Барахлишко

Храни меня, уездный городок,

когда и сам до ниточки продрог

своими совами в лесу, за старыми домами,

синицами своими, соловьями,

впустив за пазуху весенний холодок.

 

А вот рассветный розовый дымок

потянется к бледнеющей луне;

храни меня, уездный городок,

как родинку у мамы на спине;

как кладбище вода не подмывает,

лишь освежает ливнями гранит;

храни меня, ведь время поджимает,

и дочка по-китайски говорит.

 

Я оглянулась — а уже полжизни нет,

и в памяти всё призрачно и шатко:

у деда был коричневый берет,

у ёжика — малиновая шапка.

Дед брал надутый шарик первомайский

и, потерев о маковку мою,

лепил на потолок, блестели глазки;

я и сейчас туда не достаю.

 

А на ночь дед читал, читал про Нильса

(а умер, и потом всё снился, снился),

а бабушка крутила диафильм,

я — пуп земли, и никакой печали,

ведь даже если свет нам отключали,

то в блюдце капал жёлтый парафин.

 

Храни меня вот в этом, городишко,

как в сундуке нелепом барахлишко,

а бабушка вдруг — раз — и умерла,

а я открыла этот сундучок-то —

опять глаза блестят, и всё нечётко —

ну, тряпочки, ну, кучка барахла.

А выбросить я так и не смогла.