Макова Марина

Арт. Иванов: «Михаил Петросов был невероятно интересен и часто говорил о своих сверхспособностях. А способностей, творческих амбиций было много — на двух телегах не вывезти! Знал языки, писал сложные, метафорические стихи и называл себя последним акмеистом России. Он один из первых художников города, кто начал рисовать для заработка портреты на улице.

 

Михаил ПЕТРОСОВ

ИКАР

(Тема с вариациямиI)

Часть 1

 

Предчувствие грозы... И тяжкие полотна,

Закрывшие зенит, и охристая мгла,

Стоящая у скал весомо и бесплотно,

И запроливных гор цветные купола.

 

И, фарисействуя, пытаясь к цвету моря

Приблизить цвет небес и море к небесам,

Они бросают тень на плоские предгорья,

Чей мрамор белизной подобен парусам.

 

(Но может быть и так: размытость побережий,

Горячий бред песка, долин лесистых мгла,

Где ветер поутру так легок и небрежен,

Но солнечный клинок начищен добела.)

 

И в этой духоте, темнее терракоты —

Бесплодная земля под кожей запеклась,

Следя, как стадо с гор спускается, струясь

(Никчемные дела, тяжелые заботы!),

Идет худой старик, овечий древний князь.

 

О, преданность плаща, привыкшего к увечьям, —

Он стар и пропылен, он, как хозяин, сед,

Он травами пропах и молоком овечьим —

Не нужен новый плащ, коль новой жизни нет.

 

И как раскалены тугого солнца спицы!

Да он бы за глоток и жизнь свою отдал!

Но что это, вон там?! И крылья, как у птицы...

Не может быть! «Дедал?! Куда же ты, Дедал?!

 

Жестка твоя ладонь... И плечи все в ожогах.

А на груди — тугих ремней кровавый след...

Послушай, не спеши! Передохни немного!

Да помнишь ли меня? Я Гермий, твой сосед!

 

Присядь. Вот сухари, вот сыр, а вот фисташки,

Здесь все, чем я богат, воды вот только нет.

Но ты не постарел за тридцать долгих лет,

А я уже старик... Овечки, да барашки,

Да старая свирель. И скуден мой обед.

 

Послушай-ка, Дедал! В моем домишке старом

Найдешь себе приют. Вдвоем пасти овец

Куда как веселей!..» — «Меня зовут Икаром!» —

«О, боги! Ты — Икар?! Но где же твой отец?»

 

(Полуоткрытый рот, глубокие морщины

И черепа оскал под темною личиной,

Под кожей дышит смерть, как рифы под водой.

И если есть вопрос — ищи ему причину:

Неосторожность слов сплетается с бедой.)

 

О, давний тяжкий гул стареющего лета,

И медный караул с заката до рассвета,

И на ухо царю о перьях и ремнях.

Не верить никому? В любом искать клеврета?

 

Но разве б так смотрел предатель на меня?!

Когда бы знать про то, что было и что будет,

Как и про то, что есть — не будет ли она,

История моя, как лакомство на блюде —

Стотысячной толпе, взбесившейся без сна?

 

«Отец?.. Над бухтою, где волны, как сардины,

Чешуйчато блестят, распрыгались с утра,

Нас молча подвели к царю и господину.

И вот, замедлив шаг, отец шепнул: «Пора!»

 

Тогда я бросился, в орлиных сизых перьях,

Отбросив воинов, к обрыву, напролом,

От стрел и дротиков, в полет еще не веря,

Но ветер чувствуя распахнутым крылом.

 

Вслед за отцом, туда, где облака играли

Меж солнечных лучей, как овцы, по спирали,

В себе сжимая страх: не птица, не Гермес,

Не чувствуя земли подошвами сандалий,

Я подымался вверх, к лазурности небес.

 

Когда ж настала ночь, и белые громады

Исчезли до утра, и солнце, бросив луч

В Элладу, покраснев, сошло с небесных круч,

Мы продолжали путь в потоках звездопада,

И свет далеких звезд был звонок и колюч».