Якимович Марина

Марина Якимович (Марина): Александр, я благодарю Вас за согласие дать интервью. Давайте традиционно начнём с рассказа о детстве. И даже не о детстве, а о корнях. О бабушках, с их нелёгкой судьбой, о дедушках.

Один Ваш дедушка погиб под Нарвой, второй – скончался от ран. Что осталось в Вашей семье? Есть ли письма-треугольники, военные фотографии, другие личные вещи. Насколько это было и остается значимым для Вас?

 

Александр Назаров (Александр): Знаете, с военных времён не осталось ничего. Несколько довоенных фотографий деда по материнской линии и только одна – деда по отцовской, да ещё чудом сохранившийся орден Красной Звезды. Зимой 42-го года бабушку с мамой (ей тогда было 3,5 года) эвакуировали на Урал, вернулись они потом в Ленинград в пустую квартиру.

Мой дед по материнской линии, Макаров Михаил Алексеевич умер, не дожив до 36 лет в феврале 46-го года. В сентябре 45-го после тяжёлого осколочного ранения, полученного в конце войны, лишившего его большей части правого лёгкого, он выписался из госпиталя и вернулся в Ленинград, в семикомнатную коммуналку на улице Смолячкова, где жил до войны. В эту же квартиру выписал жену с дочкой с Урала, куда их эвакуировали зимой сорок второго, привёл в порядок комнату: вставил стёкла, оклеил стены, сколотил нехитрую мебель (комната была пустой, абсолютно пустой, во время блокады сожгли всю мебель, книги и одежду, даже часть подоконника была отколота)… Только в декабре 45-го приехали в Ленинград мои бабушка и мама. Дверь им открыл дед, он был уже совсем плох, кожа да кости. Бабушке сказал: «Не плачь, я помирать вернулся, помру – даже пенсии от государства не будет. Там, в чемодане, – махнул куда-то за спину, – немецкий костюм, после похорон продашь, хоть какие-то деньги будут»… Новый синий шерстяной костюм – единственный трофей, вывезенный дедом из Германии – лежал в чемодане, а чемодан на табуретке работал столом. На этом чемодане после похорон деда и был устроен поминальный стол с нехитрой закуской. А на следующий день, открыв чемодан, бабушка обнаружила, что костюма на месте нет. Видимо, во время похорон кто-то из соседей вошёл в незапертую комнату и костюм украл…

Мой дед по отцовской линии, Назаров Павел Петрович, был председателем колхоза в Маловишерском районе, призван в мае 42-го, погиб в июле 44-го. Точное место захоронения не установлено. О нём до сих пор помнят старики в его родных местах. Пятерых детей моя бабушка Антонина Петровна поднимала одна. Я её совсем не помню, мы были у неё всего два раза, когда мне был год и три года. Отец с ней не очень ладил, характеры у обоих были непростые. Умерла она, когда мне было семь лет. Так что побывал я только на её могиле, спустя много лет.

Воспитывала меня другая бабушка, Елизавета Александровна, человек тоже многое повидавший, много лет проработавший на заводе «Русский дизель». Бабушка родилась в 1914 году, закончила 2,5 класса гимназии, помнила наизусть много стихов, очень любила читать. Если она не стирала, не готовила или не убирала квартиру (пыль она вытирала на всех шкафах и полках ежедневно, а полы подметала и мыла утром и вечером), то она читала.

 

Марина: Скажите, Ваш цикл «Двенадцать месяцев», такой сильный и такой страшный, берёт своё начало из истории Вашей семьи или это никак не связано?

 

Александр: Наверное, это всё-таки не из истории семьи, а из истории страны, народа. И под влиянием современности. Я бы лет двадцать назад этот цикл не написал, потому что не было такого циничного равнодушия к теме войны. Цикл «12 месяцев» родился, с одной стороны, как результат изучения тех самых страшных страниц войны, а с другой – как реакция на современность. Для меня стихотворения типа «По городу шагают мертвецы» неприемлемы. Да, официоз раздражает, да шествие «Бессмертного полка» - некое внедрение патриотизма «сверху», но оно нашло отклик у людей. В провинциальных городках – это целое событие. Я видел шествие «Бессмертного полка» в Малой Вишере, Чудове, Торжке, это очень трогательное зрелище, это очень важно для людей.

 

Марина: Расскажите о родителях. Об укладе в родительской семье.

