Мир устоит

МИР УСТОИТ 2020 ГОД.

 

* * *

Не вполне этот яростный мир безнадёжен —

люди лучше, чем кажутся, ибо положен

в основание мира божественный трепет,

и младенец родился в овечьем вертепе.

 

* * *

Когда я шёл долиной смертной тени,

на питерских вокзалах ночевал,

однажды встретил я… Не знаю, гений

был этот бомж, а может быть, Нева

в тот год была особенно туманна,

но так сказал: — Послушай-ка, чувак,

не заводи тележки, чемодана,

вообще мешка… Потом уже чердак

мы с ним обжили где-то на Марата,

и всё потом наладилось, но я

запомнил: ничего! Ни полкарата

дурацкого имущества. Семья

меня слегка смягчила, но поныне

я говорю: — Спасибо, помогло!

Душа идёт босая по пустыне —

воды и хлеба!

Больше ничего…

 

* * *

Сколько поэту даётся судьбой преференций?

Есть у меня бесконвойное чуткое сердце.

Так и живу осторожного зверя не хуже —

в полночь сижу и считаю потери. Ах ну же,

нежность и боль — это всё, что за долгие годы

я уберёг, соловей марсианской породы,

изобретатель весны. Ну так что же, поедем,

солнце моё, на Залив — поглядеть на прибоя

злое дыхание, где угасающий бледен

тихий закат — голубиный Грааль позолоты.

Там, далеко, пожелание наше любое

Он исполняет — бессмертье кладёт ледяное

на воспалённую голову. Ноги же пледом

я укрываю тебе — что за горькая мука

и совершенное счастье! О, милая злюка,

пахнет Залив топляком, разложением, йодом.

 

* * *

Митингуют волны и вот, шипя,

на песок выбегают, как футболисты.

За Кронштадт опускается солнце — истый

копьеносец, оставшийся без щита.

Берег пуст. Как расстрелянный из баллисты,

павильон стоит в колпаке шута.

 

Мы сидим — поседевший дворовый пёс,

и жена-хромоножка, и сам я, старый

дегустатор боли, бездомный Крёз, —

мы сидим и друг друга зовём Шушарой

и Топтыгиным. Шутка ли: Медведём!

Даже кажется: вот отступило горе!

 

«А когда, — я подумал, — мы все уйдём,

будет мчаться другая Земля в другом

измерении: сосен вершины, взморье

и высокое небо в его нагом

совершенстве. О, милая, босиком,

звездопады отмеривая шажком,

мы, рука в руке (человек единый),

ни о чём не жалея, тропой звериной

ускользнём, синеватым рассеиваясь дымком».

 

* * *

Мы с тобой чудаки, мечтатели —

всё у нас идёт замечательно.

Только мир на грани… Ну да,

да ещё погасла звезда.

 

Эта ночь однажды закончится.

У крыльца гастарбайтер топчется,

барабанит по жести дождь,

и фонарь качается… Что ж,

 

листья кружатся, листья палые.

Сядем возле окна, усталые,

поглядим на дорогу — тьма.

Выйдешь — точно! Она, звезда.

 

* * *

Лес многоярусный, грибной разволновался,

как театральный зал, когда Татьяну

Евгений узнаёт под звуки вальса.

А ветер прошумел, и на поляну

сохатый вышел, крикнула сорока,

и туча вдруг над головой моею

преобразилась в лебедь и, широко

раскинув крылья, вытянула шею.

 

Мне показалось: мир не изменился —

не стало больше мусора и дыма,

не стало меньше музыки и смысла,

и в озере вода светла, сладима,

и тишина живительна. Нет, мимо

мы не пройдём — о, мы не столь наивны!

Мир устоит, как устоял упрямо,

когда Аларих в Рим вошёл. Рябины

горит костёр по-прежнему багряно.

 

* * *

Там закаты летом тревожно-алы,

и ручей холодный гремит в распадке,

и щитом ледовым, дробившим скалы,

валуны разбросаны в беспорядке.

Я сказал «Поедем под Выборг, — другу, —

там легко вдыхается каждый атом!»

Так, ступая с камня на камень, к югу

шли, хрустя валежником сыроватым.

А потом варили грибы, таёжный

пили чай брусничный. — Мальдивы! Эко! —

так шутили грустно во тьме тревожной

два судьбой подраненных человека,

два судьбой испытанных на пределе…

 

А сушины, дружно треща, горели,

салютуя млечным чухонским звёздам.

