких самолетов батарея 37-мм зенитных пушек. В день приезда Ворошилова она сбила «юнкерс», четырех летчиков взяли в плен, у пятого не раскрылся парашют. Вечером прилетели 14 «юнкерсов» и то ли в связи с приездом Ворошилова, то ли мстя за сбитых товарищей, засыпали село бомбами».

Находясь в Дубовике, маршал подвергал себя еще большей опасности, чем во Вдицко, так как противник, кроме налетов авиации, постоянно и методично обстреливал Дубовик из тяжелых орудий. Приезд маршала в Дубовик не являлся секретом для противника. Вечером 25 февраля Ворошилов уехал, а утром следующего дня семь «юнкерсов» старательно сбросили на деревню тяжелые бомбы.

Как вспоминает В.Н.Соколов, бывший делопроизводитель строевого отдела штаба 13-го кавкорпуса: «Я выбежал на крыльцо и увидел, как прямо на нас, стремительно увеличиваясь в размерах, падают две бомбы. Через несколько секунд раздался двойной взрыв. Во все стороны полетели жерди, солома, комья земли. Бомбы падали одна за другой, и вскоре деревня представляла собой страшную картину перепаханной земли, окровавленного снега, человеческих рук, ног, голов, обрывков одежды и просто бесформенных кусков мяса. Такое не может привидеться даже в самом кошмарном сне. Несколько изб горели, повсюду валялись повозки, домашний скарб, трупы людей и лошадей. В зареве пожара метались люди, подбирая пострадавших. В этот день мы потеряли более ста человек.

Во время налета на Дубовик 26 февраля погиб поэт Всеволод Эдуардович Багрицкий, сын известного поэта Э.Г.Багрицкого. Он служил литературным сотрудником в редакции газеты «Отвага». На место Багрицкого в редакцию прибыл другой поэт – Муса Джалиль (старший политрук М.М.Залилов). Художником в редакции «Отваги» служил московский ополченец скульптор Е.В.Вучетич, уже успевший повоевать рядовым бойцом в 33-й армии». (6)

 

14. Медсестричка Таня

 

- Ой, вы на перевязку, наверное? Я сейчас, только руки оботру.

- Да, нет, дочка! Я просто тут мимо шёл…

- Давайте, я посмотрю и перевяжу вашу рану. А у нас пока перерыв, операций нет, а раненых много, слава богу, не сильно. Вот вчера прямо один - за одним весь день и всё тяжёлые. Жалко, такие дядечки, как мой папа или братик старший, а уже без рук и ног!

- Да, ты дочка, не переживай так-то, война она так – кому сразу, а кому ещё и пожить долго! Зовут-то как?

- Таня.

- Вот, Танечка-Танюша! Я тут просто мимо шёл. А ранение моё - уже махорочкой полечил, да твоими стараниями и зажило! Лёгкая у тебя рука, дочка!

- А, давайте я вам новую перевязку сделаю. Всё лучше будет!

Он сел на угол топчана, освободил ранение. Лёгкие и проворные руки медсестры аккуратно снимали бинты, а Леонтий, чувствуя это, окунулся в свои мысли. А мысли его были далеко отсюда, он был там, у себя дома. И эта война сегодня ночью, и в эту минуту нисколько его не тревожила. Его тревожило то, что Паша, такая хрупкая и маленькая жёнушка, сейчас там одна с их детьми. И только сейчас, успокоенный перевязкой этими нежными детскими ручками маленькой санитарочки Тани, он понял, что главное-то в его жизни была она, Паша! Та, которую он и полюбил когда-то давно за её спокойствие и молчание, а может, наверное, не молчала она! Она, наверное, любила его дурака, с его неуёмной гордыней, и рожала ему детей, так же молча и с любовью! А сейчас вот он здесь, далеко. И немчура вокруг. А семья – далеко. Трудно ей с четырьмя-то, хотя сыновья уже большие, самостоятельные, а всё равно – ноет под рёбрами. Но, ничего, я вернусь - чего бы мне это не стоило! Нельзя погибать, нельзя. Вот и Ворошилов приехал видимо неспроста, наверное, на днях будет что-то серьёзное. Глупо, конечно, умереть в сугробе, а потом весной уйти в болото. Немец-то, сволочь, укрепился, успел когда-то…

- Нет-нет, нельзя мне.