Насколько я знаю, в вашем доме культивировались книги. Расскажите об этом.

 

Александр: Я родился в семье инженеров-телефонистов. Родители долгое время проработали на легендарной «Красной заре». Ничего необычного в укладе семьи не было. Обычная советская семья. Отец, правда, был очень левых взглядов, ненавидел коммунизм, а мама относилась к власти лояльно. Мама читать любила, отдавая предпочтение книгам по искусству, истории города, биографиям интересных людей. Отец читал исключительно научную литературу, первая книга, которую он мне подарил, была «Теория вероятностей» Вентцель (мне на тот момент было 11 лет). Ещё отец писал стихи, точнее зарифмованные тексты-поздравления и тексты-памфлеты. Они мало отличались друг от друга по настроению, например, поздравляя одну сотрудницу, отец в поздравление включил строки: «Рот широкий разевает и чихает во весь рот, нас бациллами снабжает по четыре раза в год». Мама любила театр, отца же туда было не затащить. Придя с работы и поужинав, он включал приёмник на какой-нибудь «вражеской волне» и занимался принесённой на дом работой. К старости у него появилось хобби – ремонтировать телевизоры.

Библиотека в доме была небольшая: один шкаф с книгами, но там были собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Чехова, Бунина, Куприна, Блока, Мериме, Цвейга, было много фантастики и приключений, плюс мама приносила мне книги из заводской библиотеки.

 

Марина: Как Вас воспитывали? Вас родители залюбливали или были с Вами строги?

 

Александр: Ни то, ни другое. Почти золотая середина. Занималась мной главным образом бабушка, родители много работали. Отец, как я уже сказал, работал ещё и дома. Когда я в пять лет научился играть в шахматы, то всё время приставал к нему: «Папа, давай сыграем!», и чаще всего слышал ответ: «Иди, мальчик, к батарейке, там поиграй!» И я садился и играл. Такое вот батарейное воспитание. Но читать к шести годам я научился благодаря отцу по вывескам, которые мы с ним читали, пока ездили на трамвае в ЦПКиО. А ездили мы туда с октября по апрель чуть не каждое воскресенье. Моя мать – золотой человек, она всю жизнь жила для других, замечательно сочетая твёрдость характера с удивительной добротой, по-моему, она начисто была лишена эгоизма.

 

Марина: Насколько я знаю, первое стихотворение Вы написали в 9 лет. Это интересный момент. Вы его написали и кому-нибудь показали? Показали, но не признались, что оно Ваше? О чём оно было?

 

Александр: Если быть точным, первое стихотворение, если это таковым можно считать, я написал в 5 лет. Прочитав с мамой известное стихотворение А. Барто, я выдал: идёт бычок качается, того гляди скончается. Мама была несколько шокирована. Впрочем, думаю, что подобное окончание данного стихотворения приходило на ум не мне одному.

Написанное в 9 лет стихотворение было, естественно, о природе:

 

Ночь. С неба звёзды светят ясно.

И месяц там, в тумане, над рекой.

А ночь темна. Огни погасли.

Кукушка мне кукует за горой.

 

Какая тихая, безветренная ночь.

Как широко и тёмно поднебесье.

Кругом раскинулось зелёное полесье.

И пахнет сыростью, душистой пахнет мятой.

Ступает кто-то тихо по траве примятой.

 

При всей банальности текста и абстрактности деталей, когда писал, представлял дачу в Токсово, где проводил лето.

Стихотворение показал маме и бабушке. Насколько помню, оно их умилило, но восторга не вызвало. В школе показал нескольким одноклассникам, с которыми дружил, примерно с этого момента у нас сложилась какая-то поэтическая тусовка (они тоже что-то пытались писать), которая просуществовала класса до восьмого.

 

Марина: В Вашем творчестве были перерывы? Если «да» то почему. И почему Вы возвращались. Расскажите о мотивах. Что Вами движет? Зачем Вам это?

 

Александр: Был большой перерыв с 2011 по 2016 год, когда кроме стихотворных приколов, пародий и т.п. ничего не рождалось. Не было потребности писать. Я в творчестве всегда придерживался взгляда: можешь не писать – не пиши. За пять лет, видимо, накопилось, так что теперь никак не остановиться, и с 2016 года написано более четырёхсот стихотворений. Т. е. я пишу, потому что это потребность организма, иногда уснуть не могу, пока не родится то, что просится родиться.