Я спросил: — А что, бывают в Раю метели?

Друг ответил: — Вряд ли, земной не создан,

а на небе… — Ха, с этим-то на Градуе

всё в порядке... — Ну да, конечно!..

Так сидели. Ветер слегка задует,

раскачает пламя во тьме кромешной.

 

* * *

По всему видать, по плечу даётся и ноша —

рюкзачище двадцать кило и на озеро Лоша,

пешедралом — не на моторе. Ох, дождь пошёл.

До чего же, Господи, рабу твоему хорошо!

 

Вот пришёл, палатку поставил, костерок, то-сё,

мимо джип вытрясается, рифлёное колесо:

— Эй, никак за брусникой? — Ну да.

— Пешком? — Ну да. — Охренеть!

— Эх, товарищ, кому охренеть, а кому песенки петь.

 

* * *

А я тебе отвечу: «Ты вышла за жида —

насчёт скитаний этот всегда переборщит».

Измученное сердце осеннего дождя

прерывисто на крыше брезентовой стучит.

 

Достань, давай, печенье и плавленый сырок.

Как сатанеет небо в предчувствии зимы —

дрожит палатка «Normal», но маленький мирок

пока живёт надеждой, живём надеждой мы.

 

Выкручивает руки берёзе молодой

фиксатый ветер, «Мурку» насвистывая, эх!

Ты слышишь, лёгкий-лёгкий слетает золотой

листок и умирает —

за всех один.

За всех!

 

* * *

Выжили. Столик, дымящийся чай.

Ты говоришь: — Ничего, поживём…

Ветер гудит, завывает: — Встречай

осени морок! — Рыжуха, шолом!

 

— Ух, мои детки!.. А ты говоришь:

— Просто назло умирать не хочу…

Глянешь на улицу — капает с крыш,

листик берёзы, воздушен и рыж,

бьётся о стёкла: — Лечу!

 

* * *

Смотрю в окно — снег выпал по колено,

спешит, сутулясь, ранний пешеход,

и материт природу откровенно,

и мыслит: «Апокалипсис!» И вот

машины скорой помощи сирена

вдали звучит. А мне бы выпить чашку

цейлонского и сесть за монитор.

Ещё живу, ещё люблю бедняжку

малютку-жизнь, сестричку, замарашку,

и в ус не дую! Швейный свой набор

я достаю, и штопаю тельняшку,

и глажу кошку — хитрая зверюга

в доверие втирается, урчит,

как если бы Равенна, солнце Юга

и от «феррари» в тумбочке ключи…

А мы с тобой по-прежнему, супруга,

друг друга любим. Ладно, не ворчи!

 

* * *

По-над городом яростный дует ветер —

населению холодно, и свирепей

телевизора крики в такую ночь.

Я сижу, перечитываю Шекспира —

человек одинок в сердцевине мира.

У соседей разборки: — А ну отскочь!

Не отсвечивай! — Сам ты абьюзер! Сам ты…

Что за черти! Просто самцы и самки!

Но покуда психи выносят мозг,

мне-то видятся горы, костёр таёжный,

перекаты, распадки. О, всё возможно

человеку: пальцами тёплый воск

разминать и вылепить славку-птицу,

без помарок ту дописать страницу,

и сойти на станции Луга-Два,

где под соснами бродит июльский ветер,

где табличка «окрашено», чай в буфете

и нетрудно музыку угадать.

 

* * *

Мы с тобой люди такие обычные —

борщ едим, плачем, иногда чему-то смеёмся.

Россия таких производит тысячами:

много пинков и хамства, но, увы, мало солнца.

Поживём, давай, на каком-нибудь острове

с пальмами и мулатками, с авокадо,

и павлины будут волшебно пёстрые,

и вообще, живут аборигены весело и богато.

Мы с тобой придумаем эту страну Миллению,

где никто не проходит мимо чужого горя,

а президентом сделаем Джона Леннона,

и белый памятник Б. Б. Р. поставим у лукоморья.

 

* * *

— А выпьем за родину! — Что, друган,

за эту?.. — Ну-ну, молчок…

Холодной палёнки плесни в стакан,

порежь покрупней лучок.

 

За все переводы грызни зверей

на птичий язык, на свист,

однажды нас вынесут из дверей

и скажут: «А был ершист!»

 

Не жахнут салютом, не выйдет слёз,

священник не отпоёт,

но может быть,

пару кровавых роз

положит в ногах поэт.