Блоковский цикл
Вместо пролога
Что же, я очень рад,
улыбку натягивая на боль,
говорит ему брат,
усталый растерянный бог,
что же, поговорим,
поставим все точки над…
И дымно в окне горит
протаявший мёртвый март.
Вот дожили до весны,
поставь за это свечу,
как хочется быть простым,
в ночное окно молчу:
недобрую сотню лет,
когда на душе темно…
И город молчит в ответ,
заглядывая в окно.
Ну, что же, я очень рад,
и, коль суждено допеть,
спасибо тебе, мой март,
сырая скудная смерть,
спасибо за муку строк,
которой я обречён…
И тихо молчит Блок
за правым его плечом.
I. Город. Где-то в начале века
1.
Год начнётся одиночеством,
тишиной огней вечерних.
Ничего уже не хочется
на заснеженной Галерной.
Фонари в туманных саванах,
он бредёт и смотрит сонно,
девой светлою оставленный,
мёртвой красотой пленённый.
2.
В кипарисовой шкатулке
навсегда схоронены,
чтоб гулять по переулкам
Петербургской стороны.
Два поэта на распутье,
двум поэтам по пути:
этот город не отпустит,
это небо не простит.
И уходят в ночь поэты,
неизменно, как всегда,
там, где сумрачны приметы,
где свинцовой негой Леты
плещет невская вода.
3.
С другого берега темнеющей реки
летящий звук покажется ответом.
Как облака прозрачны и легки
над сумрачно задумчивым поэтом.
Река. Река впадает в облака,
а может быть, в закат за облаками.
И сколько жизней здесь поток ласкал
у берега шагнувший в воду камень?
Здесь звуки обретают кровь и плоть,
вечерний сумрак видится спасеньем,
и камень дышит тихо и тепло.
Мечты, любовь… куда всё утекло?..
И взгляд поэта холодно-рассеян.
4.
Бродячие собаки, гулящие коты,
космические знаки душевной пустоты,
знакомый стук пролётки, неровные шаги,
налей-ка, братец, водки, я, видишь ли, погиб,
я, знаешь, затихаю, почти уже затух,
я улыбаюсь краю, теперь одно из двух,
за смертью воскресенье, за смертью пустота,
поэт слегка рассеян и до смерти устал
мотать свой срок короткий по жизни наугад,
налей-ка, братец, водки, не прячь холодный взгляд,
мне ничего не нужно, мы все обречены,
я усмехнусь натужно, взирая равнодушно
на нас со стороны…
5.
Понять, что всё непоправимо,
что расстаёмся навсегда,
что ты была одной любимой,
за жизнью проходящей мимо,
и плещется, неумолимо
чернея, невская вода.
Вот я стою над этой бездной
с любовью к мёртвой красоте,
немыслимый и бесполезный,
и век, мучительно железный,
мне лязгает, что я исчезну,
что берег жизни опустел.
Кружатся в дымной мгле вороны,
не веря сказкам о весне,
и, сердце горьким криком тронув,
за рубежом сознанья тонут,
я ожидаю чёлн харонов,
но он, с пробитым дном, на дне.
6.
скоро жизнь перевернётся
перекрутится
порвётся
разлетится на куски.
и всплывёт со дна колодца
отольётся
чёрным солнцем
чёрный свет моей тоски.
и взойдёт над серебристым
инеистым
сентябристым
полем голым навсегда
чёрное ночное солнце
сумасшедшим колокольцем
о небудущем рыдать
II. Балаганчик. Начало конца
1.
Богу Богово.
Блоку Блоково:
Боль настежь распахнута.
Придумал зачем-то принцессу из Боблова,
Офелию из Шахматова.
Любовь разобьётся о камень стекляшкою,
заплачет красавица:
Вечерний – пускается во все тяжкие,
а утренний – кается.
И что ей делать, измученной и жестокой,
с вечерним и утренним Блоком?
С белым, чёрным, давящим, летящим –
придуманной, ненастоящей?
