Чернова

Французская революция, Робер Энрико, Ричард Т. Хеффрон, 1989

 

Единственный вывод, который хочется сделать после финальных титров, ползущих вверх по черному экрану, - не «ах, как много прошлое отдельно взятой страны заложило в мировое будущее» и не «ах, o tempora, o mores!», а более тривиальное – «все зависит от интерпретации».

 

Да, зависит. И чаще, чем хотелось бы, наше мнение и наша оценка определяется тем, «как нам показали». Не стану вдаваться в подробности оруэлловской кромешности, но самый безобидный пример – есть большой пул фильмов, которые приводят в восторг сентиментальных барышень всех возрастов, заставляя их таять и млеть, гореть глазами и неровно дышать. Я о «рыцарских романах» про средневековье, куртуазную любовь и прочую демонологию. Ничего не имею против. Но вот представление у сентиментальных барышень о Middle Ages именно такое, как им показали в «рыцарских романах». И до седых волос это представление не ржавеет, и даже после десятикратного штудирования Хейзинги со всякими издевательскими картинками из Страдающего Средневековья оно меняется незначительно. Мужики в латах, бабы в бархате, Робин Гуд во все поля, - романтика.

 

И это, скорее, концептуальная модель мифотворчества, которую, возможно, первым оседлал Вальтер Скотт, и на которой после успешно катались и Дюма, и Джордж Мартин.

 

И да, из сугубо исторических событий последующих эпох тоже получались вполне жизнеспособные сказки, но сказки эти были совсем другого типа. И фанатичнее, и страшнее.

 

Не скажу, что меня сколько-нибудь привлекают «дела давно минувших лет, преданья старины глубокой». Не скажу, что я трепетный ценитель больших исторических полотен и многофигурных композиций с адовыми полчищами массовки. Выразить zeitgeist можно и минимальными художественными средствами. И даже интереснее, когда он так выражается. Но иногда случаются необъяснимые вещи, вызывающие объяснимый резонанс. Вроде неожиданной «Гибели богов» по второму кругу (не мой режиссер и смотреть на его «роскошные барокко» - для меня то еще пострадание) или без малого шестичасовой «Французской революции». И вот, это как раз те самые сказки совсем другого типа. И если с Висконти еще есть лазейка для побега в поле чистого не-согласия, то с совместной поделкой кучи стран во имя круглой даты – так не получится.

 

Иная интерпретация.

 

Сами французы, кстати, согласились, что да – штука эта исторически точная и отстраненно объективная. Затянутость первой части искупается динамикой второй, и они, конечно, правы, потому что постоянно отсекающая головы вторая в силу «упоения жестокостью» пролетает, как скорый поезд. Чувствуешь себя, словно зритель-булочник в Колизее времен Нерона, и львов уже вывели. Объективность? Я не знаю, что такое объективность по отношению к историям, которые рассказываются (и показываются) людьми. Разве она возможна? Потому, что когда Джейн Сеймур (которая тут Мария-Антуанетта) начинает судорожно задыхаться в Тампле при виде надетой на пику головы своей подруги принцессы де Ламбаль, она перестает быть дурой-дурой из первой пятиминутки, и в целом вызывает не просто расхожее сочувствие, а сочувствие невыносимое. И когда Северин (который тут Робеспьер) мечется от условного Бога (всеобщего блага) к условному Дьяволу (крайней степени террора), он тоже вызывает невыносимое сочувствие. Никакой объективности не будет. Нигде, ни в чем и ни для кого. Потому что сюжет с самого начала станет выхватывать только трагедии, а трагедия всегда субъективна.

 

Кстати, о Северине. Брандауэр (который тут Дантон) – это Брандауэр, он не умеет мимикрировать, для него невозможно быть кем-то кроме себя, и здесь, скорее, плюс, чем минус. Но шестью годами ранее Вайда снял свою версию «процесса века», где Дантоном был Депардье, а Робеспьером – Войцех Пшоняк. Что бы там Анджей ни говорил и как бы ни притворялся фикусом, но из бутылок он повыпускал своих демонов. Французы почесали макушки, помитинговали в прессе, что «понаехавший» всю историческую достоверность убил ап стену, но простили, по принципу «художника обидеть может каждый, а мы – не будем».

 

И вот Пшоняк-Робеспьер у Вайды - абсолютно инфернальный социализм в парике, но только хуже, потому что страшнее фанатично верящего в свои идеалы идеалиста нет зверя в природе. И без малого шесть часов у меня было стойкое ощущение, что я смотрю на Пшоняка, перекочевавшего в грандиозную массовку из кошмаров Вайды. Настолько оба этих Робеспьера неотличимы и действительно ужасают. Не отлетающие в корзину головы. Не кровь, смываемая с помоста у гильотины. Не пожирание революцией невинных (а там хватает сцен на грани нервного срыва, от вакханальных плясок радостного народа вокруг надетой на пику головы коменданта взятой штурмом Бастилии до разбивания тем же народом лбов о каменную кладку во время Сентбярьской расправы). Ужасает то, что и Робеспьера – тоже – жаль.

 

Интерпретация? Не объективно? Не объективно, но в какой-то мере – честно. Без фанатизма.

 

Просто как-то так всё и было.

Как-то так.