А был ли мальчик?
…кто стоял на коленях в оглохших соборах, молясь о всеобщем спасении, и ничтожный кусочек его души достигал на миг просветленья?..
Карл, Карл, пока ты в беде, я тоже в опасности, а ты угодил в котёл с животной похлёбкой времён, в костедробилку времени,..
Аллен Гинзберг «Вопль»
Что такое этот мiр? Зрительный зал?
Возможно. Но зрители спят и видят сны.
И ты тоже зритель?
Пожалуй.
А что там, на экране, проекция твоих снов?
Возможно, но также и снов всех спящих зрителей.
Но вот, кажется, появился один бодрствующий,
он мал и наг, и не видит этих экранизированных снов
(а может сонных проекций?).
Это младенец. Не ищи у него мудрости,
он знает всё, поэтому ничего не говорит.
К тому же за ним по пятам идёт дряхлый Пёс
по имени Цербер. Иные зовут его Смерть, третьи Бытие,
четвёртые – Самосознание. А я именую его
Потоком, Который Нельзя Перейти.
Почему? Это длинная и печальная история,
которую знают все, но никто ещё
не сумел её понять…
Фу, что это там за отвратительный тип
выбегает на сцену, отсвечивает голым задом,
трясёт причиндалами и вновь убегает,
отвлекая спящий ум от движущихся картинок
на экране, колыхающемся как огромный
разноцветный флаг на ветру?
А, ты тоже его заметил. Эта мерзкая харя –
твоя пробуждающаяся мысль. Она ещё
не может разрушить твой сон, но вторгается
в него неясной тенью, вызывая тревожные чувства
и создавая гнетущую атмосферу для любого
происходящего на экране действия.
Атмосферу я ощущаю, но сколько не всматриваюсь,
не понимаю, что же там происходит.
Что происходит? Происходит то, что ты называешь
своей жизнью. А твои спящие соседи по зрительному залу –
своей. Вы думаете, что вам показывают одно и тоже,
может, оно и так, но каждый из вас видит своё собственное,
которое похоже на соседское до неразличимости
и в то же время – совершенно другое.
Ты всё имеешь, твой дом – полная чаша,
загородная усадьба, красавица жена, ангелочки дети,
слуги, охрана, ливрейный кучер (баба, так уж вышло),
но ты – слепой и нищий, ты стоишь
на суетном торжище жизни, посреди безразличной,
вечно куда-то спешащей толпы и гремишь
единственным медным грошом в ржавой консервной банке,
который ты не можешь потратить даже на кружку чистой воды,
потому что этот медяк предназначен Харону, в уплату
за место в лодке, которая не отвезёт тебя в тартар.
Ты утомлён этой картиной убожества, нищеты
и бессмысленности, тебя пугает тьма,
случайно открывшаяся за грязным холстом
(который ты проткнул своим любопытным носом)
с нарисованным на нём очагом и висящим над огнём котлом,
в котором булькает чесночная похлёбка со свининой.
Ты прикрываешь глаза (не важно, что ты их никогда и не открывал)
и начинаешь грезить – о чём? – известно о чём,
о той первобытной страсти, которой заразил тебя
коварный Змей в прекрасном Саду, тебя и твою женщину,
которая то ли ты сам, то ли часть тебя, то ли твой вымысел,
но с тех пор ты ищешь соединения с ней, как избавления от
пустоты, или смерти, или неведомого ужаса, и это соединение –
всегда борьба, всегда мука, всегда страдание
без конца или избавления, без поражения или победы.
Ты совершаешь попытку за попыткой проникнуть в неё,
соединиться с ней, но открыв глаза, ты убеждаешься в тщетности
своих усилий, ты видишь, что вновь совершил
очередной фатальный промах…
Прочь романтические грёзы! Зеркало, где зеркало!
О! что это за урод? Это – ты? Ха! Пусть, пусть урод.
Отныне ты примешь облик юродства, ты будешь безумием мiра,
собранным в точке здесь и сейчас. Ты украдёшь Красоту,
ты возьмёшь Её силой, ты будешь рвать зубами плоть живых
и насыщать душу, пожирая память мёртвых.
