Карпов Андрей

Анна Ахматова как-то поделилась секретом поэтического творчества:

 

«Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…»

 

На самом деле секрет прост – стихи рождаются на пересечении с реальностью. Поэт встречается с чем-либо… Это может быть что-то редкое или, наоборот, повседневное. Встреченное в первый раз или постоянно мелькающее перед глазами. Но однажды оно высекает поэтическую искру, из которой словно цветок пламени возникают стихи.

 

Интересно сравнить, как один и тот же объект взаимодействует с разными поэтами, вызывая различные реакции.

 

Сегодняшний очерк посвящен объекту, который современному человеку встречается нечасто. Он элиминирован из повседневности – куда-то на периферию персональной трагедии. Тогда как ещё не давно человеку было сложно его миновать, даже несмотря на отсутствие надобности в его посещении. Поэтому в нашем анализе нет современных авторов, все примеры заканчиваются прошлым веком.

Речь о кладбище. Кладбище – весьма раздражающий фактор. Оно бросает вызов размеренному перетеканию вчерашнего дня в завтрашний. Это такое окно в инобытие посреди жизни. И как на этот вызов реагируют поэты?

 

Во-первых, кладбище может быть представлено в стихе в своей прямой функциональности, как, например у Ярослава Смелякова (1913-1972):

 

Бывать на кладбище столичном,

где только мрамор и гранит, —

официально и трагично,

и надо делать скорбный вид.

Молчат величественно тени,

а ты еще играешь роль,

как тот статист на главной сцене,

когда уже погиб король.

 

Там понимаешь оробело

полуничтожный жребий свой…

 

А вот совсем другое дело

в поселке нашем под Москвой.

 

Так повелось, что в общем духе

по воскресеньям утром тут,

одевшись тщательно, старухи

пешком на кладбище идут.

 

Они на чистеньком погосте

сидят меж холмиков земли,

как будто выпить чаю в гости

сюда по близости зашли.

 

Они здесь мраморов не ставят,

а — как живые средь живых —

рукой травиночки поправят,

как прядки доченек своих.

 

У них средь зелени и праха,

где все исчерпано до дна,

нет ни величия, ни страха,

а лишь естественность одна.

 

Они уходят без зазнайства

и по пути не прячут глаз,

как будто что–то по хозяйству

исправно сделали сейчас.

 

Во-вторых, кладбище может быть подано как географическая точка, как, например, у Николай Рубцова (1936-1971):

 

Село стоит

На правом берегу,

А кладбище —

На левом берегу.

И самый грустный все же

И нелепый

Вот этот путь,

Венчающий борьбу,

И все на свете, —

С правого

На левый,

Среди цветов

В обыденном гробу...

 

Точка может быть развёрнута в пейзаж, получающийся весьма специфическим. Например, Андрей Белый «Ночью на кладбище» (1919):

 

Кладбищенский убогий сад

И зеленеющие кочки.

Над памятниками дрожат,

Потрескивают огонечки.

 

Над зарослями из дерев,

Проплакавши колоколами,

Храм яснится, оцепенев

В ночь вырезанными крестами.

 

Серебряные тополя

Колеблются из-за ограды,

Разметывая на поля

Бушующие листопады.

 

В колеблющемся серебре

Бесшумное возникновенье

Взлетающих нетопырей, —

Их жалобное шелестенье,

 

О сердце тихое мое,

Сожженное в полдневном зное, —

Ты погружаешься в родное,

В холодное небытие.

 

Последняя строфа – это уже своего рода кокетство, примерка на себя кладбищенского антуража, игра в собственную смерть, довольно популярная у молодых поэтов. Вот пример подобной подачи темы. Мария Шкапская «Покой» (1916):

 

Мне снятся русские кладбища

В снегу, по зимнему чисты,

В венках стеклянных ветер свищет

И гнет усталые кресты.

 

Переступивших и достойных

Равняет утренняя мгла,

И так смиренно, так спокойно,

Так много грусти и стекла!

 

Прилечь, притихнуть, стать, как иней,

Как этот хрупкий, скрипкий снег,

И белых туч на кровле синей

Следить прозрачный легкий бег.

 

И знать, что скорби и волненья

Сквозь этот снеговой покой

Не тронут скорбного успенья

Своею цепкою рукой.

 

У юного Лермонтова, правда, восприятие совсем другое. «Кладбище» (1830):

 

Вчера до самой ночи просидел

Я на кладбище, все смотрел, смотрел

Вокруг себя; полстертые слова

Я разбирал. Невольно голова

Наполнилась мечтами; вновь очей

Я не был в силах оторвать с камней.

Один ушел уж в землю, и на нем

Все стерлося… Там крест к кресту челом

Нагнулся, будто любит; будто сон

Земных страстей узнал в сем месте он…

Вкруг тихо, сладко все, как мысль о ней;

Краснеючи, волнуется пырей

На солнце вечера. Над головой

Жужжа, со днем прощаются игрой

Толпящиеся мошки, как народ

Существ с душой, уставших от работ!..

Стократ велик, кто создал мир! велик!

Сих мелких тварей надмогильный крик

Творца не больше ль славит иногда,

Чем в пепел обращенные стада?

Чем человек, сей царь над общим злом,

С коварным сердцем, с ложным языком?..

 

Суждение о тщете земной жизни кажется мудрым. Но ведь жизнь – это не обязательно суета, она может быть служением. Американскую поэтессу Эмили Дикинсон надгробия также побуждают к высокому образу мыслей, но смысл проступает совсем другой:

 

Я умерла за Красоту,

Но только в гроб легла,

Как мой сосед меня спросил,

За что я умерла.

 

«За Красоту», — сказала я,

Осваиваясь с тьмой.

«А я за Правду, — он сказал, —

Мы заодно с тобой».

 

Так под землей, как брат с сестрой,

Шептались я и он,

Покуда мох не тронул губ

И не укрыл имен. (1862)

 

И ещё один поворот темы мы находим у Николая Клюева. Надгробный памятник становится предупреждением всем ныне живущим. Напоминанием, что смертью наше существование не кончается.

 

Я — мраморный ангел на старом погосте,

Где схимницы-ели да никлый плакун,

Крылом осеняю трухлявые кости,

Подножья обветренный ржавый чугун,

В руке моей лира, и бренные гости

Уснули под отзвуки каменных струн.

 

И многие годы, судьбы непреклонней,

Блюду я забвение, сны и гроба.

Поэзии символ — мой гимн легкозвонней,

Чем осенью трав золотая мольба…

Но бдите и бойтесь! За глубью ладоней,

Как буря в ущелье, таится труба! (1912)

 

Ещё больше стихов в ТГ-канале ЕЖЕДНЕВНИК ПОЭЗИИ