 

Марина: Скажите, как рождаются Ваши стихи? Сразу или поэтапно, строчка за строчкой. У Вас есть стихи, которые сочинялись несколько лет?

 

Александр: По-разному. Иногда рождается идея, которая воплощается постепенно в поэтическую форму. Иногда рождается строка, за которой тянутся другие, так что я до определённого момента вообще могу не понимать, о чём будет моё стихотворение. Иногда рождается несколько строк, которые так цепляют, что я просто не могу их не записать (по большей части, обрывочные строки, которые у меня всё время рождаются, я не записываю). Спустя какое-то время (день или год) я к этим строкам обращаюсь. Вообще, когда начинает тебя томить и мучить, а ничего на подходе нет, открываешь свои рабочие материалы (пишу я по большей части за компьютером) и пробегаешь взглядом наброски, пока какие-то строки не зацепят. И – пошло-поехало. Поэтому действительно так бывает, что некоторые стихотворения пишутся несколько лет. Например, в ноябре 2020-го дописалось стихотворение «Из вариаций на тему», начало которому было положено в 2016-м.

 

Марина: Бывает ли, что стихотворение задумывалось трудно, появлялось тяжело, но так и не родилось?

 

Александр: Нет, такого не было. Я уже давно мучаюсь с циклом «Памяти деда», он посвящён моему деду по материнской линии Михаилу Алексеевичу Макарову (одно из стихотворений этого цикла участвовало в конкурсе «Бессмертный полк на марше»). Но, надеюсь, что всё-таки допишу эти стихотворения.

 

Марина: Скажите, Александр, Вы стали школьным учителем русского языка и литературы. Вы когда-нибудь читали ученикам свои стихи? Они знают, что Вы творите? Бывало ли, что ваши ученики пробовали перо и приходили к Вам со своим первым литературным опытом?

 

Александр: Раньше читал, когда просили. Последнее время не просят – не читаю. В конце концов, есть интернет, где нетрудно мои стихи найти – и прочитать. Большинство, конечно, знает, что я пишу стихи, но поэзия не для масс, массам больше нравятся мои байки и приколы. А со своими творениями дети ко мне, разумеется, приходят, тем более что я руковожу творческой студией.

 

Марина: Александр, скажите, вот со своими первыми стихами к Вам приходит отрок, Вы станете ему указывать на все недостатки в тексте, или соврёте, что всё замечательно, что Вы видите в нём талант и ему обязательно необходимо творить?

 

Александр: Когда ко мне приходит ребёнок со своими стихами, я обычно говорю всё как есть, указываю на недостатки, обязательно в конце добавляя: но в этом что-то есть. И это в большинстве случаев правда. Далее я ребёнку говорю: разберись, чего ты хочешь, стихи для тебя – это некая релаксация, развлечение – или ты хочешь научиться писать настоящие стихи? Если хочешь поработать над своими стихами – приходи, поработаем. Большинство – не приходит. И это, думаю, естественно. А в студии у меня в основном прозаики (увы!). Хотя на счету моих учеников несколько вполне крупных побед.

 

Марина: Александр, скажите, как Вы сами оцениваете себя? Вы автор сильный? То, что Вы рождаете, поэзия или «не проза и не стих,/ а лепет, не имеющий значенья»?

 

Александр: Я филолог по образованию и умею отличать хорошую поэзию от плохой. Конечно, в отношении себя трудно быть до конца объективным, но в большинстве случаев, написав стихотворение, я понимаю, хорошая вещь получилась или проходная. Да, я считаю себя сильным автором, но иллюзий в отношении себя не питаю.

 

Марина: Что для Вас конкурсы? Дополнительная площадка публикаций, возможность пободаться с сильными или способ получить дополнительную критику, узнать сторонний взгляд на свой текст?

 

Александр: Конкурс для меня – в первую очередь возможность творчества, стимул к развитию, поэтому я в корне не согласен с теми, кто говорит, что не следует давать в конкурсе конкретные темы: именно в работе над стихотворением на заданную тему оттачивается мастерство автора. Это некоторая задача, которую надо решить. Можно просто решить. А можно талантливо. «Бодаться» не люблю, а вот почитать да посравнивать – это интересно. К сожалению, очень мало на конкурсах конструктивной критики, хотя это и понятно, сам, выступая в качестве судьи, не всегда нахожу время для качественного разбора всех стихотворений.

