Жар спадает, озноб прекратился, постепенно мысли путаются до состояния, когда незаметно переходишь из реального времени в сностранствие.

 

Я зашла в подъезд высотки. По-видимому, здесь жила моя подруга, — сверху

доносились знакомые девичьи голоса: мы дружили втроем? Вероятнее

всего, так и было. Когда я очутилась на нужном этаже, в

закрывающихся дверках мелькнули две ладные фигурки, и сорвавшийся с

места лифт унес обрывки слов о какой-то встрече, — по крайней мере так мне

тогда показалось. Я оступилась. Пляжная шлепка свалилась с правой ноги и легкой

красной крылаткой спланировала между лестничными пролетами. Скорее за

ней, — по ступенькам, зажатым между стеной и перилами. Слишком близко перила, слишком

узко, но каким-то невероятным образом легко и быстро проношусь, краем

глаза замечая слева за перилами параллельно бегущую дорожку из

нормального размера ступеней, по которым свободно мог пройти сумоист.

Этаж, еще этаж – пусто! Вот и первый. Выскакиваю из дверей на улицу

и слышу: приглушенный разговор двух мужчин; вижу: вразвалку вбегает

большая собака с густой темно-серой шерстью голубоватого отлива,

отдаленно напоминающая чау-чау. Она мягкая на ощупь и дружелюбно

настроена, но я отчего-то испуганно запрыгиваю в пустой, как раз вовремя

опустившийся лифт, по пути успевая сунуть ногу в лежащий перед ним

шлепанец. Какая странная кабина! Почти упираюсь головой в потолок, а

локтями в стенки. Дверцы сомкнулись. Вот и панель управления, — скорее

нажать на кнопку. На какую? Внизу подруг не было, значит, они за чем-то

вернулись? Седьмой этаж, так, вот прозрачный кругляш с цифрой семь, над

и под ним такие же кругляши с цифрами по порядку до девяти, левее три

тумблера, над ними непонятные символы, полупрозрачные. Нажимаю на

семерку, — не нажимается; панель сплошная, это не кнопки — обманки.

Начинаю судорожно переключать тумблеры, лифт рванул вверх неожиданно

резко и понесся с сумасшедшей скоростью, панель стала перемещаться вверх

и совсем исчезла в какой-то щели, — всё, я в ловушке и уже никак не могу

повлиять на проклятую коробку, пленницей которой себя ощущаю. Вот щель,

поглотившая панель управления, начинает увеличиваться, и в

образовавшуюся амбразуру вижу, что уже, как в ковше экскаватора,

поднимаюсь над крышей, над мечущимися по ней подругами и гогочущими

мужчинами. Ковш начинает плавно опускаться вниз, вырисовывается водная

гладь, довольно мутная; мелькает догадка, что я в емкости для

зачерпывания этой самой воды; далее вода становится прозрачнее,

просвечивает песчаное волнистое дно, от воды поднимается теплая волна

воздуха, — почти у берега неуклюже с боку на бок поворачивается огромный

тюлень, или морж, или что-то тюлене-моржеподобное, именно что-то, а не

кто-то, потому что больше похоже на плюшевую желто-коричневую игрушку,

чем на животное, и, как подтверждение этому, вокруг него возникают

радостно плещущиеся на отмели детишки. Макушкой почти осязаю

голубизну неба: потолка больше нет, ковш открыт сверху, по всему телу

разливается — свобода, свобода, свобода!..

 

— Мама, идем пить чай!

— С чем? Что-нибудь вкусненькое есть? ( Хочется

отпраздновать свое освобождение).

— С бутербродами.

— Нет, не хочу.

Закрываю глаза, тело настолько невесомо, что легко отталкиваюсь от

асфальта и, — вот уже на уровне седьмого этажа; пытаюсь разглядеть за

окнами, что же произошло с подругами, но понимаю, что ключ к разгадке

на крыше; становится прохладно, небо затягивает серыми клубами,

постоянно меняющими свои очертания. Крыша необитаема, одно неловкое

движение, — и меня уносит вверх воздушный поток, силе которого

бессмысленно сопротивляться. Внизу почти неразличимые силуэты домов и

деревьев, вокруг — завихрения, обдающие холодом. Кажется,

прошло несколько секунд, а позади осталось полгорода. Жутковато, но не

страшно, наоборот, — пьяняще весело. Какая-то знакомая вывеска, любопытно

взглянуть поближе, плавно опускаюсь и понимаю: это не воздушные

потоки, это я сама приземлилась, потому что так захотела. Веселенькие

зелёные и оранжевые буквы кажутся пластмассовыми, сквозь них видно,

что внутри всё предназначено для занятий с дошколятами: игры,

головоломки, прочие штучки, которыми пользуются для того, чтобы развить

всякие способности и сообразительность у почемучек. Что привело меня

сюда? Может быть, чувство вины перед маленьким человеком, которому меня

сейчас так не хватает, а у меня не достаёт сил обуздать его разрушительную энергию и

направить в созидательное русло. Вхожу внутрь; какие-то дети ходят по кругу, не

взявшись за руки, но будто привязанные; с удивлением оглядываются на

меня. Притворно-приветливая женщина в стеклянной будке — касса? — с

сожалением сообщает, что в этом году набор окончен. Я с облегчением

покидаю этот искусственный мирок, где дети, ведомые взрослыми, перестают

быть самими собой, играя по навязанным им правилам, порой не понимая,

что делают, но делая потому, что ТАК НАДО. Потом, даже

предоставленные самим себе, они продолжат этот заученный спектакль.

Странная дрожь охватывает меня. Как и когда неосознанная свобода быть собой перерождается в воспитанный страх быть не таким, каким тебя хотят видеть близкие люди?

 

— Мамочка, я ухожу!

Это ласковое « мамочка» неспроста! Промычав в ответ что-то вроде «да-да,

хорошо», переворачиваюсь на другой бок.

— Дай мне, пожалуйста, лак для волос.

Звучит холоднее, почти официально. Так и есть, я не ошиблась. Это не

было внезапно нахлынувшей нежностью. Просто ей было что-то нужно от

меня. На этот раз — лак для волос.