- Чего, вам нельзя? – перебила его мысли санитарка.

- Мне? Да, это я тут про себя. Задумался, дочка. Прямо усыпила ты меня. Так вот подумал, первый бой у меня был в Ольховке, там и мы немцев видели и они нас, а пули как осы роем летали, а вот ни одна и не задела, а тут шальная какая-то и прямо под мышку. Чудно!

- Ольховка? Это деревня такая была, да?

- Почему была? Она есть.

- Да на днях к нам двоих привезли, один-то сильно раненый, а второй поменьше. Я их перевязывала, а они как раз про эту деревню говорили. Немцы, говорят, там всех жителей поубивали. И детей, и всех.

От этих её слов мурашки холодком побежали по его спине, а волосы на голове стали шевелиться, во рту внезапно пересохло:

- Где они, - прохрипел он, сам не узнав свой голос.

- Кто? Чё с вами, дядичко?

Первые мысли, которые пронеслись у Леонтия: «Как так, немцы всех в деревни убили? И стариков и детей, что ли? Суки? Сволочи? Как так? Что они совсем – нелюди?» Потом, глядя на испуганное лицо девчонки-санитарки, которая смотрела на него округлёнными глазами, он взял себя в руки, но в голове всё равно стучал молоточек. «А если эти двое, как раз, Яков и Алексей? Вдруг и живы?!»

- Солдаты эти – где? – Леонтий, увидев испуганное лицо Тани, уже спокойнее добавил, - дочка, где эти солдаты? Проводи меня к ним… Пожалуйста, Танечка-Танюша!

 

- Так, я провожу. Только спят они, наверное, уже.

- Проводи! – уже более спокойным голосом произнёс Леонтий. – Понимаешь, мы под Ольховкой двоих своих однополчан-земляков потеряли. А вдруг они это? Я только гляну на них. А перевязываешь ты умело, у меня прямо всё уже и зажило! Будет из тебя хороший врач.

- Скажете тоже. А рана-то ваша уже и вправду почти полностью зажила. И я перевязку закончила. Дня через два можете и бинты снять. Можно к нам прийти, нам бинты нужны, мы их прокипятим, и другим они ещё пригодятся. Пойдёмте уж, поглядите, может и вправду ваши друзья-товарищи. Тут недалеко, вон в том околочке их палатка.

 

Зайдя в санитарную палатку, Таня подвела Леонтия к лежакам, где лежали двое раненых. При скудном свете нескольких коптилок было трудно разглядеть их лица. Леонтий наклонился, чтобы лучше рассмотреть одного из них.

- Чего уставился? Доктор, что ли? – неожиданно спросил раненый.

- Да, нет. Вот, думал, что вы мои земляки-однополчане. Потерял я их недалече от Ольховки. В конце января мы там наступали и немцев оттуда выбили. А их вот потерял. Думал, а вдруг вы – это они! И санитарочка сказала, что вы оттуда, что были там.

- Тебя как зовут-то? По говору слышу - нашенский, с Сибири.

- Леонтий я. С под Барнаула.

- А я – Никола, с Бийска. Там интенданты были, это, наверное, получается после вас. Потом деревню фрицы заняли. Мы их неделю атаковали, потом выкурили. А когда зашли… Я всякое видел, но такого – ни разу! Сволочи, они всех деревенских, всех до одного убили. Представь: дети там штыками порублены, а старухи и старики с разбитыми головами. Я, этих фрицев теперь голыми руками душить буду, ни одного не пожалею, суку!

Леонтий слушал, а в его сознании всплыли воспоминания того дня после освобождения ими Ольховки. Тогда они с бойцами шли огородами, осматривали сараи, погреба и дома. В нескольких погребах были жители деревни, выгнанные из домов немцами. От вида сельчан, находящихся в одном из погребов: старика со старухой, женщины лет сорока и трех ребятишек, закутанных в разные платки и лохмотья. При свете зажженной лучины они смотрели на солдат обреченным взглядом, Леонтию тогда стало не по себе, и колкие мурашки пробежали по спине. От этого воспоминания он и сейчас почувствовал холод. А тогда, он представил на месте этих ребят своих детей. Вспомнился ему и разговор со старушкой:

«- Как вы тут, никто не ранен?

- Да нет, милок, раненных нема. Холодновато только, да боязно! Что ж вы их так далёко запустили-то?

