Улан-Удэ

На изогнутых кончиках крыш поселился рассвет. Обе чаши весов и ладони у сердца пусты: благодушие солнца течёт по излучинам вен, от сражений с собой бережёт окружающий тыл. Тропка посолонь, эхо Тибета, заснеженность гор, не представленных по именам. Мой вопрос сокровен, ни единого слова мольбы. Льдинки колются в горсть.

 

Отпускаю в полёт.

Здесь падение — тоже наверх.

 

Селенга — и супруга, и воин, не ждавший судьбы; для любви и семьи завоёван Хангайский рубеж. Нашептали, что ржавчина пачкает стены и быт, но хада́к на ладонях у Матери кипенно-бел. К первой полночи мне преподносят не сон, полуявь. Сквозь раскаты тигриного рыка мерцает напев, барабаны вращаются — где хоть одна рукоять? Отражает вода: я в бордовом, немолод и пеш.

 

Поутру избегаю зеркал. К смотровой вьют дымы.

 

Лысегорская высь бесшабашна, буквально — без ведьм. Островерхие родичи юрт в окулярах плотны, но границы возможностей взгляда — в моей голове. Колокольный язык вне систем напечатанных книг, в разговорниках пусто, в журналах статей — ни столбца.

 

Ударяю.

 

Гудит.

 

Отзвук речи повсюду возник, но о слове «покой» я пойму — Иволги́нский дацан.