2.
И потом не поймет никто, хоть убей,
хоть правей бери, хоть левей.
он любил её больше жизни своей,
сильнее смерти своей.
И потом никто не сможет сказать,
отводя стыдливо глаза,
как нам больно кукольный домик ломать,
перебитой душой хромать.
На ветру расхристан души картон,
у Пьеро расползлось пальто,
обнаженья бумажного моветон
нам с тобой не простит никто.
И хромает к бездне поэт-поэт
сквозь пронзительно чёрный свет
и бормочет: смерти, наверно, нет,
но и жизни, конечно, нет.
3.
И быть душе, как Петербургу, пусту,
поломанные крылья сложит Демон,
он жизнь сыграл с трагическим искусством,
теперь не знает: что же с этим делать.
Прекрасны куклы в дивном балагане,
фантомы-дети из души-реторты;
так мертвецы, прикинувшись богами,
существование дают созданьям мёртвым.
Вновь синий призрак, полумрак лиловый
слова забвений сыплет златоусто;
вновь он уйдёт, к небытию готовый,
в глухую полночь смертного искусства.
4.
Плутая в полоумном глуме,
для всякой боли обнажён,
корявые углы безумий
считал разбитою душой.
И кто кого жестоко кинул,
и чья там нить оборвалась,
танцует осень Арлекином,
из-под колёс швыряя грязь.
И в Петербурге чёрно-жёлтом,
на одичалых островах,
хохочет полночь пьяным чёртом,
теряясь в собственных потьмах.
Себе на диво и потеху
так страстно хочется не быть,
а только ехать, ехать, ехать,
бежать от собственной судьбы.
И кто-то тихий и прекрасный
запишет, отправляясь в ад:
Все одинаково несчастны,
никто ни в чём не виноват.
III. Между
1. В поезде. Возвращение
Святая медленная слякоть,
дождь, пашни, мокрые кусты,
обнять всё это и оплакать,
и быть простым, совсем простым,
как этот дождь и эти пашни,
кусты на фоне серых луж,
пейзаж пустяшный и вчерашний,
он трогательно неуклюж,
мучительно непознаваем,
из тихого, как в детстве, сна,
и мнится невозможным раем
для нас, глядящих из окна.
2.
Море шумит. По ночам просыпаюсь
слушать, как море шумит.
Будит, наверное, тайная зависть,
вот и брожу меж людьми.
Тихо смотрю в равнодушные лица
в дымной тоске кабака.
Милая, милая, это мне снится,
я не проснулся пока.
Рот мой кривится улыбкой паяца,
и ни гроша за душой.
Как же мучительно мне просыпаться…
Может, не стоило б мне просыпаться,
зная, что море ушло…
IV. Страшный мир
1.
Небеса срываются с крыши,
девочка идёт, тяжко дышит,
у неё вразвалку походка,
у неё, должно быть, чахотка.
Никому на свете неведом,
я иду за девочкой следом,
в этом чёрном городе страшном
с ней предсмертным каркаю кашлем.
А на улице пустынно и сыро,
и уносит мать уснувшего сына,
осыпая увядшие жесты,
в инфернальную бездну подъезда;
я гляжусь ей в спину упорно,
и дрожит в глазах воздух чёрный,
и танцуют фонари в промежутках…
знаешь, мне почти что не жутко.
2.
Косую тень облокотил
фонарь на спящий дом.
Среди февральской слякоти
идём с тобой вдвоём.
О чём нам вечер намекал
немного свысока?
От кабака до кабака
идём в руке рука.
На волю души отпустив
в одном из кабаков,
мы пропадаем без вести,
теряемся легко.
И только ночь, и ночь, и ночь,
и тень от фонаря,
и души улетают прочь,
друг друга потеряв.
3.
Наши души полны лжи,
ты не зря хотел
тихо думать, тихо жить,
позабыть людей.
Так пуста квартиры тишь,
так прозрачна тьма…
Странно, если промолчишь,
не сойти с ума.