- Ничего, мать, прогоним! Дайте только время, обозлиться».

 

Леонтий, молча, встал и вышел из палатки. Всё у него внутри бушевало: «Да что же это такое? Как? Как такое можно?» Кулаки сжались, впиваясь ногтями пальцев в ладоши, мороза и ветра он не чувствовал, чувствовал боль в груди от неисполнения данного слова тем людям в деревне, той бабке и женщине с тремя детьми, которых уже нет! Страшно! Страшно и больно!

 

Как в тумане он дошёл до своей «берлоги» и спустился внутрь.

- Ну, ты, Леонтий как в молодости, ушёл на пять минут, а два часа нагулял! Или огулял кого?

- Ты, Гриша, можешь помолчать? Что ли совсем не спишь?

- Сейчас только храпел, аж ледок с потолка сыпался. – Иван тоже не спал.

- Чего-то ты хмурной какой-то, Леонтий?

- Хмурной? Я не просто хмурной, я вообще злой как собака!

- Ну, понял, понял! Молчу.

Леонтий сел на свой лежак, молча, достал кисет, и ещё слегка дрожащими пальцами стал скручивать большую «козью ножку».

Григорий и вправду замолчал, притих и Иван. Они оба знали, что Леонтий так просто не будет зол на что-то. Значит – что-то произошло. А расспрашивать его сразу было бесполезно. В их «берложке» наступила тишина.

Дым самосада был более приятен, чем запах болотной воды, протекающей под небольшим клозетным отверстием, из соседей конурки, сооружённой рядом с их жилищем. Конурка была отделена небольшим проёмом и завешена лоскутом, оставшимся от полы шинели, прихваченной после боя запасливым Григорием. Иван лежал, как всегда молча, он никогда не встревал в разговоры первым. Привычка. Григорий не мог долго терпеть тишины и молчания:

- Дай зобнуть разок, Леонтий. Уж больно дымок самосада вкусно пахнет.

- На.

- Ну, вот. Это по-нашему. А то сидит себе и смалит в одиночку как куркуль! Добрый табачок! Вань, будешь?

- Немцы после нас Ольховку заняли. Потом наши их выбили опять оттуда. Но немчура, сволочи, всех, понимаешь, Гриша?! Всех убили. И тех ребятишек, троих с матерью и бабку с дедом! Всех. Всю деревню под корень! А ведь я им обещал, что мы их не дадим в обиду.

Ё… - только и смог выговорить Григорий, Иван сел.

 

Тишина перемешалась с дымом самосада. Говорить больше никто не хотел. Да и что можно было сказать. Леонтий устало прислонился плечом к стенке своей ниши, глаза сами собой закрылись, а его мысли закрутились вихрем и полетели далеко, расталкивая сумбурные наслоения последних дней. Мысли несли его домой, на родину.

 

15. В деревне

 

День заметно прибавился. Почти уже весеннее солнце, не смотря на мороз, в полуденные часы понемногу старалось растопить огромные сугробы, но за короткое время ему удавалось лишь слегка приплюснуть их верхушки, образовывая ледяную корочку. И всё же весеннее настроение уже чувствовалось во всём: воробьи, прятавшиеся в холодную зиму в сараях, небольшими стайками рассаживались на крыше, деревьях, штакетнике и заливисто перечирикивались между собой, радуясь заканчивающейся зиме. И ветер, дующий с реки, был вроде бы уже и не таким злым и колючим.

 

Старый лохматый кот, по прозвищу Пушок, всю зиму лежащий возле трубы на печи, утрами сползал вниз, потягиваясь и скрипуче урча. Он лениво, но с присущим ему достоинством и независимостью, подходил к миске с молоком, косясь на хозяев, как бы говоря: «раньше мне на печку молоко подавали…», начинал неторопливо лакать. Потом долго потягивался в лучах солнца, падающих на пол сквозь оконное стекло, затем степенно дойдя до лаза, скрывался в подполе, а через некоторое время появлялся на улице. И медленно крался к ограде, на которой грелись на весеннем солнце и чистили свои пёрышки воробьи. Он готовился к охоте.

Это был верный признак того, что зима отступала, и её дни были сочтены. С каждым утренним лучом солнца становилось яснее видно скорое приближение весны и уход надоевшей своими ветрами и морозами зимы.

