Чернова

Теперь, когда мы немного насмотрелись всякого доброго (и недоброго) добра, отключили «истину в последней инстанции» и включили здравый смысл (как будто), можно что-нибудь скучно и многословно проанализировать, хотя сразу оговорю, что по причине долгой (и беспечальной) разлуки с текстуальными пространствами я сейчас довольно косноязычна. Но попробуем. Попробуем, раз есть о чем поразмышлять.

 

И здесь необходимо акцентировать внимание на двух важных нюансах. Первый — есть такие работы, от которых практически невозможно отделить имена создателей, тонны чужих статей, многотомники мифов и легенд и все такое прочее. All this mess создает половину восприятия. Если не восприятие целиком. И, простите, по-другому у вас не получится. В конце концов (или в финале всех финалов), вы и пришли к этой двери, ведущей в сердце лабиринта, из-за имени, тонны, многотомников и всего такого прочего. Хорошо, если без шор на глазах. Хорошо, если в сердце лабиринта вас ждет пушистая зайка с попкорном, а не минотавр с эм… лабрисом? Хотя, с последним я изменю обещанию не вмешивать автора в текст явно и не в последний раз выскажу свое нескромное мнение, что искусство (что бы вы ни понимали под этим словом) не всегда «призыв или утешение», и уж, конечно, оно не должно быть комфортным. Ладно-ладно, не будем столь категоричны в своем диванном искусствоведении, вспомним все эти высокие возрождения и поправимся: не обязано. Но после этого лирического отступления вернемся к нюансам.

 

Второй важный — из песни слова выкинуть всё-таки можно, а вот историю из некой значительной работы — не всегда получится. Давайте здесь не будем уходить в туманные дали и сильно режиссерское кино, а возьмем что-нибудь массово известное (хотя, возможно, и не поданное, как некое переосмысление) — к примеру, «Пианиста». Из «Пианиста» нельзя выкинуть исторический контекст и посмотреть его отстранено. И здесь под «историческим контекстом» подразумевается не объективная реальность Второй Мировой, а ваша собственная субъективированная о ней мифология, на которую к тому же звуковой дорожкой накладывается ваша собственная субъективированная мифология о кино. Это сложно сейчас, но это важно для дальнейшего дискурса, потому что речь сначала пойдет о Германе, как хрестоматийном примере тотального разрушения и того, и другого. Сводя к некой краткой сути: в определенной степени незамутненно можно посмотреть на жестко вписанную в мифотворческий контекст историю, если контекст вам неизвестен (для меня — к примеру, «Пропавший без вести»), или у этого контекста другая фокусная точка (для меня — например, «Сталинград»). И здесь, конечно, «знание приумножает печали», ибо чем больше мифов загружено вам в голову, тем неинтереснее смотреть кино, но о двух больших исключениях в контексте залегендированной донельзя советской истории можно спокойно рассказать.

 

Исключения эти, содержа в основе один и тот же базовый миф, отличаются друг от друга, как небо и земля. И тут нужно обратить внимание, что под «мифом» понимается не «сказка — ложь да в ней намек», не некая негативная коннотация вроде растиражированного обмана, а тот самый субъективированный исторический контекст, что особенно актуально для нас даже не как косвенных свидетелей событий, а вторичных или надцатиричных потребителей переменчивого учебника истории и сарафанных радио — если говорить языком кино, весьма недостоверных рассказчиков. То есть, «миф» - это не официальное, увековеченное вранье, а то, как вы воспринимаете определенные исторические события после всего того, что о них узнали. Можно сказать, что сколько людей, столько и восприятий, но нет: с некоторыми историческими событиями целые группы выказывают удивительное единодушие. И вот вам первый триггер, который мгновенно переключит нужный ассоциативный ряд: сталинские репрессии, или, назовем их так, чтобы охватить оба фильма, — советские репрессии. Не будучи даже косвенными свидетелями (как Герман, например), мы имеем некое сформированное представление и ожидаем от кино на тему построения по определенной схеме. Собственно, обе картины ни в какие схемы не вбиваются даже с удара ногой, и здесь нельзя любить одного и не воспринимать другого, пусть кажется, что иначе не получится. Иначе и не получится. Если у вас, смотревших и видевших, как-то по-другому, я крайне удивлюсь.

 

Тем не более, это заставляет нас вернуться к первому нюансу — пороку фильмового легендариума, потому что Герман, конечно, по умолчанию входит в концертную программку каждого кинозрителя и через раз каждого, считающего себя если не интеллигентом, то интеллектуалом. Это достаточно интересный феномен. Возможно, чтобы его смотреть, не нужно ничего о нем и о его фильмах читать. Хотя, пока я ударными темпами штудировала тонну статей по «Хрусталеву», удивлялась, насколько совместимы оказались мои собственные впечатления с впечатлениями авторов, побывавших на премьере. Вплоть до главного ощущения, что это просто ад per se. Но давайте отключимся от легендариума, не будем вспоминать про реакцию Канн, посмотрим, как методично разрушаются мифологии и поймем, почему это все-таки до невероятного хорошее кино.