И, отчаяньем отпет
(страх не превозмочь),
тихо гасишь в окнах свет
и уходишь в ночь.
4.
Месяц медленно отчалил,
медленно плывёт,
тихо, ясно и печально
встретим Новый год.
Нам за что-то нагадали
всё перетерпеть,
снег кружит над головами,
засыпает твердь.
Всё проходит мерным ходом,
мудрой чередой.
С Новым годом, с новым годом,
с тихою бедой.
5.
Походка так легка, легка,
слегка дрожит рука,
прости смешного дурака
и злого дурака.
Кого-то учит жизнь прощать,
кого-то всё терпеть,
прости смешного дурака,
что одурачил смерть.
Вот он идёт, живой мертвец,
качается слегка.
Вот-вот и сказочке конец,
И тротуар покат.
Ночной проспект многоочит,
и горизонт покат,
спасаться нет уже причин
у злого дурака.
И мысль пугающе легка,
что не придёт рассвет,
что нет на свете дурака.
И нас на свете нет.
6.
Почти хлыстовское радение,
напев широкий и тоскливый…
Но если только тень от тени я,
романтик местного разлива?
Рукоплещу, смеясь, на сцене ей,
а сердца нет – одни осколки,
былое кажется бесценнее,
когда ты будущим оболган.
Ведь тоже: грезили Валгаллою,
о громких подвигах мечтали,
но вот шутами балаганными
умрём с картонными мечами.
Оставшись навсегда вчерашними,
мы будем преданы злословью,
подмостки пафосно окрашивая
своею клюквенною кровью.
7.
Нам жизнь не прощали и смерть не простили,
прозренья и сумрачный бред…
В огромной пустой и холодной квартире
зимует опальный поэт.
Мечты обманули. Вопросы отпали.
Забыли друзья и враги.
– Ну, как там в опале? – Нормально в опале,
не хуже, чем было другим.
И кто-то нормален… ну кто здесь нормален?
В квартире моей ни души,
лишь страшная мысль о красивом финале.
А впрочем, не стоит спешить.
Успеем ещё покаянья речами
всех связей отметить распад.
Нам столького в жизни, дружок, не прощали,
И новую смерть – не простят.
V. Возмездие
1.
чтобы искренней каяться
голос клавиш шершав
под разбитыми пальцами
умирает душа
и рождается музыка
и над миром парит
над отчаяньем узника
над молчаньем харит.
небо светит созвездьями
и мазками комет
наступает возмездие
проступает во тьме
непонятными знаками
сквозь изнанку души.
и дождями оплакана
словно листья шуршит
та же музыка прежняя
та же боль и тоска
неутешно безбрежная.
но другой не сыскать.
2.
Это ветер, ветер кружит на пути,
это время, дети, вброд не перейти,
и, как только снова дети подрастут,
дудка крысолова сманит в пустоту,
вот они по росту, вот они гуськом,
саван белых простынь, хруст под каблуком,
вечность звуки нижет, музыке чужда,
и всё ближе, ближе чёрная вода.
3.
Бросают под ноги цветы,
глядят влюблёнными глазами…
Дух полон непережитым,
которым страшно наказали.
И вот теперь на дне лежит,
томится непережитое.
И небо медленно снежит,
святое, тихое, пустое…
И кажется, уже не стоит
переживать. И даже жить.
4.
Петербург поднимется туманом, градом Китежем из гибельных болот,
и поёт ночной мотор «Осанна»! тихо, страшно, мертвенно поёт,
мелким бесом сыплет под колёса снежной пылью, пыльной синевой,
повисает вечный знак вопроса где-то над чернеющей Невой,
где-то там, где мы с тобой однажды без следа исчезли в никогда.
Кто там воскресенья страстно жаждал?
Кто мечтал пробиться жизнью в каждом?
Падай.
Падай.
Падай.
Пропадай.
5.
В груди несказанно пусто,
где нам о душе радеть?
Люблю я только искусство,
детей и близкую смерть.
