Wowk

80 лет со дня рождения

 

Виктор Борисович Кривулин (9 июля 1944, пос. Кадиевка, Ворошиловградская область — 17 марта 2001, Санкт-Петербург) — российский поэт и прозаик, эссеист.

 

Отец Виктора Борисовича Кривулина был офицером, мать (родом из польской шляхты) работала фельдшером. В 1960 Виктор познакомился с Анной Ахматовой, с 1962 посещал литературное объединение, которым руководил Глеб Семёнов. Окончил филологический факультет ЛГУ в 1967, за год до окончания вышел из комсомола. Защитил диплом по творчеству Иннокентия Анненского. Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.). В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

 

Из интервью 1995 года:

 

«Для меня, да и для многих других питерских поэтов, большое значение имело общение с художниками. Так же, впрочем, было и в Москве. И вообще среди моих друзей художников больше, чем поэтов».

 

Виктор Кривулин писал статьи о Михаиле Шварцмане, Александре Аксинине, Анатолии Васильеве, Михаиле Шемякине, Евгении Михнове–Войтенко, Игоре Захарове-Россе, Льве Сморгоне, Марине Спивак, о художниках группы «Митьки».

 

Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010).

 

С 1974 состоял в браке с Татьяной Горичевой до её эмиграции в 1980 году. В дальнейшем был женат ещё несколько раз; последняя жена — филолог Ольга Кушлина.

 

Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.

 

О себе

О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности "я" пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа "Молодая гвардия". С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть "Божественную комедию" на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута... Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение — и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) — впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу — квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга — "Воскресные облака" — вышла в самиздате в 1972 году, последняя — "У окна" — в 1992 г. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация. Писал прозу, сейчас занимаюсь журналистикой, работаю над книгой эссе о новейшей русской культуре.

Виктор Кривулин. 1993

 

ИДЕЯ РОССИИ

 

Деревья, усопшие в сером снегу,

и две одиноких вороны...

Идея России, насколько могу

проникнуть сознаньем за ровный,

открытый, казалось бы, даже врагу

остриженный холм уголовный, —

идея России не где-то в мозгу,

не в области некой духовной —

а здесь, на виду, в неоглядной глуши,

в опасном соседстве с душою

не ведающей, где границы души,

где собственное, где — чужое.

 

САД ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ

 

Здесь пыльный сад похож на документы,

скрепленные печатью, а в саду

печально так... Я выйду. Я пройду

вдоль перержавленной ограды:

в каком-то пятилеточном году

перемещенная зачем-то

от Зимнего дворца в рабочью слободу,

из Петербурга в сердце Ленинграда,

она дошла до степени такой

убожества и запустенья,

что рядом с нею воздух заводской —

как мимолетное виденье,

как гений чистой красоты.

 

ПУТЬ К ДОМУ

 

Бренные дома замученного цвета,

слева пустыри, бетон, задворки автобаз —

даже сладко-пасмурное лето

в человечности не уличает вас!

Да и люди здесь, как письма без ответа,

будто чем-то виноваты,

вечерами возвращаются с работы...

Вековечный транспорт, голос монотонный,

выкликающий поштучно, поименно

эти самые народные пенаты —

ОБОРОННАЯ, ЗЕНИТЧИКОВ, ПОРТНОВОЙ...

Край земли не за морем, не где-то —

вот он, край земли, у каждой остановки!

Выйти — все равно что умереть,

в точку на листе миллиметровки,

в точку (не приблизить, но и не стереть) —

обратиться в точку; выйдя из трамвая,

в собственной тени бесследно исчезая.

 

ЮГО-ЗАПАД

 

Брошенные в траву

оранжевые велосипеды —

будто выросли наперекор естеству

из мичуринской почвы и свежей газеты

лучезарные срезы плодов

просвещения и прогресса

осенью, посреди холодов,

среди остатков дачного леса,

где разбросаны корпуса

общежитий и кооперативные башни

высоко уходят — за поворот колеса,

а там за шоссе, в заовражье...

Город, конечно, растет,

и становятся все бесприютней

островки природы, в естественный круговорот

заключенные. Руссое слово "спутник"

приложимо к чему угодно, даже ко мне,

когда я гляжу в окно и вижу:

оранжевые круги, велосипедист лежит на спине

в порыжелой траве свершенно рыжий.

Тяжелое солнце прокатывается по нему.

Только вчера из лагеря — завтра школа.

Низкое здание, похожее на тюрьму,

за деревьями... Жалко, мешает штора

увидеть — какая откроется за углом

новая перспектива...

Дом, наверное... что еще?.. только дом.

Чудо — если нечистый клочок залива!

 

ВОВРЕМЯ ВКЛЮЧЕННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР

 

Стемнело. Грянули вороны

свое прощальное. И стихло. И теперь

вздыхает пневматическая дверь,

скрываются трамвайные вагоны

в деревьях перелеска. Изо всей

дороги в пригород едва ли уцелело

хотя б одно лицо! хотя бы эти, слева,

кварталы спальные... Стемнело. Мне слышней

свербенье тишины - внезапной, воспаленной...

Как телевизор вовремя включен!

Да, голоса его спасительны, как сон,

тысячекратно повторенный.

 

ЛОВУШКА

 

Ловушка? Да. Экран. В объятьях эйфории

мне как-то жутковато. Почему

по-человечески они заговорили? —

а лица все темней, похожи на тюрьму,

что второпях превращена в больницу

душевную... Ну что ж, не арестант —

больной всего лишь, больше не боится

начальства, цыриков, команд!

Но волнами совсем иного страха

затоплена душа: ловушка? Да. Экран.

Зеленый свет. Наркоз. Подкожный морфий Баха.

"Аквариума" туркестанский план.

 

* * *

Горят безлунные слова

невидимо, как спирт...

Как пламень, видимый едва,

над городом стоит.

Рванется ветер, и язык

качнется, задрожит...

Ни треск, ни сполох и ни крик,

на шороха в ушах —

бензин бесформенно горит

в пожарных гаражах.

Тайком гудит ректификат

в больницах под стеклом,

где половицы не скрипят

где догорающие спят

товарищи рядком.

В книгохранилищах звенит

упругий пепел книг,

когда сжимаются листы,

входя винтообразно

в родные дыры немоты,

в разверстые пустоты,

во мглу и тленье...- Что ты?!"

 

КРЫСА

 

Но то, что совестью зовем,—

не крыса ль с красными глазами?

Не крыса ль с красными глазами

тайком следящая за нами,

как бы присутствует во всем,

что ночи отдано, что стало

воспоминаньем запоздалым,

раскаяньем, каленым сном?

 

Вот пожирательница снов

приходит крыса, друг подполья...

Приходит крыса, друг подполья,

к подпольну жителю, что болью

духовной мучиться готов.

И пасть усеяна зубами,

пред ним, как небо со звездами —

так совесть явится на зов.

 

Два уголька ручных ожгут,

мучительно впиваясь в кожу.

Мучительно впиваясь в кожу

подпольну жителю, похожу

на крысу. Два — Господен суд —

огня. Два глаза в темноте кромешной.

Что боль укуса плоти грешной

или крысиный скрытый труд,

 

когда писателя в Руси

судьба — пищать под половицей!

Судьба пищать под половицей,

воспеть народец остролицый,

с багровым отблеском. Спаси

нас, праведник! С багровым ликом,

в подполье сидя безъязыком

как бы совсем на небеси!