Перцевая Людмила

Самый яркий и моментально пришедший на ум пример – это Живаго, образ поэта, которому в прозаическом произведении для пущей убедительности приданы прекрасные стихи. Буквально на днях открыла для себя еще и героя череды рассказов «Грех» Захара Прилепина. Они написаны от первого лица с обезоруживающей откровенностью, смутившей даже меня, старого циника. И вдруг в этой выворачивающей наизнанку всё потаенное в юном человеке нахожу среди горькой прозы стихи, якобы написанные этим самым героем!

 

Нет, у поэтов в их романах, написанных в рифму, в бесподобном музыкальном звучании, конечно есть поэты-герои, первым сразу всплывает в памяти Ленский с его «Куда, куда вы удалились весны моей златые дни…» Менее романа Пушкина известна поэма Заболоцкого «Безумный волк», в которой за сочинение стихов принялся житель лесной чащобы. Он даже шею себе вывернул, чтобы сподручнее было смотреть на звезды и вдохновляться! И ведь у него получается!

 

«Волк, (бросая перо)

- Надеюсь, этой песенкой

Я порастряс частицы мирозданья

И в будущее ловко заглянул.

Не знаю сам, откуда что берется,

Но мне приятно песни составлять:

Рукою в книжечке поставишь закорючку,

А закорючка ангелом поёт!»

 

Кто из поэтов не присоединится к этому восторженному признанию – тот не поэт!

Заболоцкий и Пушкин своих поэтов представляют высоким поэтическим штилем, а Пастернак написал свой исторический роман «Доктор Живаго» в прозе и навлек на себя неудовольствие и даже гнев земных правителей. Ему и премию-то дали из чисто политических соображений, мол, умалил и снизил весь пафос революционных событий.

 

Увы, и восхваляющие, и хулящие по первом прочтении ничего не поняли в романе. Вся его сила, правда и великолепие не в том, что он исторический, что-то там оценивающий в контексте времен, а в том, что он – жизнеописание Поэта, попавшего в бурю. И это так очевидно! – Роман от первой строки до последней – поэзия, в нем снежная буря, разгул стихий, последующее коварное умиротворение и новый взрыв довлеют над всем. Вот самое начало:

 

«Шли и шли, и пели «Вечную память» и когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновение ветра.

(следует абзац собственно захоронения, вырос холмик, на который…)

«…Взошел десятилетний мальчик. Только в состоянии отупения и бесчувственности, обыкновенно наступающих к концу больших похорон, могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле.

Он поднял голову и окинул с возвышения осенние просторы и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня».

 

Так высоким слогом Пастернак нас сразу вводит в своё прозаическое творение, забыв, в отличие от Пушкина, предупредить, что его роман – на самом деле Лирическая Поэма. Но в финале-то он говорит об этом недвусмысленно, приведя прекрасные стихи, написанные…Юрием Живаго. Их, конечно надо было привести сборником, именно в конце, так убедителен и поэтичен весь роман, написанный, словно стихотворение в прозе! Органично теперь ложатся в сознании читателя и рифмованные строки:

 

«Еще кругом ночная мгла,

Еще так рано в мире,

Что звездам в небе нет числа,

И каждая как день, светла,

И если бы земля могла,

Она бы Пасху проспала

Под чтение Псалтыри…»

 

«Мело, мело по всей земле,

Во все пределы,

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме…»

 

Надо остановиться, потому что несправедливо к другим стихам, ко всему роману в целом такое выборочное цитирование. Нет, но «Рождественскую звезду» нельзя не открыть:

 

«Стояла зима.

Дул ветер из степи.

И холодно было младенцу в вертепе

На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.

Домашние звери

Стояли в пещере,

Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи

И зернышек проса,

Смотрели с утеса

Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост

Ограды, надгробья,

Оглобля в сугробе,

И небо над кладбищем, полное звезд…»

 

Достаточно, чтобы соотнести рождение Поэта в волчонке, вывернувшем шею в страстном порыве видеть кружение звезд!

 

Роман Пастернака – явление уникальное, как и должно быть гениальному произведению, совершенно напрасно зачисленному в исторические свидетельства, оно – вне времен и политических баталий. Упреждая возгласы политиканов по поводу утаивания романа от широких читательских масс, со всей ответственностью заявляю: его читать никогда не поздно, можно прямо сейчас, пренебрегая мнением критиков, которые сегодня уже сетуют, что «Доктор Живаго» переоценен, нет в нем ничего такого.

Есть. Высокая поэзия.

 

Рассказы Пелевина читаю со стесненным сердцем и стыдливым ощущением, что так открывать всё потаенное, происходящее из звериной, животной сути человека, наверное, нельзя. То есть это не может быть о себе. А если не о себе – как догадался, что такое бывает, этот не совершённый, но до спазм прожитый грех мальчишки? Это унижение ради спасения себя – для семьи, прожитое на глазах у всех, но так и не пережитое, стыд, который горше смерти?

 

И в каждом рассказе весь человек под именем Захар вывернут со всеми его муками и стыдом, со всем, что творится только на подсознании и сознанием – не оправдывается. Я читаю эту книгу медленно, с болью, то приговаривая: нет, так нельзя! То признавая: это гениально просто по исповедальной честности, он меня вскрывает, словно консервным ножом, но я бы так не смогла.

 

Никак не могу на чем-то остановиться…можно – невозможно – так не бывало – а герои Достоевского? – так у него все же есть некая отстраненность, а тут – по живому.

 

И вдруг, перелистнув страницу, под заголовком (именно в таком написании, не с прописной), вижу:

«иными словами» стихи Захара.

 

«По верховьям деревьев бьет крыльями влага,

наклоняет лицо задышавшая зелень,

соловеет слегка чернота мокрых ягод, -

их дожди укачали в своей колыбели.

В отраженье меж век, распросоньем расколотых,

был туман; и земля, и сырая смородина,

и трава под ногами, рябая от холода,

приласкались ко мне, притворяясь, что – Родина».

 

Я в полном онемении читаю эти стихи, то нежные, лирические, по-детски зарифмованные, то рваные в клочья, как тела – взрывом; полные тепла, улыбки, или жесткие, страшные, когда поэт лежит в кузове с трупами:

 

« Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне

происходящее

лишь клочья посттравматического бреда

брызги разорвавшейся памяти

холостой ход остановленного разума

Быть может той весной

лежа с автоматом в мерзлой и мерзкой грязи усыпанной

гильзами

быть может тогда – спустя три часа –

когда выстрелы утихли

и все побрели к развороченной как кулек с новогодними

подарками колонне

я не встал и остался лежать уже леденея

и корявого меня втащили в кузов

и чтобы вырвать из рук автомат упёрлись ногой в твердый живот

а мне было всё равно…»

 

Я читаю, читаю, стихи не так длинны, как поэма «Безумный волк», они переменчивы, но всё так же исповедально честны, в признаниях любви, во взгляде на военную мясорубку, в косьбе и гульбе.

Он завораживает, успокаивает и, немного побродив по утреннему снежку своими бульварами, я оставляю намерение поискать еще стихов в романах прозаиков. Наверное, мало на свете творцов такого всеобъемлющего таланта, чтобы стихами – самую суть, и в прозе – всю поэзию жизни.