Андрей Мансветов

По прочтении, новая книга Константина Рубинского вызывает много вопросов. Не в смысле, что я-читатель не понял автора (не обязательно так, как автор того желал, впрочем, это трюизм), а в смысле, что вопросы, очевидно, поставлены. И на уровне семантики текста, и на уровне [следования, использования, создания] речевых и письменных практик.

Да, тут с начала, т.е. с самого названия, взгляд цепляется за авторскую речь. Искаженную, конструкционно не верную для обыденного сознания. Уже сама вынесенная в название строка «Теперь никто не умер» с точки зрения этого, обыденного, читается как ошибка, несогласование времен, законченного, состоявшегося утверждения «никто не умер» с развернутым в будущее настоящим «теперь».

И топонимика – нарочито со строчной, и обсценная с молитвословной вперемешку, и отсутствие единообразия наличия-отсутствия пунктуации, и помянутая уже кажимая несогласованность предложений должны несоздать, разрушить цельное впечатление от книги, а вот создают и не разрушают.

Разрушается, умирает только сам автор. Но после постмодернизма, мы помним, это нормально, если не неизбежно. И в этой же системе координат все, в том числе и смерть, становится игрой, вопросом точки зрения. Автор манифестирует это, манифестирует как победу над смертью, но самому ему от такой победы, увы, не легче, отсюда и начальные строки книги:

 

ты сделал так.

все сделал так.

но ты не так.

ты сам не так…

 

И, как уточнение точки зрения, точки состояния дальше:

 

страшней, чем рубинскому,

теперь только сам рубинский

 

Автор становится и мертвецом, – у меня возникает и остается устойчивая ассоциация с одноименным фильмом Джармуша, – и самоё смертью. Автор, правда, делает другую координатную зацепку, пристегивая к страшному признанию попсовую цитату из шлягера девчачьей группы середины девяностых.

Вообще, цитат, аллюзий и прочих реперных точек в книге много. Для каждого (еще один трюизм) они свои. Мне самыми заметными стали две. Одна – очень и даже несколько нарочито Окуджавинское стихотворение «Детское»:

 

Из окон на ковер,

Свое чертя на нем,

Луч падает, остер,

Потоком и огнем.

 

(Неистов и упрям,

Гори, огонь, гори…).

 

Другая – известный литературный анекдот, заканчивающийся: «А в это время дворник Андрей Платонов бежит за разбившим стекло мальчиком и думает: «Догоню — убью!»» и, в ту же строку, стихотворение Самойлова.

Но если писатель Платонов в анекдоте хотя бы жив, а по Давиду Самуиловичу – «Рождается одно стихотворение. / Или гений, зачеркнув написанное, / Отправляется в гости.», у Рубинского – книга, отправившаяся пешком в столицу за прочтением, неизбежно умирает.

 

…А в соседнем, допустим, доме,

Наша критикесса будет все это время

Попивать что-то теплое,

И говорить молодому сожителю,

Видному культуртрегеру:

Как же мало осталось

Честной, блять, упрямой литературы

 

Увы, как бы мы не хотели, эта вот ханжеская правота – еще один аргумент в пользу того, что смерть может стать и становится той архимедовой точкой, опершись о и оттолкнувшись от которой можно начать жить, говорить, играть, писать. И книга «Теперь никто не умер», вопреки обыденной очевидности («Мы встретимся с тобой уже в земле…», «бабушка, милая, лучше умри при мне…», «Смерть — короткое лекарство», «Заходи навсегда и честно, / Другого не будет места…», «В стопке она помирает дня через три…» и т.д.) отнюдь не о смерти.

Нет, тут безусловно – «придут враги, а мы под корень», но это мы не умерли, это мы так спрятались. Это игра, метод и путь.

Например, путь речи из мертвого в живое через автора:

 

Офелия смотрит сквозь зыбчатый пруд

Со дна, где мертва,

 

И речь ее вверх пузырьками бежит

 

Но спиннинг мотает упрямый Шекспир,

Пузырик поймав.

 

Важно, что эта жизнь, и эта речь – не своя. В нарочито (а нарочитость стереотипного высказывания вообще характерна для Рубинского) аллегорическом стихотворении «Тенькая, птаха влетает в рот…» автор говорит прямо.

 

Будет скворешней твой грешный рот,

Лучше и не сгодится.

 

Сможешь хоть жизнь свою оправдать —

Выскочки да пигмея.

…Или ты вправду имел сказать

Что-то важнее?

 

Сам же он взыскует не жизни, но утешения («Жизнь — утешное плацебо / От небытия…», «Утешь меня, что успею всюду, что уже успеваю…») и покоя, как Булгаковский Мастер. Оттого мыслимое им до- и посмертие выглядят одинаково, как соседние слайды в диапроекторе, и если: «поселиться в суздали навсегда», «Загробная жизнь окажется школой-интернатом в Переславле». Но важно, что ни того, ни другого ещё не наступило, и отделенный (отдельный от жизни и смерти «ты») вслед за Крученых:

 

 

 

мычи

ты уже в клочки

ты уже почти

ты уже земля

языком во рту

звуков наготу

дыш

бур

щля

 

А это еще одна грань пути-метода. Автор расчеловечивается из смысла в звук. Ведь в звуке нет понятия о смерти, а значит и самое смерти тоже нет. Вот оно главное и окончательное доказательство, того, что теперь не умер никто.

И, в заключение, еще одна мысль. В иконописи нередко используется прием «обратной перспективы». Если не вдаваться в технические подробности, это означает, что «зритель является частью иконы», или «Бог в иконе смотрит на зрителя», или «икона смотрит на зрителя, а не зритель смотрит на икону». Подставляем вместо иконы книгу, читателя вместо зрителя, и получается ровно то впечатление, какое возникло у меня от книги Рубинского. Жаль, автора рядом нет. Но когда автор где-то…

 

Играет. Плачет.

Я тоже.