Гамлетовское. На грани
I. На грани пошлости. Офелии.
Что-то в жизни упрямо не ладится…
Чтоб забить на проклятый вопрос,
я приду к тебе в вечер на пятницу
и сломаю твой маленький мозг.
Тут не надо большого старания,
тут достаточно быть подлецом…
Зацени: прогулялся по Дании
я с почившим не в бозе отцом.
Невесёлое было свидание,
мне не спится ночами с тех пор.
Ах, прекрасная, добрая Дания,
ах, до смерти родной Эльсинор,
где с последним мучительным выдохом
постигаешь дерьмовую суть:
этот мир что-то важное вывихнул
и обратно его не ввихнуть.
Фортинбрасы глядят моисеями
и уводят полки на убой,
проворонили, проротозеили
что-то мы в этой жизни с тобой.
Строй Лаэртов взирает критически,
но послушно идёт нога в но…
и стою я с виной не трагической,
но вполне ощутимой виной,
что уже не осталось, Офелия,
от культуры былой ни фига.
Пипл верит: вернутся с трофеями,
удушив, как котёнка, врага,
увенчают бессмертною славою
одряхлевшей Европы чело…
Пипл хавает, как же не хавать-то,
если есть пока чем и чего.
И роняют поэты рассеяно,
пошло губы скривив: селяви!
И любовь не приносит спасение
тем, кто вовсе не хочет любви.
И оплаканы, будто осмеяны,
мы на страшном суде промолчим…
Просто всё, что когда-то имели мы,
в европейской сгорело ночи.
II. Сонет
Невнятный, из провалов и пустот,
но вечный, город вслушивался в топот
ночных коней. Туманная Европа
в крестовый отправляется поход.
Наместник Бога поглядит из-под
руки – победный стяг истрёпан –
махнёт, благословляя: топай, топай,
всех без изъятья рай героев ждёт.
А варвары уже гляди – дрожат,
и жмутся по лесам, и роют норы,
надеясь избежать лихой судьбы.
Но на державе – патина и ржа;
гремят в обозе ящики Пандоры –
былой цивилизации гробы.
III. Быть
В опустелой душе саднит,
не пытай же людей про то,
как прошли в суете их дни,
годы их прошли с быстротой.
Сам исполнен непрожитых,
разбазаренных лучших лет,
смотришь в зеркало: кто же ты,
незнакомый почти субъект?
И, законченно вписан в быт,
не узнаешь своё лицо,
ибо страшно понять, что «быть» -
значит быть простым подлецом.
Ты любимой венки свивал,
и гадал: люблю – не люблю…
А теперь любые слова
так привычно свивать в петлю.
IV. Эпитафия
Дым над елисейским полем,
жгут сухие растения.
Жизнь начинается с боли,
философия начинается с удивления.
Чистюлька, чудак, урод,
сошедший с ума и с трона…
Принц, закройте рот,
не дай бог влетит ворона.
Поэты – что вороньё,
в этом нет ничего обидного.
А вы поживите с моё
по ту сторону очевидного.
Ты думал, что мир – это храм,
что каждый за всё в ответе…
А смерть улыбается нам,
может, попросту нас не заметив,
и как бы проходит мимо:
не нужен ты нафиг ей…
жизнь начинается гимном,
чтоб закончиться эпитафией…
…висок прострелен, прострелен живот,
больше в красивом теле никто не живёт…
V
Реальности всё равно, что мы о ней думаем,
равно как и потусторонности,
прости мне, прости строку мою,
как не простила влюблённости.
Выходит смерть словно из берегов,
уносит ряженого, топит суженого…
Прости мне, прости меня самого,
себе самому ненужного.
VI
Ветром быть было проще – знай купайся в сырой листве.
Апельсиновый мой подосиновый свет устилает дорожки в роще.
Тишиною молчать в ответ – проще эхом быть в чаще.
Я почти настоящий, почти непропащий в осенней траве.
Кто там жалобно плачет – недоступное счастье сквозь ветви пролиться,
разбиться на части, развоплотиться, не знать и не значить
ни о мире, ни в мире – бессмертный ли, смертный – не властен.
Заплатив за непрочное счастье, ты вновь и навеки – осенний и сирый…