Я стольких в себе оплакал,
я стольких забыть сумел.
Качает лиловой лапой
в окошке ночная ель.
Сгущается чёрный воздух,
судьбы несказанный свет,
когда облетают звёзды
и гаснут росой в траве.
Какой же я пошло мудрый
с усталой тоской в груди.
Но плещется в окнах утро
и просит: «Не уходи!»
И, веря, что всё напрасно,
и зная, что чёрен свет,
шепчу ему: «Всё прекрасно,
всё, чёрт побери, прекрасно,
поскольку спасенья нет.
6.
Я раной рваной заживаю,
в мешочек душу зашиваю,
сгоревшую в груди дотла,
мягка души моей зола.
под вихрем, под метелью злою
взметнётся прошлое золою,
попробуешь взглянуть назад –
засыплет мýкою глаза,
раскроется рассвет туманный
кровоточащей рваной раной.
7.
Возможностью спасения не брезгуй,
остатки жизни удержав в горсти.
Сейчас вот ночь, а я случайно трезвый,
и оправданья в этом не найти.
И, натыкаясь на чужие взгляды,
и, сам себе до дикости чужой,
шепчу, что мне спасения не надо,
что я погиб, и это хорошо.
И город невозможный за плечами
качается и рушится в тиши,
и те, что прежде о любви кричали,
смолкают ненавидящим молчаньем,
затерянные в глубине души.
8.
Чёрный воздух над белым снегом
духом марта тлетворным соткан.
Я тебе расскажу про эго
и про душу, что лечат водкой.
К ночи ветер больней и резче
пахнет сумрачными лесами.
Я тебе расскажу про женщин,
что в кабацкой тоске спасали.
Пробираясь по острой кромке,
замирая над самым краем,
заглянуть в глаза незнакомки,
в мир, который непознаваем.
Пусть на нашей печальной тризне
свято место пребудет пусто:
ад бессмысленной горькой жизни
и блистательный ад искусства.
9. Бездорожье
Казалось, не будет дороже,
но, в завтрашний день уводя,
лежит перед ним бездорожье
в накинутой сетке дождя.
Казалось, не будет прекрасней,
но рвётся из тонкой груди,
в последней надежде напрасен,
мучительный стон: уходи!
Здесь как-то не верится в чудо,
когда зажигаешь свечу.
Душа задохнулась под спудом,
я скоро тебя позабуду,
я верить в тебя не хочу…
10.
Всё одинаково постыло,
чугунно люди тяжелы,
кого, за что она простила…
ажурный крестик над могилой,
туман забвенья над былым
и небылым. И невозможно
понять того, что стало с ней,
и я стою над нашим прошлым,
немыслимым, случайным прошлым,
как будто прожитым во сне.
11.
Спокойной, спокойной ночи,
глухая, ровная тьма,
ведь сердце давно не ропщет,
что кто-то мне жизнь сломал.
Я тихо смотрю на звёзды,
на спящие тополя,
Спасибо за то, что поздно
хоть что-нибудь исправлять.
VI. Москва. 1921
1.
Вот идёт такой непогожий
человек с ободранной кожей,
не вините в физиологизме:
в переносном, конечно, смысле.
Человек с ободранной кожей,
на других так странно похожий,
он проходит Москвою вешней,
только взгляд, синий взгляд – нездешний.
Над Москвой пожар полыхает,
затихает взгляд, затухает,
догорает дотла былое,
человек с ободранной кожей
тихо шепчет, мол, всё пустое…
и никто ему не поможет.
2.
Захочу – и будешь только мой…
я смотрю, испуганна, сурова,
во Дворце искусств на Поварской,
там, где жили книжные Ростовы:
деревянный, жёлтое лицо,
кажется, что даже мешковатый…
с петроградским ледяным свинцом
синий взгляд, откуда нет возврата,
так в нём безнадёжно утонуть,
и шептать блаженно: больно, больно…
но не смею вслед тебе шагнуть,
только сердце разрывает грудь
вам неслышным громом колокольным.