 

Сыновья уже ушли на работу, Прасковья, убрав за ними со стола, накрыла крынку молока с ещё тёплыми лепёшками полотенцем, одевшись, поправила одеяло у спящей дочки и вышла на улицу, зайдя к старенькой соседке с просьбой о пригляде за дочкой.

- Пригляжу, чего же не приглядеть-то, ничай не впервой. От Левонтия-то есть весточка какая-нибудь?

- Да, нет! Никакой весточки!

- Ой-ёё, горемычные наши, мужики, то гражданская будь она не ладна, то опять с немцем! Сколько опять не дождёмся мужиков-то? Ныне поболе, наверно! Ну, ты иди, иди себе, не слушай меня-то старую, причёты-то мои. Пригляжу уже за Машей твоей. Вот сейчас оденусь, полешек чуток подброшу, да и к вам пойду. Посижу, пока дитятко спит. Иди, не переживай, управлюсь, не впервой.

- Там молоко и лепёшки на столе.

- Да, иди с богом, управлюсь.

Прасковья спешным шагом направилась на ферму, на утреннюю дойку.

Солнце только первыми слабыми лучами начинало выбираться из-за деревьев за рекой, а деревня уже проснулась. По дороге Прасковью догнали ещё несколько доярок.

 

Старый бригадир Быстров уже стоял у ворот коровника, постукивая бичом по валенку, а второй рукой поправлял и подкручивал свои будёновские усы. Сколько точно лет деду Илье, как его звали в деревне, точно никто и не знал, говорили, что он с самим Сталиным был с одного года и почти двадцать лет служил в царской армии до революции, а потом вроде бы у белых служил, а после в кавалерии у Будённого. И усы у него были прямо «будёновские», а меж собой деревенские почему-то прозвали его «колчаком». Может, быть за его строгость – не любил он разгильдяйского и ленивого отношения к работе и строго пресекал всякие нарушения и непорядки:

- Долго спите, бабоньки, солнце уже встало, и коровки вас заждались. А они, глянь-ка на них – не торопятся! Больно спать охочи! Так я вас вот бичом-то быстрёхонько отучу!

- Ишь ты, бичом нас пугать! Не зря тебя, Илья Афанасьевич, «колчаком» прозвали! – кто-то ответил ему из доярок.

- Вот я вам, за слова-то такие, всем сейчас всыплю!

- Да, ладно, тебе дядя Илья! Не обижайся на глупости чьи-то!

- Глупости! Глупости они от безделия бывают. Темновато ещё, не увидал, кто это там эти глупости пустозвонит. Всыпал бы по самое «не горюй»! Я у самого Будённого служил, он лично мне вот эту руку жал, благодарил за службу, значит! А вы – колчак, колчак! Давайте, хватит уже трещать трещётки. Работы полно. – Явно с обидой в голосе произнёс длинную речь дед Илья. – Давайте-давайте, заждались коровки-то уже.

Внутри коровника от ста с лишним мычащих коров, готовых к доению, было влажно и тепло, и пахло прелым сеном. Парни, пришедшие раньше, уже почти очистили стойла от навоза, смешанного с соломой и заканчивали раскладывать свежий корм по кормушкам.

Утренняя дойка началась, загремели вёдра, притихли коровы, и слышно было только довольное чавканье бурёнок и то, как острые струйки парного молока звонко стучат по стенкам вёдер.

 

- Дарья, шельма ты такая! Опять позже всех на дойку явилась! Уж, я на тебе сегодня отыграюсь, - громкий голос Ильи Афанасьевича разнёсся по морозному утру и эхом прошёлся по коровнику. Доярки захихикали, коровы повернули свои головы в сторону ворот. Всё было как всегда. Дарья, жена Ильи Афанасьевича, всегда приходила чуть позже всех, и Илья постоянно её ругал и грозился каждый раз «отходить» её бичом за опоздания. Но она была моложе его на двадцать лет и сама ему всегда грозила пальчиком, мол, посмей только у меня, чёрт усатый!

- Я же твоих же дочерей завтраком кормила, сопли им вытирала, вот и опоздала чуток. С завтрашнего дня сам будешь их кормить и одевать, а я за место тебя здесь, у ворот коровника постою, бичом пощёлкаю! Ишь, расходился тут как самовар! Домой придёшь, вот, и бригадирствуй! А я – посмотрю!

Весело было дояркам слушать семейную перепалку Ильи и Дарьи, теплее и спокойнее становилось от этого.

