Khelga

Верхняя саданула. Нижняя икнула. Марк Аркадьевич раздражённо дёрнул плечом.

 

- Твоя бабушка акушерка?

 

- Нет, - я успокаиваюше погладила бок. Верхняя совсем распоясалась. - Моя бабушка доярка. Бывшая.

 

Марк Аркадьевич Курцер, главный гинеколог города Москвы и главный врач московского ЦПСиР, снял очки, надел очки, покрутил в пальцах пафосный Паркер и сделал движение, чтобы покрутить пальцем у виска. Но передумал.

 

- А что бы тебе, голуба моя, не родить в чистом поле? Светит месяц, светит ясный. Рожь шумит, коровы мычат. Бабушка-доярка режет серпом пуповины.

 

- Она бывшая, - упрямо сказала я. - Она мне всё утро звонит. И кричит, что нельзя делать амниотомию на Казанскую Божью Матерь.

 

- Прямо так и кричит - нельзя амниотомию?

 

- Нет. Она не знает этого слова. Она матом.

 

- Знаешь, Ольга, я бы тоже матом.

 

Марк Аркадьевич бросил Паркер, потыкал в телефон и угрюмо произнёс в трубку:

 

- Любовь Сергеевна, разгоняй бригаду. Тут у роженицы доярка и Казанская Матерь. Нет, псалмов не поёт. Нет, говорит, неверующая. Но ничего не могу сделать, - и рявкнул мне: - КТГ через час, вечером повторить. Завтра как штык. На девять утра назначаю. Смотри, допляшешься до экстренного кесарева.

 

- Спасибо большое, Марк Аркадьевич.

 

Курцер что-то гневно бормотнул. Наверное, ругнулся на иврите. Я побрела в свою комфортабельную одноместную камеру - договариваться с верхней и нижней, чтобы они хорошо себя вели. Больше беспокоила верхняя, разлёгшаяся поперёк и спровоцировавшая букву Т внутри моего брюха. Врачам не нравилось её КТГ. Ещё им не нравился предполагаемый суммарный вес моей бихориальной биамниотической двойни. И мой гемостаз. К сожалению, не предполагаемый. Потому консилиум решил, что моим бихориальным надо срочно меня покинуть. А им всего-то было тридцать пять и четыре со дня зачатия. И бабушка-доярка второй день орала: не сметь лезть во внучку всяким железками, потому что церковный праздник. Было в этих криках нечто посконное и нечто дремучее. Но я любила бабушку и не хотела её нервировать.

 

- Тридцать пять и пять красивше, - сказала я брюху. - И, может, за сегодня грамм по сто наберёте. Мне столько еды принесли. Куда её после родов? После родов, например, черешню нельзя. Ешьте сейчас. Хорошая, узбекская.

 

Признаться, мне было страшно. Потому что две сразу, про которых чего только узкие специалисты не говорили. Например, неосведомлённая узистка из женской консультации месяца три назад с изумлением произнесла: "Ой, что это у вас? Вижу одну гидроцефальную голову и множество конечностей". И датчик уронила.

 

Наевшись чёрной черешни и красной рыбы, я пошла на КТГ. Верхняя мой извращённый рацион одобрила. Сердце у неё работало как надо. Нижняя была тоже ничего. Я успокоилась.

 

На следующий день во внучку таки полезли железками. Спустили околоплодные воды - что через полчаса вызвало родовую деятельность. Возле меня порхали два Алена Делона. Курцер, видимо, решил стебануть строптивую многоплодную беременную - и укомплектовал бригаду синеглазыми темноволосыми красавцами. Они ласково касались и сладко пели - "Зайка, может, эпидуралочку?" Я, озлобленная схватками и осознанием собственной неприглядности, дрыгала ногой и рычала: "Нет, не надо, не мешайте!!!"

 

В какой-то момент стало нестерпимо. Я махнула одному из Делонов и прохрипела:

 

- Давайте, ой, блять, эпидуралочку!!!

 

- Зайка... ой, блять. Поздно эпидуралочку. Марк Аркадьевич, первый пошёл!

 

И родилась узенькая красная девочка. Она орала несоответствующим грубым басом. Я на неё смотрела издали, пока с ней возились. Впитывала. И до меня донеслось: три килограмма, пятьдесят сантиметров.

 

- Как три? - возмутилась я. - Она же недошенная двойня! Ой, да. Двойня же!

 

Вокруг меня возникло, наверное, сто человек. И один аппарат УЗИ.

 

- Экстренное? - опять донеслось до меня сквозь клочкастую серую вату. - Сердцебиение. Страдает. В операционную?

 

- Попробуем обойтись.

 

Вата душила меня. Накрывала паникой. Нижняя орала, но я уже не могла на неё смотреть. Мне тоже захотелось заорать - делайте экстренное. Но я не успела. Потому что после стремительных врачебных манипуляций - и абсолютно для меня безболезненно - верхняя родилась. Она была не очень красная. И немного вялая. Пищала.

 

- Поздравляю, зайка, - сказал Ален Делон. Он улыбался великолепной светлой улыбкой.

 

- А эта в порядке? - губы меня не слушались. И я услышала: три четыреста, пятьдесят один.

 

- В порядке? - тупо повторила я.

 

- В порядке. Ну ты и выдала, - удивился Курцер, снимая перчатки. Шесть четыреста живого веса. И дети живые. Молись своей Казанской, - и вышел из родзала.

 

- Спасибо, - слабо прошелестела я вслед. И повернула голову влево. Неонатологи колдовали над моей новорожденной двойней.

 

- Куда их, - спросила я, - в реанимацию?

 

- Какая ещё реанимация? - задорно ответила врачиха. - Морфологические признаки недоношенности есть. Но всё в норме. Через два часа заберёшь своих поросей.

 

- У неё бабка доярка. Крестьянская жила, значит. Такие крепких детей рожают. Именно что поросей. - хмыкнула другая врачиха. - Навели вы со своей бабкой шороху. Я теперь по религиозным праздникам не буду работать. Ну вас со всеми вашими божьими матерями.

 

- Спасибо, - опять сказала я. Захотелось спать.

 

Когда я часа через три шла в детскую знакомиться, на посту медсестры послеродового надрывалась София Ротару: "Дикие лебеди, дикие лебеди, словно судьба мояааа!" Из палаты выплыла девица с полуобнажёнными молочными сиськами и вскрикнула:

 

- Катя! Мой не спит! Сделай потише!!!

 

А мне не хотелось потише.

 

Судьба моя.

 

 

Р.S. Они сейчас дикие лебеди. Дважды двенадцать, как-никак. Не хотят фотографироваться. Фотка прошлогодняя средиземноморская.

 

С днём рожденья, девки.