Вильям Скотт


Крайтман

 
11 окт 2019
Вот не знаю, насколько уместна эта запись сейчас, когда сотня с лишним человек выбирает для Кубка самое прекрасное – удивить жюри, очаровать читателей, доказать себе в первый (или очередной) раз, что – поэт. Что – стихи. И сравнивает своё с другим, и иногда не в свою пользу. Замыленный глаз, сомнения и рефлексии.
 
Я читаю весьма ограниченный круг поэтов, не только тут – вообще. Конечно, рифмованного попадается на глаза много, но это всё – по диагонали. Тексты условно делятся на фигню, *я так могу*, *я так могу, но не хочу* и – *так мне в жизни не суметь*. Вот это штучное обычно цепляет с первой строки и не отпускает никогда. Не мотивирует, нет, наоборот – уничтожает моего внутреннего самонадеянного графомашу.
 
Не знаю, любите ли вы Семёна Крайтмана так, как люблю его я. Буду рада, если кто-то его для себя откроет. Он прекрасен весь, так что эта выборка почти рандомна.
 
 
***
случилось это прошлою весной.
 
– внезапно как...
а был такой герой.
– всё балагурил,
кто бы мог подумать...
– а надо было думать о семье.
– вы не передадите оливье,
дотянетесь?
– да не вопрос, раз плюнуть.
– печально.
– вы позволите, налью?
– я помню, он всё пел, что мы в раю.
и всё смотрел на нитку паутины
в лесу, под солнцем...
где ты, вечный май?
– не чокаясь, по-нашему, давай
за рай, за смех
без видимой причины.
– а больше вспомнить нечего.
ну что ж...
я говорю:
– вы не могли бы нож
мне передать.
и... право, извините,
тот пирожок.
а впрочем, можно два.
из кухни появляется вдова
и говорит:
– о ком вы говорите?
 
***
вот пальцы пахнут липкою травою…
вот за окном античные герои,
красивые, как статуи, а Трою…
им Трою взять, что поле перейти.
в зрачках их — блеск божественной отваги.
их женщины нагИ и пОлны влаги…
и это только после пятой «тяги».
а то-то будет после десяти.
а после десяти, а на десятой
отверзнутся сияющие врАта,
и ангел светлоглазый и крылатый
с тетрадкою вихрастых рыжих нот
под звуки рассыпные тамбуринов
к окну подрулит, распугав павлинов.
ах, ангельский прикид ультрамаринов
и солнечен, и так ему идёт.
и мы соприкоснёмся рукавами,
одеждами запутаемся, с нами
такие чудеса и трали-вали
осуществятся, что о них посметь
задуматься — равно безумству,
Боже!
ненужную перечеркнувши кожу,
взлетим, и сердце
более не сможет
болеть, болеть, болеть, болеть, болеть.
 
***
а кто в пургу зашёл, того Кондратий…
а ты мне тут про царство благодати,
про басурманский пурпурный гиматий,
а ты про малахитовый хитон.
мороз такой, что трескают полозья.
и ветер кистенём,
и ветра гроздья
в зазубринах летят, визжа от злости,
летят со всех сторон, со всех сторон.
то ж на Москве колокола да бабы,
а тут ветра, лощины да ухабы,
хотя бы слово, буквицу хотя бы…
живой доедешь, вот и благодать.
топчи снега и ни о чём не думай.
река, и та, названием угрюма,
и столько мути в небеса надуло,
что ничего с небес (не?)услыхать.
эх, как же мы гуляли на Урале,
не буду врать, повеселее Ляли.
как мы в лесах людишек причащали,
до дыб, секир, до выдранных ноздрей,
до каменной цепИ, до смертной клети,
до влипшей в спину вытянутой плети…
какой тяжёлый, неподъёмный ветер.
какая нахер троица, Андрей.
 
* * *
город, который пытался
отнять у меня бессмертье.
заставлял озираться.
вечерами смотрел мне в спину.
 