И казалось, что обычное весеннее утро наступило во всём мире, и нет никакой войны, а есть - вот эта музыка струек парного молока о цинковые стенки вёдер.

 

16. Выход из окружения

 

- Немцы после нас Ольховку заняли. Потом наши их выбили опять оттуда. Но немчура, сволочи, всех, понимаешь, Гриша?! Всех убили. И тех ребятишек, троих с матерью и бабку с дедом! Всех. Всю деревню под корень! А ведь я им обещал, что мы их не дадим в обиду.

Ё… - только и смог выговорить Григорий, Иван сел.

 

«- 20.2.1942 года командир дивизии отдал приказ командирам частей: «В 14.30 обрушиться всей мощью автоматического огня на село Конечки. К 15.00 на участке 236-го кавполка с направления Савкино 1-е и 2-е противник перешел в наступление, его разведгруппы отбиты, однако противник все же пытается мелкими группами обойти левый фланг 236-го кавполка. Наступление сопровождается сильным минометным и артиллерийским огнем из Савкино 2-е и села Конечки. В 16.30 КП- 236 донес, что от Савкино 2-е на дороге на Вальяжка наступает до 150 лыжников противника. На левый фланг полка наступает до роты противника. Полк ведет бой. Командиру 244-го кавполка отдан приказ в 18.30 быть готовым оказать помощь 236-му кавполку действуя из- за его левого фланга, а командиру 241-го кавполка быть в готовности прикрыть участок 244-го кавполка. На поддержку 236-го кавполка в 18.30 от Штадива выслана группа автоматчиков в количестве 25 человек.

- На 21.02.1942 года дивизия имеет ту же задачу, что и 20.02.1942 года. Командиру 236-го кавалерийского полка отдан приказ в 1.30 установить тесную связь с 104-м и 98-м кавалерийскими полками и организовать непроницаемый фронт. По дороге от Вальякиса к отметке 62,5 по ручью до стыка с 244-м кавполком установить патрулирование. Больше выдержки при атаках противника. В 2.30 командиры частей предупреждены, что с рассветом не исключена возможность наступления противника. Бывший командир 236-го кавполка майор Романовский за невозможностью использования в дивизии - откомандирован в Штакор. Как и предполагалось, противник на участке 236-го кавполка перешел с рассветом в наступление, обойдя 236-й кавполк с трех сторон с запада, севера и востока. 104-й и 98-й кавполки отошли в панике. 3-й и 4-й эскадроны 236-го кавполка оказались в окружении противника из которого благополучно вышли. На дорогу Конечки, Егудрово выставлено наблюдение.

Потери за день: 236-й кавполк убитых- 5 человек, ранено- 6 человек. От истощения пало - 17 лошадей.

- На 22.02.1942 года дивизия имеет ту же задачу. «Прочно прикрывать ж.д. 2 км восточнее Конечки, Вальякка. И не допустить продвижения противника в южном и юго- восточном направлениях. Граница слева- отметка 64,8, перекресток просек, что 1 км северо- восточнее Вальякка, отметка 63,5» (Приказ Штакора № 033 от 21.02.1942 года). Противник упорно обороняет село Конечки и Каменка. На протяжении всей ночи на 22.02.1942 года подвергал части дивизии минометному и артиллерийскому обстрелу достающему КП 236-го кавполка.

- 27.02.1942 года – задачи дивизии прежние (Приказ Штакора № 32 от 22.2.1942 года). В течении ночи на 27.02.1942 года противник мелкими группами 15- 25 человек пытался перейти в контрнаступление на участке стыка 236-го и 244-го кавполков. Контрнаступающие группы отброшены. В результате минометного обстрела со стороны противника за ночь на 27.02.1942 года дивизия потеряла убитыми и ранеными до 30 человек».(8)

Быстро приближающаяся весна, несмотря на ещё морозные ночи, вносила свои коррективы: днями снег стал быстро буреть, набухать от влаги и в совсем недавно заснеженных полях вскрылись болота. На удивление солнечные дни и почти ежедневные авиационные бомбардировки убыстрили этот процесс. По зимним дорогам, ещё существующим и покрытым снежной, ледяной коркой, днём проехать уже становилось довольно сложно. Техника вязла в болотной жиже.

