Cript13

[Фрагмент повести «Возвращение Агасфера]

 

«…Я боюсь тревожить свою память по одной причине. Стоит мне начать пытаться вспоминать минувшее, как я начинаю видеть то, что, совершенно очевидно не происходило со мной. Просто не могло происходить! Но вижу так ясно, с такой режущей душу отчётливостью, которое недоступно воображению. Что именно? Вижу город — чужой, маленький, пыльный и жаркий. Я никогда не был там, но знаю как свои пять пальцев. Вижу мать. Не свою! Она мать кого-то другого, того, чью память по чьей-то воле вживили в мою. Она говорит со мной на языке, которого я не знаю. Но слова эти входят в меня минуя слух и мозг. Она даёт мне грубый глиняный кувшин без ручек с клеймом горшечника. Кувшин с холодной водой. Она говорит: «поди, дай напиться тому несчастному, что стоит сейчас возле нашего дома. Не знаю, виноват ли он. Может, виноват. Но ведь его ведут умирать, он устал от своей вины и ему хочется пить, а пот разъедает раны. Даже Каину Господь не заповедовал в знойный полдень отказать в глотке воды. Тем более человеку, которого ведут умирать». Я вышел на порог дома и увидел того человека. Он был тощ и измождён. Казалось, ничто окружающее не заботит его, ибо он обдумывал свою смерть. Но когда он увидел меня с кувшином, он забыл о своей смерти и улыбнулся так, будто ему несут не воду, а повеление о помиловании. Будто этот кувшин есть то, ради чего стоит принять смерть. Но когда я приблизился, какой-то человек с тяжёлыми красными веками закричал: «Что ты несёшь? Воду несёшь? Да ему кипятку влить в глотку мало, он хотел всех нас взять и погубить, он лжец, фокусник и шарлатан!» И тогда я плеснул воду в пыль под ноги человеку, который шёл умирать, и размышлял о смерти. Я сказал: «поди прочь, иди, куда ведут». И он подчинился, будто я хлестнул его бичом, даже голову в плечи втянул. Лишь обернулся. И взгляд у него был растерянный, как у обманутого ребёнка. «Почему и за что?»

 

Я хотел вернуться домой и тотчас позабыть об этом. Но к ужасу своему, обернувшись, я не увидел ни дома, ни матери. Даже кувшин исчез из моих рук, будто не было ни кувшина, ни матери, ни дома, ни меня самого. Только маленькая грязная лужица на мостовой в том месте, куда я выплеснул воду. И тогда повелительный голос погнал меня по извилистой дороге вверх, в сторону холма, название которого я…

 

— Голгофа? — внезапно перебила его Пилар.

 

— Да, — глухо отозвался Каносо. — На вершине холма стояли три столба с перекладинами. Двое из пригвождённых отдали богу душу, один ещё был жив и что-то бормотал, бессмысленно таращил глаза и блевал …

 

— Я, кажется, знаю эту историю, — Пилар вновь нахмурилась. — История про Агасфера. Верно?

 

— Верно.

 

— Но причём тут ты? Ты считаешь себя…

 

— Я считаю? Что я могу считать?! Я знаю: то был не я. Но я не хожу в церкви, потому что когда я вижу распятого Христа, я вижу и слышу, как ломают суставы, как тычет кровь, как роятся мухи вокруг крови, рвоты и пота. И вижу взгляд: Почему и за что?! Я пытался облегчить душу исповедью, но священник бежал из исповедальни не дослушав. Однажды я пришёл в церковь Святого Фомы рано утром, не обращая внимания на священника, упал на колени перед деревянным изображением Девы Марии у Креста и закричал: «Матушка наша! Ведь Он — сын тебе. Да скажи ж ты ему: «Сыночек, ты ведь учишь прощать и даже любить врагов и обидчиков. Так отчего же ты, сынок, мучаешь своих обидчиков и гонителей. Призываешь к милости и прощению, а сам жесток! Отрекись от него, матушка, коль он так бессердечен. Пусть и ему будет больно, как больно тем, кого он проклял!».

 

Так сказал и бежал из храма. Потому что вокруг уже слышались яростные вопли. Вечером того же дня на рыночной площади, где я выгружал с телег корзины с тунцом, ко мне подошёл человек в грубом плаще пилигрима. И сказал: «Ты ошибаешься. ОН никого не прощает. Ибо никого и не проклинает и не винит. Зло чуждо ему. А те, кто творит зло именем его или приписывают ему злобу, – равны фальшивомонетчикам. И никто не покарает жесточе, чем ты сам, ежели у тебя есть совесть. А ежели нету её – что толку карать. Все равно, что слепому глаза завязывать. Ты проклял себя сам. Сам и простишь, когда сможешь». Когда я крикнул ему: «да как же мне простить себя за то, о чем я сам не ведаю?!», он исчез. Все, кто были вокруг меня, говорили что никакого пилигрима тут не было — откуда ж пилигримы в рыбном ряду — и предлагали опохмелиться. И лишь потом, когда я нагрузился вином, один сказал мне: «А ведь верно, был тот пилигрим. Он сказал, когда уходил: «Он подскажет тебе, как»

 

— Но Господь милостив! — вдруг вскрикнула Пилар, приподнявшись на локте. — Уж я-то знаю. Знал бы ты, сколько раз…

 

— Не говори о Господе, это смешно. Отчего? Ты… ты когда-нибудь видела шахматы? Ну есть такая восточная игра, там…

 

— Я знаю, — Пилар недовольно насупилась. — Даже немного умею играть. Меня учил дядюшка Жако.

 

— Ну хорошо. Вот ты стоишь над доской. Берёшь фигуру. Любую. Она может быть перемещена на любую нужную тебе клетку — белую, чёрную. Все зависит от тебя. И от правил игры. Но никак не от фигуры. Неважно, пешка или король, из липовой чурки или из слоновой кости. От них равно не зависит НИЧЕГО. Только от тебя. А над тобою — Господь Всеведущий Он тоже стоит над доской. Над своей. Но его доска по сравнению с твоей — как Океан в сравнении с твоей слезинкой. И правила Игры во столько же сложней. Он берет фигурку — тебя, меня, Фабио, дядюшку Жако, короля Филиппа третьего — и двигает. И от нас зависит положение на его доске ровно настолько, насколько от фигурки на нашей. Только от его воли. И мы можем ведать о Промысле Божьем не более чем слон или ладья — о твоих мыслях и помыслах.