Тау Полина

— На-ка, — воровато озираясь, баба совала мне завёрнутую в четверть бумажной столовской салфетки столовскую же котлету за 13 копеек, — дома съешь, вон какая тощая, мать-то вас с отцом таким не кормит, поди.

Котлета была жирная, обжигающая, остро пахнущая пережаренным маслом. Похожее масло продавалось на развес по соседству в “Продуктах”, продавщицы черпали его из фляги видавшим виды ковшом без ручки и, почти не целясь, опрокидывали в самодельную воронку подозрительного цвета, втиснутую в поданную им тару, тарой была банка, обычно двухлитровая, прежде — чистая до скрипа, но, после манипуляций, заимевшая несколько густых — смолянистых на вид — подтёков по прозрачным бокам, если везло, то подтёки смахивались тряпкой, впрочем, везение было сомнительным из-за степени чистоты этой самой тряпки. Купленное масло долго потом стояло на кухонном подоконнике, расслаиваясь на грязно-бурый осадок и коричнево-золотистую субстанцию, именуемую маслом подсолнечным, и хорошо, если осадка выходило на треть, а не на половину тары, мама жарила на нём оладьи, картошку, лапшу, они горчили, горчил и хворост, искупавшийся в пузырящемся масле и сползающий волшебными цветами и снежинками на тарелку с формочек на длинных ручках-стержнях, которые накалялись в процессе жарки и обжигали пальцы. Сахарная пудра не спасала от горечи, она стремительно таяла, размокая от жира.

Я не любила запах раскалённого подсолнечного масла и котлеты из столовой — нарочито пухлые, хлебные, полусырые, серо-рыжего оттенка, так не похожие на мамины, — и бабу эту я не любила, но, бегая за молоком в колхозную столовку, натыкалась на неё часто и не знала: что говорить и куда деть даденные мне котлеты за 13 копеек и бифштексы за 20, которые различались только формой, но не вкусом.

Буркала что-то в ответ на повторяемые раз за разом будничные вопросы, приподнимала и опускала крышку на бидоне, стараясь не смотреть на бабино отёкшее, опухшее, раскрасневшееся — в лучшем случае, от работы — лицо, на сальную чёлку под белым колпаком, стянувшим лоб, и доносившееся до меня её дыхание отметало все сомнения — не от работы.

Пил одноногий муж, пила старшая дочь и самый младший сын-моряк, порой, пили все вместе, бурно выясняли отношения, пели плаксивые песни, жалели себя и пили дальше.

Баба работала учётчицей на ферме, потом поварихой на стану, теперь вот лепщицей котлет — и всё это за каких-то полгода.

— Что смотришь на меня? Мала ещё так смотреть. Понабралась у мамки своей. Ишь!

Доводилось заезжать вместе с отцом в период очередных возлияний. Помню непротопленный дом, опалённую, когда-то тщательную выбеленную дедом в дни трезвости печь, невзрачные застиранные занавески в кухонном проёме и пьяно-виноватое бабино: “Сына, да я маленько!”, и отповедь в адрес моего укоряющего взгляда.

Отец хлопал дверьми, выгружал по-быстрому привезённое зерно или дрова, цедил: “опять продаст” и, подсаживая меня до кабины, командовал: “домой, доча”.

— Держи котлетку, внученька, ещё горячая! Я оставляла её на железной полосе раздачи, выскобленной до блеска, — столовскую котлету, завёрнутую в салфетку, по которой уже расползались масляные пятна.