 

Марина: Александр, я знаю, что Вы заявлялись на «Антоновку» и даже попали, по-моему, в шорт-лист. Расскажите моим читателям и об этом конкурсе и о своём участии в нем. Насколько успех в нем значим для Вас?

 

Александр: Только в лонг. Это была моя вторая попытка. Вот, в последний день приёма заявок послал стихи на третий сезон, посмотрим, вдруг в этот раз что-то получится. Рассказать что-то интересное об «Антоновке» не могу, а повторять информацию, размещённую на сайте премии, думаю, не имеет смысла. Я участвую во многих конкурсах, на некоторых оказывался в призах. Не знаю, что даёт мне это участие, я ведь долгие годы писал в стол, может, амбиции за долгие годы выросли?

 

Марина: А расскажите о впечатлениях от Кубка Мира Балтийского.

 

Александр: Кубок мира по русской поэзии и Чемпионат Балтии по русской поэзии – замечательные конкурсы. И многие поэмбуковцы в них участвуют (некоторые даже весьма успешно). На мой взгляд, на данных конкурсах давно сложилась своя самодостаточная компания «комментаторов». В первое своё участие год назад я активно включился в обсуждения, но быстро понял, что в общем-то мало кому здесь интересен и в целом не нужен.

Меня раздражает безапелляционность суждений под стихами (а многие на конкурсе – старой стихирской закалки), поэтому лучшие комментарии (как правило) – парашютки Валентина Емелина. Меня раздражает, когда под стихотворением не обсуждаются его достоинства и недостатки, а идёт выяснение отношений между авторами. Меня одновременно веселят и огорчают комментарии под стихотворением, где есть явные отсылки к биографии Марка Шагала, когда комментаторы пишут что-то вроде: «…видимо, это что-то уж очень личное, мучительно извлеченное из глубин подсознания, выданное потоком, не причёсанное и слишком синее. Мне как читателю это не близко, не интересно, не нужно. Потому и не цепляет. Извините, что грубо высказалась. Но меня не привлекает на поэтических конкурсах такая откровенная обнаженка».

Мне не нравится то, что уже отмечено многими: жюри работает на усреднение, т.е. побеждают как правило понятные, рассчитанные на массового читателя тексты (безусловно, при этом мастерски сделанные).

Но повторю то, что сказал вначале: это замечательные конкурсы, потому что это большая площадка, это набор сильных авторов, это место, где есть чему поучиться.

На последнем Кубке могу назвать пару десятков стихотворений, которые реально зацепили, например, "Ичмесув" и «Скифия» Тейт Эш, "Из книги Еноха" В. Мамая, "Собор Святого Петра" А. Ланина, «Чёрное» О. Денега, «Август» С. Герасимова, "Настанет пора возвращаться" С. Андроник, «#послеточки» В. Беркович, «Кшись» И. Чудновой.

 

Марина: Александр, скажите, насколько Вы искренен в стихах? Вы пишете:

В конце концов оглохнуть ко всему

и слышать только музыку и море,

всё глубже уходящие во тьму,

где вкус всего непоправимо горек…

Вы «оглохнуть ко всему» хотите или боитесь? Это вообще о Вас?

 

Александр: Нет, не обо мне. И в то же время обо мне. Об Александре Блоке (очень близком мне поэте). Это мой лирический герой, который и я, и не я. В стихах я искренен, но не в бытовом плане. Это какая-то часть правды обо мне и о каждом. Вообще во мне гремучая смесь оптимизма с пессимизмом, доверчивости со скептицизмом (мне кажется, для поэта это нормально). Я в жизни (в быту) достаточно позитивный и оптимистичный человек. «Оглохнуть ко всему» не хочу и не боюсь (мне кажется, это не мой случай), это для Блока с его мистическим опытом и обнажённым чувствованием жизни было актуально.

 

Марина: Александр, как Вы думаете, если людям дано на ошибках учиться, почему же им так плохо, когда они терпят поражение?

 

Александр: Наверное, потому, что это «плохо» – необходимая составляющая того самого учения. Поражение – это удар по амбициям, это унижение, это демонстрация твоей слабости. Но это и возможный момент воспитания себя в преодолении. Страдание целительно, боль выстраивает душу. У Людмилы Улицкой есть замечательный рассказ «За что и для чего…» Это о том, как нужно воспринимать в жизни несчастья. Поражения в том числе.