Ночные атаки на немецкие позиции тоже вносили коррективы: в свои шалаши и землянки, после изматывающих боев, возвращались не все. Кто-то отправлялся в санчасть, а кого-то хоронили в братских могилах.

 

В один из вечеров в «крыше берлоги» Леонтия и его товарищей образовалась большая дыра - снежный потолок обрушился и, рассыпавшись на куски, присыпал отдыхавших красноармейцев.

- Я, прямо, как чувствовал, что недолго нам здесь осталось загорать! – Как всегда первым отреагировал вскочивший с лежанки Григорий, стряхивая с себя комья снега. – Днём ещё подумал, а оно вот тебе и раз!

- Мог бы предупредить, раз подумал. – С ворчанием встал и Иван, стряхивая с себя комья снега и ледышки.

- Ладно, в следующий раз предупредительный выстрел сделаю. Ты смотри, аккурат прямо к ночи и жильё наше рассыпалось. Чудеса! Видимо придётся менять дислокацию, по ходу дела или в наступление опять нас бросят.

- Всё ты знаешь, Григорий, наперёд.

- Так я же не сижу на одном месте, а то к поварам добегу, то к снабженцам. С вечера уже, говорят, и приказ получили, закончился, стало быть, наш короткий отдых.

- Ещё знаешь, наверное, куда двинем?

- А-то как же. Само собой знаю. В ночь, скорее всего, выступаем в сторону Каменки. Там, говорят, фашистов до сотни видели. Разведка! А мы-то, вот как раз и без жилья остались, так что самое то: в бой пора! Да и пополнение у нас уже закончилось. Пора и нам вперёд.

- Ну, Гриша, я даже и не сомневался, что ты всё уже разведывал. - Произнёс Леонтий, выбираясь наверх из обрушенного «жилища». – Наверное, ты прав. Вон все наши зашевелились. Видимо, построение скоро.

- А то! Когда это я просто так говорил. – Григорий поднимался следом. - Иван, хватит там прохлаждаться, давай двигай на свежий воздух.

- Двигай, двигай. Мне и тут свежо. – Бурчал Иван, встряхивая от снега трофейную шинель. – Сейчас, поднимусь.

 

«К началу марта 1942 года 2-я ударная армия значительно пополнилась за счет подразделений, бригад и дивизий, переданных ей Волховским фронтом из других армий. Для прорыва к Любани в состав 13-го кавалерийского корпуса была передана из 4-й армии 80-я кавалерийская дивизия, а из резерва фронта пополненная 327-я стрелковая. Этим частям было приказано «сходу» овладеть хутором лесника Красная Горка и выйти к Любани. Взятию хутора препятствовала сильно укреплённая насыпь железной дороги Чудово – Веймарн. Дивизии дрались у Красной Горки, изо всех сил рвались к Любани, а в Дубовик доставляли раненых. Путь пролегал по лесам и болотам, лишенным каких бы то ни было дорог. Глубокий снег, под ним – незамерзающие болота. Гаубицы весом 2400 кг тонули сразу на оба колеса. Лошади выбивались из сил. Люди – огневики и управленцы – надели лямки и совместно, с помощью подручных материалов тащили на себе через топи орудия… На всём пути следования встречалось очень много убитых лошадей – след, оставленный кавалерийским корпусом».(8)

В изрядно поредевший всего за один месяц и несколько боев 236 кавалерийский полк к концу февраля тоже прибыло пополнение. Отделение Леонтия пополнилось пятью красноармейцами, уже «обстрелянными» и понюхавшими запах пороха и крови. Все они были родом из сибирских деревень, кто из-под Иркутска, кто из-под Томска и Красноярска. Знакомство закрепилось коротким стуком алюминиевых кружек с НЗ, без лишних расспросов и разговоров, кроме коротких фраз: фамилия, имя и откуда родом.

После недолгого построения и переклички, 236 кавалерийский полк выдвинулся в сторону села Дубовик.

 

- Леонтий, а ты случаем не партизанил в гражданскую? То, что ты не очень-то много разговоров ведёшь, это мы уже уяснили меж собой, точно я, Иван, говорю? Похоже, что не просто партизанил, а разведчиком, наверное, был. – Завёл походный разговор Григорий. – Вот уже почти неделя прошла, а ты всё ни одним словечком не обмолвился. Ладно, я тут случайно узнал, а то так в незнании всю войну бы и провоевали. А он, Вань, молчит ведь!

