Турбин Игорь

Артюр Рембо (1854-1891)

 

Феноменальность этого французского поэта заключается в том, что он, поэт по призванию, свой творческий путь закончил в девятнадцать лет — и еще потом целых восемнадцать лет жил, исключив поэзию из своей жизни полностью. Он стал торговцем. Он хотел разбогатеть. Такого в мировой поэзии еще не было. Известны примеры, когда поэт как бы обрекался на молчание, не было вдохновения, но чтобы гениальный поэт бросил писать стихи и не страдал от этого, не призывал музу вернуться — такого не бывало. Рембо оставил поэзию — как отрезал. Без сожаления.

 

Рембо был, безусловно, уникальным человеком. Стихи и прозу он начал писать в семь лет. Рембо-подросток поражал всех своей необычайной зрелостью. В творчестве он двигался семимильными шагами. В русской поэзии такой ранней зрелостью отличался Лермонтов.

 

Сиротские подарки

 

В камине поутру горел огонь, бывало,

И пламя комнату в морозы согревало;

Плясали отблески, а это добрый знак,

Когда на мебели поблескивает лак;

Обычно без ключей пылился шкаф просторный;

Стоял он запертый, коричневый и черный.

Где ключ? Не странно ли? Недвижно шкаф стоит,

Он тайны дивные, наверное, таит;

В шкафу диковинок, пожалуй, целый ворох;

Недаром слышится оттуда смутный шорох.

Опять родителей сегодня дома нет,

Неосвещенный дом камином не согрет;

Потеряны ключи от незабвенной сказки.

Нет ни родителей, ни радости, ни ласки.

И вправду к малышам неласков Новый год.

В пустынной комнате расплачутся вот-вот;

Глазенки синие увлажнены слезами;

В них можно прочитать: пора вернуться маме!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

V

 

И снова малыши заснули в тишине,

Но, безутешные, не плачут ли во сне?

Дышать им тяжело, у них распухли веки;

Сердечко детское не заживет вовеки.

Но ангел осушить им слезы поспешил

И в этом тяжком сне отрадный сон внушил;

Такой отрадный сон, что губы трепетали,

И, кажется, они блаженно лепетали.

Им снилось, что поднять им головы пора,

Что начинается другая жизнь с утра,

Что взор блуждающий рассеял заблужденье

И в розовом раю настало пробужденье.

Для них поет очаг в сиянии дневном,

Радушно небеса синеют за окном,

Преображается земля полунагая,

Оцепенение сквозь сон превозмогая,

Как будто солнце к ней, возлюбленной, пришло,

Вся в красном комната, в которой так тепло!

Одежды темной нет уже вблизи постели,

Не дует больше в дверь, не дует больше в щели,

Волшебница была здесь только что, да-да!

Два крика радостных послышалось тогда.

Луч розовый сверкнул, пробившись очень кстати,

И что-то вспыхнуло у маминой кровати.

Два медальона там на коврике лежат,

Веселый перламутр и сумрачный гагат,

Посеребренные, но каждый в черной раме;

На них читаются два слова: «НАШЕЙ МАМЕ!»

 

Пьяный корабль.

 

Покажу я забавных рыбешек ребятам,

Золотых и поющих на все голоса,

Перья пены на острове, спячкой объятом,

Соль, разъевшую виснущие паруса.

 

Убаюканный морем, широты смешал я,

Перепутал два полюса в тщетной гоньбе.

Прилепились медузы к корме обветшалой,

И, как женщина, пав на колени в мольбе,

 

Загрязненный пометом, увязнувший в тину,

В щебетанье и шорохе маленьких крыл,

Утонувшим скитальцам, почтив их кончину,

Я свой трюм, как гостиницу на ночь, открыл.

 

Был я спрятан в той бухте лесистой и снова

В море выброшен крыльями мудрой грозы,

Не замечен никем с монитора шального,

Не захвачен купечеством древней Ганзы,

 

Лишь всклокочен как дым и как воздух непрочен,

Продырявив туманы, что мимо неслись,

Накопивший — поэтам понравится очень! —

Лишь лишайники солнца и мерзкую слизь,

 

Убегавший в огне электрических скатов

За морскими коньками по кипени вод,

С вечным звоном в ушах от громовых раскатов,

Когда рушился ультрамариновый свод,

 

Сто раз крученый-верченый насмерть в мальштреме.

Захлебнувшийся в свадебных плясках морей,

Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время,

О Европе тоскую, о древней моей.

 

Помню звездные архипелаги, но снится

Мне причал, где неистовый мечется дождь, —

Не оттуда ли изгнана птиц вереница,

Золотая денница, Грядущая Мощь?

 

Слишком долго я плакал! Как юность горька мне,

Как луна беспощадна, как солнце черно!

Пусть мой киль разобьет о подводные камни,

Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно.

 

Ну, а если Европа, то пусть она будет,

Как озябшая лужа, грязна и мелка,

Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит

Свой бумажный кораблик с крылом мотылька.

 

Надоела мне зыбь этой медленной влаги,

Паруса караванов, бездомные дни,

Надоели торговые чванные флаги

И на каторжных страшных понтонах огни!