 

Марина: Как Вы считаете, «обман» и «вероломство» синонимы, или здесь есть нюансы?

 

Александр: Смысловая разница есть. Обман во благо возможен. Вероломство – нет. Обман может быть по недомыслию, может быть случайным. Вероломство – нет. В нём всегда умысел, подлость и коварство. Хотя в каком-то высшем смысле обман всегда остаётся обманом.

 

Марина:Человеку свойственно меняться (развиваться или деградировать), он, если бы и хотел, не сможет остановить изменения. Если человек не творит, то это почти не заметно.

Но у творца всё иначе. И порой с возрастом он приходит к прямо противоположным убеждениям, чем те, которых придерживался в молодости. Отсюда вопрос. Стоит ли отказываться от незрелых убеждений юности, надо ли признавать это, или, считая это естественным, нужно игнорировать эти перемены и никогда не говорить об этом вслух.

Роберт Рождественский в последнем сборнике писал

 

"проклял он врагов народа.

Верит, что вокруг друзья

Боже, а ведь это я

Пятьдесят второго года!"

 

Ну или вот ещё

 

"Стихи прошли, а стыд за них остался"

 

Как следует это оценивать? Как мужество человека, нашедшего силы перечеркнуть всю собственную жизнь.Или это предательство идеалов, и подобное покаяние - актёрство и не более?

 

Александр: От незрелых убеждений юности отказываться стоит, понимая, что это, возможно, был необходимый этап твоей жизни. Постижение, признание собственных ошибок и решимость говорить о них – демонстрируют зрелость личности.

Мне трудно судить о Рождественском, мне всегда его поэзия казалась псевдо-искренней, хотя, конечно, это мои тараканы и всё на самом деле не так. Если человек пишет "Стихи прошли, а стыд за них остался", то, вполне вероятно, это искреннее раскаяние. Только при чём здесь перечёркивание всей прошлой жизни? Раскаяние должно начинать путь искупления, а не вводить человека в отчаяние и отрицание части своей жизни. С тех пор, как в 90-х я прочитал последние стихи Рождественского мне было любопытно: а за какие-такие стихи ему было стыдно? Более того, я сомневался в искренности его последних стихов, слишком стало модно тогда печатать подобные вещи... Хотя, конечно, это тоже только мои тараканы.

 

Марина: Как вы думаете, правильно ли вникая в великие творения, пытаться понять личность творца и знать его биографию? Может всё-таки лучше не знать, что Мусоргский пил, Булгаков наркоманил, Ван Гог страдал маниакально-депрессивным психозом, а Чайковский относился к меньшинству?

 

Александр: Знаете, одна моя ученица, обожавшая Маяковского, однажды пришла ко мне убитая, чуть не в слезах: «Зачем я прочитала переписку Маяковского с Лилей Брик? Я его презираю! Он же тряпка, разве можно так унижаться?» Действительно, некоторых людей факты реальной жизни писателей шокируют, отталкивают. Может, кому-то и в самом деле лучше не знать этих реальных фактов. Но по-настоящему понять писателя можно, только зная его биографию. В писателе полезно видеть человека, понимать, что обострённое восприятие мира чревато срывами. Что талант не оправдывает грехи и слабости (ни в коем случае!), но талантливый человек в каком-то смысле уязвимее для этих грехов и слабостей. Гомосексуализм Чайковского в наше время вряд ли кого-то шокирует, а вот кое-что в его жизни и даже творчестве объяснить может. Аналогично и с пьянством Мусоргского и наркоманией Булгакова. Кстати, моя ученица (давно уже бывшая) по-прежнему обожает Маяковского.

 

Марина: Знаю, что Вы с супругой любите путешествовать по России. Почему по России? Вам каждый раз открывается что-то новое или Вам близка атмосфера малых городов? Вы любите фотографировать. Чего больше всего на ваших фотографиях? Расскажите об этом моим читателям.

