Айвенго

Эта запись возникла как развернутый ответ на замечание, сделанное в комментарии к одному из стихов автора и гласившее, что «красота бесполезна в глобальном смысле», а именно - в том смысле, о котором сказано у Готье в предисловии к роману «Мадемуазель де Мопен».

Полагаю, что поднятая тема достойна более широкого внимания, нежели общение между собой в отдельном комментарии. Поэтому предлагаю небольшой литературно-исторический экскурс по данной проблеме.

 

Знаменитое предисловие к упомянутому роману Теофиля Готье явилось блестящей отповедью тогдашней утилитаристской критике.

Декларируя «бесполезность красоты» в буквальном, приземленно-бытовом значении этого термина, его автор как раз отстаивал значение красоты как некой высшей ценности, превосходящей в его глазах вульгарно-обиходное назначение обыденных вещей.

Недаром он пишет: «…я скорее смирюсь с рваным башмаком, чем со скверной рифмой, и охотнее обойдусь без обуви, чем без стихов».

Кажется забавным, но спустя тридцать лет та же самая, в сущности, полемика развернулась уже в нашем отечестве, причем французское «предисловие» (то есть сказанное за 30 лет до того) как будто не заметили. Вплоть до дословного совпадения основополагающих тезисов.

Сравним: у Готье

было: «Роман – не пара сапог без швов»

И «…мне возразят, что сапожник намного выше поэта и что первый куда более необходим, чем второй»;

у Достоевского, пародировавшего идейных оппонентов из числа «нигилистов»: «сапоги выше Пушкина» (или, в другом варианте: сапоги выше Шекспира). Эту формулу позднее стали ошибочно приписывать Писареву – настолько уместно звучала бы она из его уст, однако это была именно издевка Федора Михайловича. Предыстория ее появления такова.

В 1864 году радикальный публицист и литературный критик Варфоломей Зайцев (бывший ярким представителем журнала «Русское слово» и идейного лагеря, возглавляемого Писаревым) в статье «Юлиан Шмидт. История французской литературы» заявил: «В самом деле, довольно для поэтов и того, что им поклонялись в течение стольких столетий со времен старца Гомера. Пора протрезвиться и увидеть громадную несоразмерность между пользой, приносимой поэзией обществу, и наградой, которую она получает; пора понять, что всякий ремесленник настолько же полезнее любого поэта, насколько всякое положительное число, как бы мало ни было, больше нуля».

Ответом на это стала хлесткая фраза автора статьи «Юбилей Шекспира в Петербурге», опубликованной в «Библиотеке для чтения» (1864-й был как раз годом трехсотлетия «Вильяма нашего», каковое широко отмечалось в культурных кругах; так, Иван Тургенев напечатал тогда «Речь о Шекспире»). Звучала она так:

«Итак, нет такого полотера, нет такого золотаря, который не был бы полезнее Шекспира в бесконечное множество раз».

И опять, прямая перекличка с текстом Готье:

«Зачем нужна музыка? Зачем нужна живопись? Какой безумец предпочтет Моцарта г-ну Каррелю и Микеланджело изобретателю белой горчицы? {…} Самое полезное место в доме — нужник».

Разумеется, Достоевский не мог остаться в стороне от подобной дискуссии. В том же 1864 году он публикует в «Эпохе» памфлет «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах».

Персонаж памфлета – некто Щедродаров - поступает на службу в редакцию журнала прогрессистского направления, куда его принимают «на чрезвычайно тяжких условиях», одно из которых гласит:

«Пункт четвертый. Молодое перо! Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись, а следственно, Пушкин — роскошь и вздор. {…} Вздор и роскошь даже сам Шекспир, потому что у этого даже ведьмы являются, а ведьмы — уже последняя степень ретроградства и особенно вредны для русского юношества, которое и без Шекспира заражается ведьмами еще от нянек».

Спустя почти десятилетие Достоевский возвращается к этой теме и развивает ее в первой главе третьей части романа «Бесы»:

«…Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей?*».