- Ты, про что это? – спросил Григория Леонтий.

Иван, не понимая о чём речь, но сообразив, что что-то интересное может пропустить, высвободил ухо из-под шапки.

- Так вот про то, что сейчас бы мы с дополнительным пайком топали, да и в бою легче было бы сытыми быть.

- Не пойму я, куда ты клонишь, Гриша!

- Так вот, как раз туда и клоню. Про встречу твою и разговор с самим Ворошиловым! Вот вчера хотя бы рассказал нам про то, как ты беседы вёл с самим маршалом Климентием Ефремовичем, так сегодня я с утра пару-тройку дополнительных пайков бы и выбил, пока было ещё, что выбивать! Рассказал бы снабженцам, как тебя сам Ворошилов поздравил с прошедшим днём Красной армии, так они бы мне вещмешок битком набили! И шли бы мы сейчас по этой ночи сытые и довольные бить вражину.

- Морду бы они тебе набили, это точно, а не вещмешок! – Пробурчал Иван.

- Вот, Иван, ты даже помечтать человеку не дашь! Только я, значит, чего-нибудь надумаю, чтобы срезать углы всякие, а ты прямо тут как тут с причётами. Я может быть мыслями своими от голодухи нас спасаю, а ты сразу в морду, в морду! Глянь в вещмешке, там, в уголке сухарь не завалялся, случаем?

- Тебе-то это надо?

- Надо-надо! Вот идём мы сейчас фрица бить, а на желудке голодно! Разве это правильно, а Леонтий? А Ваня, мне так кажется, точно что-то заныкал!

- Да ладно тебе, Гриша, доставать-то его. В бой идём, не до жиру тут! – Леонтий решил немного придержать «коней» Григория.

И тут раздался взрыв.

Так неожиданно и без всякого свиста летящего снаряда…

Леонтий как-то неестественно остановился и стал заваливаться набок. Рядом идущий с ним солдат поднялся над сугробом и упал, уткнувшись головой в снег. Его нога упала рядом.

Гриша с Иваном волной взрыва упали почти одновременно, закрыв голову руками. Липкая и солоновато пахнущая жидкость потекла по лицу Григория. Следом рвануло ещё и ещё…

 

«2 марта 1942г. 00 ч 40 мин: Из донесения штаба ВФ № 00259/Оп ВГК: «Связи с 80 кд и частями 46 и 327 сд, находящимися севернее Красной Горки, в течение 1 марта не имелось… Ввиду отсутствия подвоза за последнее время запасы боеприпасов сократились и по основным видам составляют 0,2-0,6 боекомплекта». Это почти ничего. И всё же, продвигаясь в этих тяжелых условиях, воины 13-го кк и 59-й стрелковой бригады занимают Огорели, станцию Радофинниково, село Дубовик. 8 марта 1942 г.: 8 марта в журнале боевых действий 18-й немецкой армии сообщается: «Взято в плен 1093 и 1556 убито русских под Красной Горкой». Вскоре после этого 13-й кавкорпус вывели в тыл. Очевидно, он уже был не боеспособным. 15 марта 1942 г.: Из донесения начальника ПУ ВФ в ГлавПУР РККА: «В войсковых частях Волховского фронта имеются случаи заболевания сыпным тифом. Многие командиры и бойцы по несколько месяцев не моются в бане и не меняют белья». 18 марта 1942 г. 18 марта противник в первый раз отрезает войска 2УА от войск Волховского фронта, образовав «волховский котёл». С 19 марта по 24 июня 1942 года коридор связи со 2УА закрывался и открывался 6 или 7 раз. При этом он представлял уже открытую (без леса), узкую «долину смерти» длиной 5 км и шириной до одного км. По нему могли пробираться небольшие группы бойцов и подводы, но только ночью. Однако Ставка ВГК и командование фронта требуют решительно продолжать наступление на Любань /14, с. 128/. 327-я сд находится в окружении. Потери Волховского фронта в марте составили 40 679 человек. В марте 1942 года фашисты, не считаясь с потерями, беспрерывно контратаковали, бросая в бой все новые и новые силы. Подтянув свежие дивизии, ударом с двух сторон. 9 марта 1942 года гитлеровцы перекрыли проход у Мясного Бора. На целую неделю снабжение армии почти совсем прекратилось - доставка продуктов и фуража самолетами была каплей в море, тем более что активизировалась и авиация врага. Его самолеты гонялись за каждой машиной, повозкой, даже пешеходом». (7)

Григорий приподнял голову и осмотрелся. Иван тоже шевельнул рукой, потом ногой.

