Тау Полина

Бабушек у меня было много, ну, так мне казалось в детстве. Родные, которые таковыми так и не стали, скольки-то юродные, к коим прикипела навсегда и накрепко, отцовы тётки, отцовы бабки, соседки бабок: разные знакомки, чья кровь когда-то пересекалась с нашей, по слухам, а то и вовсе ничейные — давно одинокие, живущие на окраине соседнего безымянного поселения или подле бора с узковатым, но вытянутым огородом, кое-как огороженным и сползающим под самый овраг.

То и дело возникали попеременно все они на нашем пороге, напоминали, чтоб не обделили их пахотой в апреле, подсобили на покосе или помогли по осени с осиновой делянкой, тыкали отцу: "да ты ж меня знаешь, я тя не обижу, ты только не забудь!" - шмыгали бородавчатыми носами, совали скоренько в папины руки — в качестве гостинца или задатка закрутку-другую, глядели с прищуром на меня — любопытную, трущуюся рядом — угощали, походя, замызганной карамелькой из кармашка на клеёнчатом фартуке и исчезали до очередного сезонного нашествия.

Бабушки встречали на дороге, окликали в магазине, спрашивали: “а ну-ка, кто я, помнишь?” В детстве на память я не жаловалась и с ходу бойко называла имя вопрошаемой, неизменно добавляя к нему “баба”, вдобавок восторженно рассказывала пару ничего не значащих новостей, четырёх-пятилетняя, — рдела от похвал и согласно кивала на “забегай к нам, котяток посмотреть”.

Смотреть котяток мне не разрешали, как и щенят, и цып, как и — погостить-переночевать, но случилось так, что в роли просителя на бабушкином пороге оказался сам отец, он отвёз меня в деревню, оставил самой надежной и на переночевать, и на погостить, когда маму снова положили в больницу. Отец на хозяйстве вполне справлялся, да и не было у нас тогда ещё ни хозяйства, ни своего дома, только квартирка, махонький гараж да я, а вот мои волосы, вернее, их расчёсывание и заплетание, — с ними сладу не было, не давались они папе, и колтуны, припрятанные в наскоро сделанных поутру хвостах, множились. Мама, по возвращению, их обнаружила быстро: и было мне слёзно, было больно да так, что до сих пор вспоминаю не без содрогания.

Бабушка мыла мои волосы в крохотной кухоньке, прежде нагрев воды на печной плите, вспенивала едучий шампунь, потом смывала его, лила тоненько тёплую воду на шею из ковша, пока я стояла, склонившись над жёлтым тазом с чёрной щербиной, промакивала волосы вафельным полотенцем и разворачивала меня спиной к каменке. Подсушенную копну потом расчёсывала долго, ласково, без отцовой неловкости, без маминой резкости, в косы вплетала банты, укладывала в кральки, которые не тянули и не жали, только пушились в течение дня.

Цыпушек у бабы не водилось, хоть куры и портили частенько яйца неумелым высиживанием, баба только ворчала, собирая негодные яйца, сгоняя квохчущую бестолковщину с гнезда. Бабина кошка была запечной нелюдимкой и котят растила — злющих и слюнно шикающих на подбирающуюся к ним бабу — тайком в сеннике. Не было коровы, коз и овец. Изредка покупала она утят и гусят, зерно и отруби в матерчатых мешках, рубила смачную ботву в корытце, мешала с кашей, растила и — вплоть до первого снега — по жердяному коридору вдоль огородной обочины водила их к довольно обмелевшей речушке: повозиться в песке, поплескаться на мелководье. Умело делала подушки, набивала плотно, прежде насушив пуха и пера, нашив гладкие полотняные наволочки. Подушки пользовались спросом, так что молоко, сметана, масло в холодильнике не переводились, деревенское: ты — мне, я — тебе многих тогда выручало и обучало добрососедству.

Высушенные крылья, тесно собранные на округлом утином предплечье, тоже не пропадали зря, ими самими или длинными перьями из них, обвязанными ниткой для надёжности, смазывали тогда сковороды и противни, блины и пироги, щедро перед тем макая в топлёное масло.

Пока волосы сохли, можно было рассматривать нехитрое кухонное пространство, где не было свободного места: на стенах висели иконки, ножницы, сечка, сковородник, численник. И полати никогда не пустовали, выстеленные выцветшими газетами, усыпанные сушащимся цветом или листом, благоухали густо и травно. На полках, сколоченных из простых досок, обтёсанных не инструментом, но временем, там и тут мостились цветные разномастные жестянки из-под чая, раздобыв новую, баба немедленно наполняла её травяной или цветочной, тщательно просушенной смесью, запашистой, неизменно пользительной, собранной строго в предназначенное для сбора время. На жестянках не было надписей, так и говорила баба: “а где тут у меня гривастая коняшка (тройка, царевич с луком, голубая снегурка, звезда, жар-птица,) была?”, так и различала их, никогда не путаясь.

Иногда я подтаскивала грубый тяжёлый табурет близко-близко к самой печи, забиралась на него, вставала на цыпочки и смотрела на пёстрые перья, рассыпанные поверх остывающих белёных печных кирпичей, на то, как шевелятся они от тепла, и в носу становилось щекотно.