Ковальчук Андрей


Анатолий Найман Близкое

 
10 фев 2019
Это то, что мне понравилось и понятно:
 
* * *
 
Из шелеста листьев, из плеска воды
мы ловим словцо, полсловца предсказаний
великой удачи и лёгкой беды.
Мы все расшифровщики краденых знаний.
 
Мы все самозванцами вышли в жрецы.
А что! Если грубых материй бормочет
язык, отзываясь на властное рцы,
то разве не нужен ему переводчик?
 
Вот ты и возносишься, гордая тварь
рассудка, над трепетной тварью безумий.
А вспомни, какой открывает словарь,
когда говорить начинает Везувий.
 
Бореи удушат струю, а листву
обрушат. И почерком твёрдым, не смутно
безмолвье на девственном выведет лбу:
беда навсегда, утешенье минутно.
 
 
 
 
Заметки орнитолога
 
Ястребок в небеса
цвета пепла и сажи
нечитаемой буквой впился —
и кукушка туда же:
 
раз ку-ку, два — и вдруг ни гугу,
выпадение пульса...
Собирайся. — Да я не сбегу.
— Нет, оденься, обуйся,
 
край не ближний. Гусиным пером,
лицеистским, исполненным пыла,
что просрочен диплом,
распишись — пусть заскворчат чернила.
 
Пусть в ответ под окном воробей
зачастит, запророчит.
И, царьградских кровей,
среди дня обезумеет кочет,
 
все влюбленней взахлеб запоет,
все страшней, все победней.
И слезы родниковой нальет
зяблик нам по последней.
 
И зеркальный, без век и ресниц,
глаз, сплошная зеница,
поглядит свысока, как у птиц —
у тебя, о зегзица! —
 
не испорти минуты, молчи:
уж и то мне услуга,
что без крика слетелись грачи
с елисейского луга.
 
 
 
 
По мыслену древу
 
Исайе.
 
Как луч по стволу, как жар сквозь золу, как пар
от губ, на бегу к другим обратившихся с речью,
так мысль о коре, толпе и костре в театр
теней ускользнет, чтоб встать в реквизит вещью.
 
Взлетев на ольху, металась вверху мысль
о том, что внизу держу на весу я хворост
и слов нерасслышанных тот постигаю смысл,
что мысль росомахой была и есть, а ветвь — образ.
 
Снеси за кулисы всё до последних лепт,
всё, что имел, всё, чем себя измучил.
Я слов не слыхал, но долго махал вслед —
и вот их судьба: театр вещей, а не чучел.
 
Ведь в выдохе кроется голоса нервный пуск,
и звука его слушателю не сбавить:
становится сценой то, что для нас звук,
и увертюрой то, что для нас память.