Вильям Скотт

После поздравительных тостов, сводящихся к «самое главное – здоровья!», бесконечного «Ну что ж вы ничего не едите? Зайчик мой, возьми еще курочки, бабушка же для тебя готовила» и непременного чтения стихов именинницей (Лермонтов, Рубальская, Дементьев, Мандельштам – такая вот эклектика):

 

– Мам, послушай вот. В общем, это такое… Поймешь.

 

Слушает вроде не очень вникая, лицо непроницаемое и даже несколько осуждающее. Дохожу до «ласточки отдыхают на проводах». Включается солнце: «Так это и со мной так… Это что, я?!» И теперь главное дочитать, пока мы с ней окончательно не расплакались.

 

Спросила как-то: «Говорят, в интернете есть вообще всё, а вот интересно – я там есть?» – «Конечно, я ж текст там выложила». А осенью встряла в какой-то конкурс прозы, попала в итоговый сборник, чтобы мама была ещё и в настоящей книжке. Такой вот задумывался подарок на Новый год.

 

До весны осталось всего ничего, но не знаю, придёт ли она теперь.

 

Не надо комментировать, просто прочтите, если есть желание.

 

ВЕСТНИЦА ВЕСНЫ

 

Моя мама – вестница весны. От неё я узнаю, когда лед на реке становится серым и рыхлым, как постепенно подплавляется мартовским солнцем (а эти идиоты – представляешь – со своими снастями всё равно прут на самую середину, как будто жизнь не мила!), а однажды ночью ноздреватая махина тяжело опускается на дно, и мама ставит в ежегодном списке дел весны первую галочку: «Справилась».

 

Дальше идут подснежники. Подобно эстетствующим японцам, любующимся на сакуру, мы идём смотреть на пролески. Тут важно угадать со временем – не торопиться, чтобы они успели хорошенько расцвести, но и не опоздать, иначе распустится калужница, лохматые петушки, и впечатление (смотри, смотри – всё голубое!) будет смазано. Мне жёлтое на голубом не мешает, но маму оскорбляет эта плебейская желтизна и растрепанность, и я уважаю её японский максимализм.

 

И, наконец, однажды вечером самое важное: прилетели ласточки! Это главная весенняя тема, тут следуют многочисленные рассказы. Знаю ли я, что они никогда не садятся на землю? (В третьем классе, помню, я отвечала по природоведению про них, выучила параграф наизусть и знала всё блестяще, и вот когда учительница спросила: «Кто дополнит?», встал один мальчик и сказал: «Ласточки обычно отдыхают на проводах», но его подняли на смех, и я всё равно получила пятерку). Потом – история про то, как однажды ласточка залетела к нам на балкон (забилась в угол, я ее взяла в руки, чтобы выпустить, и мы обе волновались так, что сердца выскакивали из груди). И про окно кухни нашей коммуналки (не мыли его целый год, потому что ласточки устроили там гнездо – помнишь, какие у птенчиков желтые рты?)

 

А дальше следуют другие весенние истории.

 

...Про то, как они с подругами украли сохнувшую на верёвке кофту у цыган (табор стоял как раз в селе, и она была такая яркая! Мы её порезали и куклам платьев нашили. Как они нас не поймали?..) Мама тут всегда смеётся. В общем, обокрасть цыган – это кураж, а не грех. Я понимаю её гордость, и мне тоже смешно.

 

...Про то, как младшая сестра сдуру набила огромную шишку на лбу, и чтобы мать не наказала за недогляд старших, они решили сделать сестре операцию. Мама взяла дело в свои руки: поставила на огонь чугунок с водой (дезинфицировать кипятком инструменты) и послала брата наточить хорошенько нож. (Спасибо соседка мимо проходила, спасла Ольку от хирургического вмешательства! Но оцени, как я уже тогда понимала в медицине! Прирожденный медик, и не спорь!) Я и не спорю. Я смеюсь.

 

...Про то, как радовались первой весенней зелени. Не по-японски, для красоты, а потому что её можно было есть. Щавель, баранчики, соцветия клёна, лебеда, щи из крапивы... Тема обширнейшая, пожалуй, с самым большим количеством историй – и про все времена года. Как в Украине, куда мать их увезла после войны, чтобы не пропасть с голоду, они сначала ходили с сестрой побираться (Надька и слова жалостные придумала – «Солнце грело, мы три дня не ели!» Видишь, она уже тогда была поэт!), а потом маме повезло, её взяли в няньки к учительской дочке. За еду. (Мне было шесть, а девочке четыре. Я с ней сидела, и ещё пасла козу. Ты знаешь, когда мы уезжали, учительница плакала... А за работу подарила мне куклу. Настоящую! Не то что мне Верка шила, из тряпок. И кудри, и глаза. Платье синее. Но я в неё не успела поиграть: соседка углядела. Мама сказала: «Танька, давай Резаковым куклу отдадим. Они дают пшена и масла литру».) Тут мы, конечно, не смеёмся. Мама смотрит на нишу у книжного шкафа, где расположилась дюжина кукол, которых я ей надарила. И ни одной – в синем платье.

 

Моя мама – вестница жизни. Она всё узнаёт первой. Балкон её многоэтажки, стоящей у реки, смотрит на город. Ясным утром в дымке сфумато просматривается крутой далёкий берег – купола Акатова монастыря, шпиль башни ЮВЖД, стеклянные бока провинциальных небоскрёбов. Закаты по красоте просто сумасшедшие, а когда наступает ночь, зажигаются вереницы фонарей на двухэтажном мосту, внизу движутся огни машин, вверху – созвездий (ты знаешь звезду, которая всегда появляется первой, яркая такая? Чуть ниже луны? Это моя, я её себе давно приметила).

 

Река, свободная ото льда, плещет мелкой волной, в небе цвета пролесок снуют ласточки. Весна не подвела, справилась. Мама стоит над весной на балконе, на самом высоком этаже – капитан корабля, смотритель маяка. Звезда чуть ниже луны.