по замёрзшей реке позёмка,
шершавый ветер.
словно Господь,
обдолбавшийся кокаином,
холодной ноздрёй
волшебную тянет пудру.
задыхаясь бормочет,
заходится рваным смехом.
со слезящхся глаз своих
её перепутав
с рассыпанным им же
сухим и когтистым снегом.
 
жёлтый зрачок чернеющей в небе птицы
видит поля, болота,
заснеженные леса и
город,
где
воспевая хвалу дантисту,
как золотая фикса блестит Исакий,
 
видит окно
длинной пустой квартиры –
бледная лампа
ржавчина на обоях.
я читаю книгу
отмечая страницы нOгтем...
 
и пошёл,
и сделал сундук из ветвей ситтима
в полтора локтЯ шириною и высотою
а длиною он был
в два с половиной лОктя....
 
* * *
прошло сто лет.
полковнику никто...
так что же скажешь о простом майоре?
похожее на старое пальто,
забытое гостями в коридоре,
висит недвижно небо за окном –
в размытых складках, трачeнах, прорехах.
и тянет прелой горечью ореха.
и сам майор
не помнит ни о ком.
 
приходит вечер.
женщина права.
всё исчезает вдруг,
как скорый поезд
на переезде:
прошлые слова,
потом тоска по ним,
потом способность
почувствовать тоску.
беги, лови
рассеянные по ветру фигурки.
майор ведёт.
майор играет в жмурки.
хватает воздух в поисках любви.
 
и лета ждёт.
и узкою рукой,
такой обратной званию – военный,
он по окну катает мякиш хлебный –
солоноватый, слипшийся, ржаной.
 
* * *
и вот с тех пор
не проходило дня
чтоб утром,
глядя из окна,
меня
не забывала ты.
и получаться
с годами это
стало лучше.
труд,
терпение
всегда своё возьмут.
и вот с тех пор
не проходило часа,
чтоб я, ключом царапая замок
почтовой дверцы,
не искал листок,
записку, букву, чёрточку,
и лишний
раз убеждаясь:
«почтальон в беде»,
не уходил придумывать себе
тебя и всё
описанное выше.
садясь за стол у жёлтого окна,
я ждал, когда слепая пелена
задрапирует стены
и всего лишь
на несколько минут позволит мне
увидеть утро, женщину в окне
и обратиться к зеркалу:
«а помнишь?»
минуты прожиты.
в лицо плеснув водой,
я выхожу во двор.
наперебой
чудные птицы, выражая радость,
чирикают насмешливый мотив,
увидев, как валюсь я,
зацепив
лежащий у порога
пыльный август.
 
* * *
десяти мужей не нашлось.
не хватило двух.
служка сбивался,
путая звуки букв.
я хотел позвать землекопов.
их было трое,
изменявших дождливый, мраморный, злой пейзаж,
(бородатый Шлиман,
проникший в сырой трельяж)
укрывавших мир,
промокшей, тугой землёю.
но зачем мне чужие люди,
уж как-нибудь....
и не в цифре суть,
и даже не в слове суть.
а потом проступило солнце,
и вот разжались,
как уставшие пальцы тучи
и небеса,
словно женщина,
в женской судороге
закрывающая глаза,
светлели, текли,
взлетали, преображались.
 
 
Ну и кода.
 
* * *
отряхивает фартук мукомол.
столяр любовно гладит новый стол.
день кончился, подкрашивает стены
закат.
«уить-пить-пить», – свистит щегол
желтеет кипарисов частокол.
Исус Христос ушёл играть в футбол,
на пустыре.
колено на колено.
и я бегу, я с вами пацаны.
ещё немного, станут не видны
ворота, мяч,
умрёт последний житель....
бегом через преториум:
вольер,
собаки, лаз в стене,
столетний кедр,
легионер, опять легионер...
– пустите, что вы дяденька, пустите.
на пустыре игра, вернее бой.
в пыли мальчишки носятся гурьбой.
закашлялся, в свисток пытаясь дунуть,
судья.
щегол,
кружит над головой.
Исус Христос с разбитою губой
стоит в воротах
радостный, худой
и загорелый.
кто бы мог подумать...