3.
она напишет: так близко к сердцу, где я никогда не буду.
она напишет так близко, так далеко,
на кухне с хрустальной музыкой моют посуду,
покой…
покой, он даже уже не снится,
и тысячи лет
несётся загнанная кобылица
и мнёт рассвет,
кровавыми брызгами небосвода
тротуар покрыт…
и веет, веет последней свободой
из чёрной дыры.
4.
Синим, синим взглядом, до обморока глубоким,
последняя Москва Блока,
и говорит о том, что в жизни мало проку
влюблённая Москва Блоку.
А он идёт с другой к скамейке возле храма
в предутренней сырой хмари,
рифмуя рассеянно мама, драма,
и боль его лицо старит.
Гремит дождями по всем водостокам,
оплакивает Москва Блока,
и звенит по залам ублюдочным смехом:
зачем ты сюда приехал?
5.
я прощаюсь, я навсегда – вчера,
поезд увезёт тебя – умирать.
в твой графитово графический Петроград
на семи простреленных ветрах.
я прощаюсь ещё не с мёртвым –
уже не живым,
дышим воздухом спёртым
с Москвы-Невы,
и не знаем, кому задыхаться лютей
в той эпохе кондовых оптовых смертей.
6.
Прощайте, да, теперь уже прощайте
до страшного слепого никогда.
И вопль в лицо былому непечатен:
он просто уезжает пропадать.
Его лицо мелькнёт в оконной раме
в потустороннем траурном купе
размытой чередою замираний…
и странно, что грядущий день настанет,
и страшно этот день перетерпеть.
Прощальная улыбка облетает,
прощанья муку навсегда продлив…
Он просто пропадает, пропадает
уже сейчас теряется вдали.
VII. Последнее. Петербург
1.
Жизнь не кончится благополучно,
и от этого тоже скучно,
а от этого очень больно,
оттого по сырам утрам
плачет голосом колокольным
над плывущим в тумане полем
небо в язвах рассветных ран.
2.
Как медленна жизнь и как её мало,
жизни, которая суть не-жизнь,
туман фонарей над мраком канала,
и тусклое небо слегка снежит.
он пишет: уже никуда не выйти,
ну, разве, в смерть, ну разве что в смерть,
и видит тонкие белые нити,
опутавшие небесную твердь,
опутано всё паутиной трещин,
шаги по краю жизни тихи,
и Лета свинцовой волною плещет,
но голос нежный, голос зловещий
как прежде читает ему стихи.
3.
не смирён, так по крайности – смирен,
молчалив… и услышишь не вдруг
тот святой и единственный в мире,
страшноватый, надтреснутый звук,
голос Сирина, глохнущий в ночи,
шёпот стылой осенней листвы,
он такую пургу напророчит,
где пути не отыщете вы,
он такие поведает сказки,
что забьётся от жути душа…
и, печальною смертью обласкан,
он глядит на неё без опаски,
шепчет ей, как она хороша.
4.
Под гробовой доской
голос твой, деревянный и колдовской,
голос твой лелеет во тьме земля,
голос, хрусталь и пергамент, музыка и петля,
скольких же ты им выпел, вылепил, полонил,
не налепечет пепел в склепах сырых могил,
но до поры – неизменны,
ложатся в свой срок
красные цикломены
на жёлтый песок.
5. В Доме поэтов
Заседанье прошло хреново,
кто-то скажет: такое дело,
умер Блок, Гумилёв арестован,
электричество перегорело.
Что ж, эпоха выходит боком
и пускает в расход поэтов.
Все мы, грешные, ходим под Богом,
но не надо сейчас об этом.
6.
Век девятнадцатый, железный.
Сны Петроградской стороны.
Разведены мосты над бездной,
И звёзды невские черны.
Они качаются над бездной
и отражаются в глазах…
И странно мне, что я исчезну,
жестокий, нежный, бесполезный,
так много миру не сказав.