 

Александр: Я генетически ощущаю связь с древнерусской культурой. Для меня старые русские города – это чудо! Там тепло и уютно. При всей моей любви к Петербургу, он всё-таки город строгий, холодноватый. А где-нибудь в Муроме, Переславле или Пскове «есть простая жизнь и свет». И, конечно, каждый раз открываешь что-то новое. Чтобы понять, почувствовать город, его нужно исходить пешком, а не ездить на машине от объекта к объекту. У нас есть знакомая, также много путешествующая, которой трёх дней пребывания в Казани хватило, чтобы увидеть там «всё», при этом очень удивилась, когда мы рассказали ей про дом Зиночки Ушковой и про замечательный музей Баратынского. А многие наши знакомые, побывавшие в Переславле, с удивлением узнают об удивительном парке-дендрарии. Мы с нашим питерским снобизмом иногда думаем: ну что может быть интересного в провинциальном саду, образованном в середине двадцатого века? А он в самом деле изумительный! Фотографировать больше всего люблю неожиданное, стараюсь избегать «открыточных» видов, хоть иногда трудно удержаться при виде открывшейся красоты, но в этом случае стараюсь найти какой-то интересный ракурс. Люблю ловить контрасты богатства и бедности, красоты и безобразия, высокого и нелепого. Однако, если подсчитать, наверное, больше всего у меня фотографий храмов, интерьеров многочисленных особняков и природных пейзажей. Да, конечно, ещё наших котов!

 

Марина: Да, я знаю, что Вы кошатник. Расскажите о своих питомцах. Расскажите мне, собачнице, почему котов иметь лучше, чем собак. Расскажите об их повадках и привязанности к Вам и о том, что их доверие совершенно невозможно обмануть.

 

Александр: Я и собак люблю, просто их надо воспитывать, гулять с ними, а это плохо вписывается в ритм нашей жизни. Мы с женой иногда фантазируем, что вот выйдем на пенсию – и заведём собаку. Поэтому я не буду объяснять, почему коты лучше собак. Хорошо, когда есть и те, и другие.

Если позволите, я в качестве рассказа о котах приведу свой короткий рассказик.

Один известный, но, на мой взгляд, не очень умный человек в ответ на переживания хозяина недавно умершего кота посоветовал: «Да заведи такого же. Какая разница, коты они все одинаковые». Такое мог сказать только человек, ничего не понимающий в котах. Впрочем, в людях он, по-моему, тоже мало понимал.

Жили-были три кота. Чёрный, белый и рыжий. Жили они в обычной питерской квартире. Нашей, стало быть. И звали их Иннокентий, или попросту Кеша, Иосиф Прекрасный, или попросту Ося, и Яков Самуилович Лурье, или попросту Яшка. Опять-таки! Некий знакомый поинтересовался: сказался в именах хозяйский антисемитизм или хозяйская семитофилия? Сказались обстоятельства.

Впрочем, Кеша – имя скорее попугайское, чем еврейское, да простят меня все Иннокентии и Викентии нашей прекрасной планеты. Итак. Кеша пришёл к нам в окно. Первый этаж. Окна во двор-колодец. Почему бы не зайти? Было ему на тот момент около полугода. Видимо, кто-то выбросил. Какое-то время он орал у нас под окнами, а потом запрыгнул на окно и повис на сетке. Мы взяли. Было это как раз на Пасху. Такой вот подарок. Тёща решила назвать Кешей. Через пару лет у кота обнаружилась странная привычка: когда он мылся, а делал он это тщательнейшим образом, он обязательно выдирал у себя из шкурки на спине возле хвоста клочки шерсти. Когда тёща обеспокоенно вопрошала: «Кеша, Кеша, что ты делаешь? Зачем?» Мы с женой отвечали: «А затем, что нефиг кота называть попугайским именем!»

Иосиф Прекрасный был действительно прекрасен. Белоснежный сибиряк. Единственное чёрное пятнышко – точка на носу. Был он выкуплен из кошачьего Гарлема за две тысячи рублей. Увы, заводчики котов не всегда хорошие заботливые люди, а болезней у кошек не меньше, чем у людей. С появлением Оси в доме и красоты, и забот прибавилось.

Яков Самуилович Лурье, как нетрудно догадаться, происходит из той самой замечательной семьи, про которую сами её представители шутили больше других. Говорят, шутку «у нас в стране на каждый лье по двести пятьдесят Лурье» придумали сами Лурье. А мой институтский знакомый Миша Лурье говорил: у нас в роду все гуманитарии – или филологи, или гинекологи. В общем, замечательного рыжего котёнка некуда было пристроить – и его пристроили нам.

