Шелест Владимир


С днём варенья, Дана!

 
12 янв 2023С днём варенья, Дана!
С днём рождения, милая Даночка!! Добра, любви, удачи, вдохновения и всего самого замечательного!
 
НА СТОЛЕ АПЕЛЬСИН...
 
На столе апельсин, в апельсине — отверстие для ключа.
 
Прокрути на один оборот, если в башне начнёшь скучать:
знаешь, Вась, в местном климате яблоки отроду не растут,
ни волков,
ни медведей,
ни зайцев...
и утку не встретишь тут.
 
Сказки лгут, что Кощей любит мутные сумерки и дожди.
Ты ж премудрая, Вась, на людские побасенки не ведись:
вон, возьми апельсинку, на щит орихалковый положи —
и смотри-наблюдай на экране реальную нашу жизнь.
 
Не увидишь заморенных гнётом, придавленных нищетой.
Цветники, виноградник.
На за́мковой площади — бойкий торг.
Дальше — порт,
белопарусно-рыбно-азартная суета.
 
Коль захочешь, твоей благодать заоконная может стать.
 
На ошибки толкает порой беспокойный и вздорный нрав.
Ну прости дурака, поклянусь чем угодно — тебе не враг:
да, украл…
да, прокля́тый...
да, вытащил прямо из-под венца…
Ох, родная… шуми,
можешь драться, об стены сервиз бросать…
А устанешь, расплачешься — чёлку поправлю, к груди прижму.
 
Не игла, а любовь твоя — сторож бессмертию моему.
 
ПОГОДКА ШЕПЧЕТ
 
Погодка шепчет: «налей да выпей!»
Ерошит дождь полубокс газона.
В окне маячу болотной выпью,
немым укором промежсезонью.
 
Горланят чайки — почти что плачут,
куда-то кличут,
о чём-то молят.
Остатки летних забот и планов
таскают в клювах,
бросают в море.
 
Вдвоём на фото:
в дырявых джинсах,
с бутылкой «Джека» в рябом пакете
(потом ругался — еду навынос
забыли в парке на парапете).
 
Любимым треком бешу соседей,
коты с дивана глаза таращат,
а тучепоезд по небу едет —
фантом из прошлого в настоящем.
 
Ты был растрёпан, слегка рассеян,
когда, считая не тех врагами,
ушёл в последнюю одиссею —
за сказкой анти/блин!/Зурбагана.
 
Мгновенный слепок цветного рая —
хохочем, сидя на парапете...
 
Погодка шепчет.
Ассоль бухает.
Обрывки фото уносит ветер.
 
ОБСИДИАН
 
Зеркало.
Зеркало.
Зеркало,
обсидиановый лист…
 
Из темноты силуэтами — будто бы из-за кулис —
точно клочки декорации к пьесе, древнее, чем жизнь,
сцены обсценного окрика, хрипа и порванных жил.
 
Ты отшатнёшься.
Дыхание вдруг перехватит на миг:
ветер внезапные запахи —
кровь, палени́ну, жасмин —
разом развеет по комнате.
 
Сколько же… сколько же их —
лиц, искажённых гримасами боли и воплей немых.
Смотрят с ухмылкой захватчики выше порубленных тел.
Две драгоценных реликвии город отдать не хотел.
 
Два артефакта заветные — свиток и обсидиан —
гладит дрожащими пальцами немощный сгорбленный хан.
По золочёному контуру, тень замыкая в стекле,
знаки с пергамента вычертит смоченный алым стилет.
Цепкими узкими щёлками выцветших старческих глаз
взор твой поймает — не выпустит жадная мутная мгла.
 
Выплывешь — словно из проруби — в жаркую смрадную явь.
Держишь в ладонях мерцание, в нём — отражение.
 
«Я?!»
 
Голос меж стенами мечется, тает под кровлей дворца.
Трогаешь,
трогаешь,
трогаешь лысину, шрамы лица,
шею в морщинах.
Поверить ли? Может, лишился ума?
Нет? Сувениром натешившись, в кресле остался дремать?
Воздух гоняет одышливо хилая впалая грудь.
 
Слышишь? Бряцая доспехами, воины к хану идут —
юные волки без жалости дряхлого льва разорвут…
 
Зябко поёжится, взглядом с балкона окинет Москву
статный мужчина. Прищурится, губы в усмешке кривя.
Город беспечно проводит последний спокойный ноябрь.
 
Скажет, вздыхая и кашляя, на басурманском: «кисмет!»
чёрный — что уголь — поба́сенник в сказке, правдивой, как смерть.
 
ПЕСТНЯ
 
Зрело одиночество в голове
где-то под виском и чуть-чуть левей,
там катало мысли в тяжёлый шар
так, что было трудно порой дышать.
Тарахтело дятлом, скулило псом,
по ночам нахально гоняло сон.
А потом, намаявшись в глубине,
змейкой выползало гулять вовне.
 
Колобродило меж стен тесной кухни,
где, насытившись луной, тени пухли,
помогало ветерку в трубах плакать
и крошило непокой в чашку латте.
 
Породнились с ним, перешли на «ты»
под бокал вина и табачный дым:
обнимало, путалось в волосах.
На коленях пел, не спешил спасать
кряжистый котейко, познавший дзен —
незлобиво жмурясь, сидел-глазел,
лбом пинал под локоть: «да ладно, чё,
отболит, развеется, утечёт».
 
Он не ведал, толстый рыжий пройдоха:
нам, пернатым с берегов Арвароха —
чтоб намёрзший ледничок начал таять —
не нужна большая шумная стая.
 
Только бы один, что давно знаком,
вдруг ворвался ласковым сквозняком.
Вместе — на крыло да под облака,
на земле бы — тоже не отпускать…
Посреди подлу́ненной темноты
честно караулят мои мечты
кот и одиночество до утра,
будто им подруга или сестра.
 
Но уверенной рукой, зная дело,
на троих целебный сбор осень делит,
а рассвет, спеша размыть боль и небыль,
недопитым каберне льётся с неба.