Но здесь это уже не пародия, а вдохновенный гимн красоте, представленный монологом Верховенского:

«— А я объявляю, — в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, — а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь... {…} Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, — знаете ли вы про это, смеющиеся, — обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!..».

И напоследок еще один факт (или легенда) – как раз к вопросу об «освобождении крестьян» и социализме.

В мае 1849 г. русский анархист Михаил Бакунин стал одной из самых деятельных фигур в руководстве Дрезденского восстания. Так вот, он якобы предложил вывесить на баррикадах бесценные полотна из местной галереи (в числе которых - «Сикстинская Мадонна» и картины Мурильо), полагая, что это позволит остановить королевские войска:

«Прусские офицеры zu klassisch gebildet [слишком классически образованы], чтобы отдать приказ стрелять по Рафаэлю». А если их это не остановит, заявил Бакунин, «Тем лучше: пусть на них падет позор этого варварства».

Даже если это всего лишь эффектная легенда, какова идея!

Заметьте при этом, что это был выходец из культурного дворянского слоя, получивший соответствующее воспитание и художественно образованный. Но по контрасту здесь можно вспомнить о том, как туземцы в разных частях света отдавали пришлым европейцам реальные материальные ценности и даже земли в обмен на бусы и «цветные стекляшки», очевидно видя в них не только экзотические для себя диковинки, но и нечто, что соответствовало их представлению о прекрасном.

Конечно, с тех пор кое-что изменилось, и на вульгарном понимании «пользы» от поэзии уже никто не настаивает, как и на грубо-материалистическом тезисе Кабаниса и Фогта, согласно которому мысль вырабатывается мозгом, как желчь - печенью.

Однако и теперь тема «искусства для искусства» или «чистого искусства» остается полем для ожесточенных споров.

И хотя по-прежнему следует признать, что сапожник запросто проживет без стихов, а вот поэт без сапог - вряд ли, столь же ясно и то, что общество, лишенное красоты, неминуемо превратилось бы в нечто ужасающее.

Вся штука здесь в том, что польза, значение или функция красоты совершенно иная. В ряде музеев мира можно увидеть загадочные находки, относящиеся к периоду седой древности Китая: почти идеальной формы шары, выполненные из горного хрусталя. Подобная вещь была абсолютно бесполезна с практической точки зрения, но зато играла и переливалась волшебным образом в лучах света. То есть она имела единственное достоинство – была прекрасна.

Рискну высказать тезис, возможно не бесспорный: человек стал полноценным человеком, а не просто разумным прямоходящим приматом, вовсе не тогда, когда изготовил некое новое орудие для обработки природных материалов, а именно в тот момент, когда с помощью такого орудия сделал первый предмет, который был практически бесполезен, но обладал в его глазах красотой.

Потому что необходимость удовлетворения насущных потребностей ничуть не возвышает людей над животными, а вот ощущение необходимости этики и эстетики – несомненно. Впрочем, и у животных эстетическое чувство присутствует: самцы покоряют самку, соревнуясь в танце и исполнении трелей, а также бросая “к ее ногам” разные яркие безделушки, – бесполезные в строительстве гнезда, но способные очаровать избранницу и решить дело в их пользу.

Итак, есть нечто непреходящее по своей важности и ценности в цветущей сакуре, вдохновившей столько японских поэтов, Или – в улыбке Моны Лизы на клочке разорванного одичавшими людьми полотна Леонардо из одноименного рассказа Брэдбери – улыбке, пробудившей в мальчике подлинно человеческие чувства и позволившей сохранить в человеке человеческое и человечное.

 

* Нефть, керосин.

В частности, после поджога парижскими коммунарами Тюильри в мае 1871 г. пресса назвала их петролейщиками, то есть взрывниками.

В контексте варварского уничтожения старинного дворца противопоставление «петролея Рафаэлю» приобретает особый смысл.