Ты низвергнешь Красоту в сточную канаву,
где вереницы нищих и убогих бредут в поисках
выхода из тьмы и мерзости подземного лабиринта,
в который они и сами не помнят, как угодили.
Ты оденешь Красоту в рубище, изваляешь в нечистотах,
ты сунешь Ей в руки ободранный баул с лохмотьями
и битой посудой, поломанную корзину с плесневелыми объедками
и пустишь Её в этот хоровод безобразия, безысходности
и отчаяния, отягощённого трупом надежды,
который никто не желает хоронить.
А поруганная Красота будет петь тебе, непробудно спящему,
колыбельные песни о лесных полянах с беззаботно порхающими
в солнечных лучах мотыльками и трудолюбиво жужжащими
над цветами пчёлками. И эти песни будут вызывать у тебя
жуткую эрекцию…
Ты смотришь в зеркало, а Зеркало смотрит на тебя.
Ты отводишь взгляд, потому что у Него – твои глаза,
и они полны печали. Ты отворачиваешься, но вокруг
только зеркала, в которых глаза, вопрошающие глаза
твоих детей. Ты хмуришь брови, ты надеваешь
маску строгости и сердитого всезнания, но им известно
твоё истинное лицо, тебе не спрятаться
от их ожидания, от их маленькой, уязвлённой
несправедливостью этого мiра надежды.
Под этими взглядами ты, могущественный, многоликий
и неуязвимый в своих масках, становишься тем, кто ты есть,
мелким, уродливым и бессильным карликом.
Глазами младенцев взирает на тебя Сама Истина,
и в этом – твой суд.
Беги, беги на халуги и перекрестки, смешайся с толпой
праздных и нелепых как ты сам уродцев, напяль на себя
ещё одну харю, надёжную и неуловимую харю
безликой толпы. Безымянный, бездушный кружись
в вихре бессмысленного веселья, истощи себя
в карнавальном угаре чумного пира, жги мосты, круши
воздушные замки, ибо коротка нежность ночи, и новый день
сулит тебе новую муку, а если повезёт, и ночь поглотит
бледнеющую в рассветных лучах тень твоего существа,
то новый день станет первым днём без тебя
и началом твоего вечного забвения.
И ты правда думал, что все твои бесчисленные маски
и бесконечные роли не стали твоей плотью? Да? Так ты думал?
Ну так попробуй снять парик и отмыть грим, попробуй
вспомнить, какая из интонаций произносимых тобой фраз
и тембров твоего голоса действительно твои?
А мимика, жесты, позы, походка? Где Ты, а где твой театр?
И если ты снимешь все эти обличья, что останется?
Да и останется ли что-нибудь? Нагим пришёл, нагим и уйдёшь.
Но нагота – это сущность, поэтому берегись,
чтобы нагота не оказалась пустотой.
Маленький мальчик так долго брёл по пустыне этого мiра
и так долго старился, что дряхлый Цербер
невыносимо устал плестись за ним вслед и крепко уснул,
решив на минуту прилечь в тени случайной смоковницы.
Ему приснилось его щенячье детство, и большой
царский Дворец, по прохладным покоям которого
он беспрепятственно бегал, и ласковые слуги,
всегда державшие для него лакомства у себя в карманах, и…
старый Пёс проснулся с ощущением смутной, щемящей тревоги,
назойливо дребезжавшей ему в левое ухо.
Перед ним стояла белая коза, смотрела сквозь него
жёлтым ехидным глазом и, пережёвывая сухую траву,
звякала болтавшимся на её шее латунным колокольчиком.
Мальчика нигде не было.
А с Юго-запада уже надвигался
вздымающейся до неба серой стеной афганец,
сухой и неудержимый ветер пустыни, несущий с собой
тонны мелкой, агрессивно проникающей
сквозь любые преграды глиняной пыли.
Афганец может дуть неделями, и тогда пыль
оседает на всём, как вулканический пепел,
скрывая под своим толстым слоем
след любого живого присутствия.
