Cript13

[Фрагмент повести "ГОЛОЛЁД"]

 

В Ильичёвске автобус остановился возле станции. Кассирша увидела его издали, оживлённо замахала руками. То была высокая, худощавая женщина с узким вытянутым лицом, большими, но впалыми глазами, тёмными вьющимися волосами до плеч. Лицо, несмотря многословность, было бесстрастно и недвижно. Плужников поинтересовался, не имеет ли он честь говорить с Люсей, та ответила, что хоть она и не Люся (Люся вчерась обварила ногу кипятком), а Оля, и хотя вообще-то билетов нету, но ради Верочки... Она долго оформляла билет, предлагала ему позвонить Верочке да поболтать. Временами замолкала оглядывала его насторожённо, словно силясь что-то уяснить для себя.

 

До прихода поезда Плужникову предстояло битых два часа прослоняться по платформе. И — странное дело — ему вдруг показалось, что всё это с ним уже было... Нет, не то, с ним не было, но было с кем-то другим, и он видел все это чьими-то чужими глазами. За этими двумя трёхэтажками — улица. Не напрягая воображение, он увидел уходящую боком по косогору улицу, захламлённые палисадники, оттаявшую гору мусора с торчащим скелетиком трёхколёсного велосипеда, дом с недостроенной кирпичной террасой и вкопанной в землю у забора железной бочкой... Захотелось зайти в этот дом и кого-то спросить. Плужников встряхнул головой, отвернулся и принялся старательно мерять шагами платформу. Она была все так же безлюдна, лишь кассир Оленька приветливо кивала в своём окошке, делала какие-то знаки, да на мозаичной стене слепым пятном белела потрёпанная предвыборная листовка. Ветер вдруг усилился, погнал ошалевшую снежную слизь почти горизонтально.

 

Сам не зная для чего, Плужников вновь подошёл к окошку кассы.

 

— Чего-то схотели, гражданин военный? — Оленька улыбнулась с тою же недвижной готовностью, в которой вновь сквозанула напряжённая опаска.

 

— Да нет… Ольга, я вот что хотел у вас спросить: Я слыхал краем уха, у вас тут в Ильичёвске в прошлом году случай курьёзный был: сошёл пассажир с поезда, да и забыл, куда он и откуда. Было такое? И как он сейчас?

 

Лицо кассирши тотчас посерело и заострилось, как лезвие.

 

— Чего это он забыл! Ничего он не забыл. Всё себе помнит. Всё, что надо, то и помнит. А что не надо, то и забыть не беда. Всяк сам себе дороже. А вы вообще-то с какого рожна интересуетесь, гражданин лейтенант? Это Верка Крестникова вам напела, да? Сука сельская, ведьмачка недорезанная. На самой пробы негде ставить, а о чужих делах судачит без понятия. Бабкино отродье. Вы хоть знаете, что бабка у неё — зэчка бывшая, лагерница клеймёная? Фашистка подкожная. А вы уши развесили, встали в хоровод.

 

— Да нет, просто поинтересовался. Было, не было.

 

— Было, простыло. У всякого своя блошка. А вы, товарищ военный, вроде, билет справили уезжать отсюдова. Так и езжайте с богом. Судьбу не пытайте.

 

— Да просто узнать хотелось. Что, нельзя? Или боитесь чего?

 

— А мне чего бояться. У меня тут, слава богу, всё своё-родное. Народ тут добрый, ласковый: свисни — набегут. Это вы тут чужой, гражданин военный. Вы бы от краешка платформы подальше держались, ночью тёмно, склизко, особенно по краешку. Гололёд! Мышка бежала, хвостиком махнула и — фьюйть, беда, дед плачет, баба плачет, не доехал казак до́ дому.... Много вы знаете, да мало понимаете. Вот и езжайте себе. Вам билет по доброте спроворили, вам бы спасибо сказать душевно, а вы тут дознание устраиваете.

 

Кассирша с треском захлопнула окошко и даже шторку задёрнула. Было видно, что она принялась куда-то звонить, прикрыв для чего-то телефон ладонью. «Гололёд на земле, гололёд, целый год напролёт — гололёд», — вспомнились ему слова из старой, в детстве услышанной песни…

 

***

Между тем Плужников обнаружил, что уже стемнело, платформу освещал единственный фонарь, под ним клубился световой круг. Окошко кассы погасло, Плужников остался один, темнота отталкивала его, однако, под мутным световым конусом было тоже неуютно, почему-то не хотелось быть на виду. Мысли вновь перенеслись на ту незримую улицу, к дому с недостроенной террасой. Там, за воротами — маленький мощёный дворик, мотоцикл «Чезет» без переднего колеса, собачья конура, крытая рубероидом. Воображение отчётливо и послушно. Слева от крыльца — колодец из склизких, позеленевших бетонных колец с дощатым навесом в виде домика. Освещённое окно за сухими стеблями хмеля. За тюлевой занавесью — силуэт. Кажется, детский. Мальчик. Тонкий, воробьиный профиль, маленький торчащий хохолок на темени. Кто это? Забывшись, Плужников взволновано шагнул вперёд, чтоб получше разглядеть, но задел боком навес и тот медленно и бесшумно, как во сне, опрокинулся на брусчатку. Из жерла колодца дохнуло затхлостью и недоброй пустотой. Он нагнулся чтобы поднять, и тотчас — пронзительный, гневный окрик откуда-то из тьмы. Отшатнулся, ноги скользнули по рваной льдистой кромке платформы и уже почти провисли в рокочущей, лязгающей пустоте…

 

И тут какая-то упругая, незримая волна мягким толчком в спину отвела его от края пропасти. И — едва слышный, знакомый, тёплый шепоток. «Всё, всё. Спокойно. Забудь про всё. Нету ничего. И не было…»

 

А затем Плужников обнаружил себя сидящим на облепленной снегом скамейке. Мимо платформы с адским лязгом нёсся порожний товарняк. «Говорила — к ночи в пустой колодец не глядись», — веял над ним в тот же тёплый шепоток.