- Вань, жив?

- Кажись, жив. Вот сволота… насовал тут мин… сука!.. А Леонтий – где?

Григорий подполз к недвижимому Леонтию, распахнул фуфайку, приложив ухо к груди:

- Жив, курилка! Жив, чертяка! В госпиталь его надо! Срочно! Давай, Ваня, живо давай!

 

В госпитальной палатке, куда принесли Леонтия, мест не было.

- Дочка, - обратился Григорий к пробегающей мимо медсестре, - дочка, помоги моему лучшему другу! Очень прошу!

- Да, господи! Куда же я его, видите, все палатки полны!

- Доча, ну очень нужно ему помочь! Пойми, ты! Очень!

В свете вспыхнувшей в небе ракетницы сестричка увидела лицо Леонтия:

- Так это же дядя Лёня! Он же у меня два раза перевязку делал!

- Он, он! – Григорий взял руку медсестры и, глядя ей в глаза, соврал: - он нам про тебя все уши прожужжал! Вот, видимо, судьба такая! Опять к тебе он попал. Всё говорил, дочка-дочка!

- Сильно его ранило? Вроде бы крови-то и нет.

- Да, сильно-сильно! Без сознания он, а сердце как барабан стучит!

- Знаете, у нас тут подводы тяжёло-раненных грузят в тыл отправлять. Может и его тоже с ними?

- Молодец, дочка! Не зря Леонтий всё про тебя нам талдычил! Молодчина! В тыл его, сердечного, надо! В тыл!

 

Так волей Судьбы и настойчивости друзей-однополчан Леонтий в бессознательном состоянии после тяжёлой контузии был отправлен в тыл.

Война в окружении под Любанью в кавалерийской дивизии для него была закончена, но после излечения она продолжилась в стрелковой дивизии за освобождение городов Псков и Ленинград вплоть до тяжёлого ранения в сентябре 1944 года.

 

---------------------------------------------------------------------------------------

 

И февральским морозным утром 1945 года Леонтий сошел с поезда на вокзале города Барнаула, вдохнул полной грудью родной сибирский воздух.

 

-----------------------------------------------------------------------------------------

 

1. Меньшиков Григорий Лаврентьевич - 1902г.р. Место рождения Новосибирская область. Дата и место призыва Новосибирская область, Топкинский РВК, красноармеец рядовой кавалерист. Умер от болезни 24.06.1942г. (источник информации – 18003. Госпиталь 1924 ЭГ. Р.п. Парахино. Дом культуры 1924 ЭГ ВФ с 24.04. 1942 по 1.11.1943 г. Номер описи источника информации А-83627. Захоронен Окуловский р-н, северо-западная окраина г. Окуловка. Братская могила.)

2. Бахарев Иван Ермолаевич 1900г.р. – С. Обинское. Убит 30.05.1942г. – Мясной Бор.

 

 

Литература

1. Из воспоминаний ветерана ВОВ Н.Л.Гуляева, р.п. Павловск . 1988г.

2. КАВАЛЕРИЙСКИЕ ВОЙСКА. Советское военное чудо 1941-1943 [Возрождение Красной Армии] Гланц Дэвид М.

3. Новости, Вся лента, К 70-летию начала Великой Отечественной войны. Хроника военных лет на Алтае.

4. 13-Й КАВАЛЕРИЙСКИЙ КОРПУС В БОЯХ ЗА ЛЕНИНГРАД (ЯНВАРЬ – ИЮЛЬ 1942 ГОД)

5. Обобщенный банк данных «Мемориал» - банк данных о защитниках Отечества, погибших, умерших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и послевоенный период.

6. Мерецков К. На волховских рубежах //ВИЖ. 1965. № 1. С. 60; Петров П.И. Указ. соч. //ЛНО. С. 22. ; ЦАМОРФ. Ф. 309. Оп.4073. Д. 2. Л.113.)

7. ЦАМО РФ. Ф. 13 кк. Оп. 1. Д. 33.

8. Журнал боевых действий 87-й кавалерийской дивизии 14.2.1942- 12.3.1942 года.

 

(08.2015-01.2020гг.)