Три кота – три характера. Три модели поведения. Прямо как у детей в школе. Обнаружишь какой-нибудь кошачий разбой, возопишь: какой гад это сделал? Кеша, если это его лап дело, тут же начинает суетиться, метаться, изображать раскаяние, типа: да, это я, виноват, простите, бес попутал, раскаиваюсь, готов ответить по всей строгости закона…

Пойманный на месте преступления Ося смотрит на вас своими фисташковыми миндалевидными глазами, в которых читается изумление: «Что? Вы думали это я? Как вы могли? Я просто мимо проходил! Я оскорблён до глубины души! Я даже не знаю, как жить с вами после этого! Это унизительно! Вы могли такое обо мне подумать!» И уходит, не оглядываясь. И столько достоинства в каждом движении, что начинаешь думать: может, и правда только мимо проходил?

И, наконец, напакостивший Яша в ответ на упрёки поворачивает к вам свою мордочку Кота из «Шрека» и начинает в полном смысле этого слова лаяться. Так и кажется, что он орёт что-то вроде: «Да, это сделал я! Да, я мудак! Я моральный урод! И что! Вы тоже гадите не меньше меня! Ну, давайте, давайте, наказывайте меня!»

А ведь кто-то ещё думает, что все коты одинаковые…

 

Марина: Александр, всем своим респондентам из Питера я задаю вопрос о Питере. Марина Южакова, говорит, что это совершенно живой организм со своими предпочтениями и не предпочтениями людей. А РенАрт говорит, что Петербург – это вообще не город. Это оживший миф. А что Питер для Вас?

 

Александр: Питер для меня – самый лучший город в мире (как бы банально это ни звучало). Здесь я родился, здесь (Бог даст) и умру. Есть Питер реальный, двойственный, прекрасный и безобразный, и Петербург мифологический, со всем тем потрясающим, что было о нём написано. Не знаю, вряд ли я смогу сказать что-то новое о Питере. Но это действительно вдохновляющий на творчество город.

 

Марина: Ну и последний вопрос. Александр, пожалуйста, процитируйте самое верное на Ваш взгляд высказывание.

 

Александр: Ох… Боюсь, это самый трудный вопрос… Может быть, простое пушкинское, очень актуальное во все времена и особенно в наше: «…ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».

 

Марина: Я благодарю Вас, Александр, за откровенность и уделённое мне время.

 

Александр: Не за что, Вам большое спасибо! Думаю, что Вы делаете непростое и нужное дело.

 

18.01.21

 

НЕ СБЫЛСЯ

 

За всё, за всё тебя благодарю,

рассыпанный дождём по октябрю,

разбросанный листвою по аллеям,

где ты пройдёшь – и не найдёшь следа

того, что я не сбылся навсегда

и не зову, не плачу, не жалею.

 

За всё, за всё. Не помня ни о чём,

что в мудрых книгах второпях прочёл,

ведь думалось, что стоит торопиться

наприобщаться к мудрости людской,

чтоб к старости на всё махнуть рукой

и в печке жечь бессмертные страницы.

 

За всё. Я выпивал на брудершафт,

какой ни украшай меня ландшафт,

я ни уму, ни сердцу, ни желудку,

ни длани мужика, ни ушку дев,

я на юру торчал, остолбенев,

а мимо пёрла жизнь по первопутку.

 

Зима, зима. Какая там зима

засыплет грязным снегом задарма,

мир сделав инфернально незнакомым,

и, в сотый раз собой переболев,

прекрасны, как классический балет,

мы выйдем в жизнь, не выходя из комы.

 

Спасибо, сочинитель записной,

мы обнажимся раннею весной

гольём ветвей в засохших струпьях почек,

помётом слов на скверном языке

полезем в жизнь неведомо за кем,

мы знать не знаем, он хотеть не хочет.

 

И всё ж таки, нам это не впервой,

одевшись первозданною листвой,

перекликаясь с вечностью по-птичьи,

ропща душою в крапинках заноз,

поверим, что сбываемся всерьёз,

пускай в неподобающем обличье.

 

Хоть как, хоть как, но как-нибудь не так,

а как прожженный конченый чудак,

взмахнуть ветвями, захлебнувшись высью.

Оставь мне вечность

по

ра

же

ни

я,

ведь вы сбылись, и мы – уже не я…

А всё-таки прекрасно, что не сбылся.

 

Александр Назаров