Римский дневник

Дмитрий Аникин

Римский дневник, или Вторая книга од и эпиграмм

Ну что,

поняв, что большинство историй

не имеет ни конца, ни смысла, ни морали,

как ты станешь теперь писать?

Не лучше ли?

И наконец закончены дороги

изгнания. Уже никто не помнит

ни прелести стихов, ни темной страсти

политики.

Закрыты воротА

войны, опять открыты, так хлобыщут

по ветру продувному.

Над холмами

привычными привычные закаты,

и тени пиний все темней, все гуще.

От женщин с наших новых рубежей

есть запах в лупанарии особый.

Чуть больше статуй по дороге в храм,

чуть реже боги слушают мой голос.

Стихи не хуже тех, что изломали

судьбу и жизнь, я покупаю в лавках

на Форуме.

Кричат книготорговцы

виноторговцев резче, веселее!

Все примирило время. Мы равны:

льстецы, клеветники, те, кто пытался

слоновой кости башни воздвигать, –

иворий их истлел…

Шкала иная

воздвигнута.

И я, тот, кто умел

и льстить, и клеветать, и быть надменным,

высОко вознесен. Земли не видно.

Земли не видно – холод от изгнанья

и холод неба пробирают плоть.

Я пью, чтобы согреться, перестал

писать – и стало легче; перестанут

читать стихи – еще мне полегчает.

Все издергались от твоих пророчеств,

этих вывертов слова, дисгармоний

звука, чтобы по нервам, – надоело.

Ты как будто злорадствуешь, торопишь.

***

Боги дали мне вИденье событий

предстоящих – умение мне дайте

не проклясть этим знаньем свои песни.

Промолчать-то нельзя. Скажу невнятно.

Усталый человек уходит пить,

и медь готова стать вином, стать легкой

нехитрою закуской.

Пью один,

чтоб никого не мучить, не смущать

тем, что я вспомню, – старыми стихами…

А налей-ка мне что тут подешевле,

похмельнее, считай мои монеты,

сколько есть их, чтобы на них напиться,

как не пьют здесь давно; как раньше пили,

чтоб увидеть двух – Ромула и Рема.

У всего изменились вкусы, виды,

только пойло твое как будто с той же

бочки грузной, которую украли

мы, юнцы, при какой, не помню, власти,

выпить мало смогли, пролили много.

Ох, кислятина, с гнилостью отдушка,

питуха, сдуру кто, польстясь на цену,

выпьет с нами, пробьет ток сверху, снизу;

только наши луженые желудки

римлян выдержат римское такое.

Я сегодня пить, мой Метеллий, стану,

не стесняясь пить, как какой из скифов,

как из черепов, за хозяйку пира –

смерть-чаровницу.

Мне сегодня можно, да всем нам можно,

пережившим ужас, дождавшись срока

худшего тирана, залить свободу,

чтобы не стыдно

за года терпенья, года изгнанья,

осторожной, быстрой года оглядки;

и за то, что умер в своей постели

нас убивавший.

***

Мы сегодня пить, мой Метеллий, будем,

смесью римских вин ублажая сердце;

а перед тираном уж тем мы правы,

что пережили…

Виноградный легкий ток

разлучает питуха

с памятью; ее урок

выучен не без греха

и забыт не просто так,

а чтоб божий человек

не пил горький смертный мак,

воду из подземных рек.

***

Виноградом умудрил

землю нашу юный бог,

в емких чанах скорбь давил,

не жалея смуглых ног.

И бурливое питье,

свежей прелестью дыша,

льется на сердце мое –

ток из божьего ковша.

И мы молились всем богам,

несли им жертвы – груз

ложился щедрый к их ногам,

наш утверждал союз;

и боги помнили о том,

что нам они должны,

и богател наш общий дом

от мира и войны.

Различаем религию и веру.

Веру истинную и ту, что ложна.

Веру для простаков, для сельских дурней

или веру для томных богословов,

филосОфов. Прохладная ли вера,

вся обряд и порядок, или виды

изуверства, калечащего душу;

веру-этику знаем, уважаем –

с верой-ханжеством их не перепутать.

Всё точнее, умнее разделенья –

нас не спутать, за видимостью видим

настоящий смысл. Знания такие

тем даны, кому вера недоступна!

Мы по храмам пошли: себе искали

бога, чтобы родного, чтоб такого,

кто простит наши страхи, – сам был смертным, –

кто своих наградит почти бессмертьем.

***

Пьем фалернское жадными глотками,

хмель его хмару-смерть смывает с сердца…

И не надо воды: чтоб растворилась

смерть, питье должно быть горючим, едким…

Гони ее, паскуду, старость, сухость:

не та пора, чтобы смотреть вокруг

нетрепетными трезвыми глазами,

как может лишь бесчувственный, бесстыдный

раб. Бедам нашим радуется раб.

***

Страна мертва. Не только что народной

нет власти, но и тех благих тиранов,

кто Рим к вершинам славы взгромоздили,

нет никого. Кто правит нами? Вакх,

разрозненные звуки, виды, чувства

собравший и сопрягший. Протрезвев,

мы что увидим? – Небо и руины!

***

Мне скучно жить; когда б не Дионис,

нашел бы способ – вот хоть на тиранна

есть эпиграмма злая, прочитаешь

друзьям – найдутся уши, чтоб услышать,

найдутся языки перенести…

***

Политика вся наша нестрезва

придумалась: был ум, вином взбодренный,

рассказывал истории, стихи,

видения. Химерами своими

мы тешились, мы стравливали их.

Которая сильнее оказалась?

прекраснее? Вид чистого искусства

политика. Труд избранных умов.

Как писал Геродот, садились персы

первый раз чисто вымытые, в трезвом

виде персы судили да рядили –

как решить, приговаривали персы.

Во второй раз питьем багульным персы

упивались, блевали, дрались персы,

спор за глотки хватал – и вспомнит перс, кто

умом крепкий, с утра что, как решили.

***

Все уже решено, стрезва, со злобы,

приговоры богов для нас суровы:

все мы в жертву достанемся, мы – Орка

снедь несытная, яствие сырое.

Вы напейтесь, великие, упейтесь

до потери ума и вида, боги,

Вакха в клочья, на брызги растерзайте,

ради Вакха нас жИвыми оставьте.

***

Вы решенное, пьянь, перерешите.

Бога моего, от торговли бога,

не коплю дары – богатею, злато

притекай рекой, утекай ручьями.

В круговороте

экономики для себя стараюсь,

для других стараюсь, платя за роскошь;

вот и мы с тобою стране послужим,

уговорившись

о цене твоей. Ты бесплатным ласкам

предпочти меня, старого, седого, –

мы по жилам Рима благое пустим

золото, дева.

И что, скажи, крылатый бог,

там будет среди тьмы,

куда от горя и тревог

уносишь нас? Но мы

неблагодарны в добрый час,

не тяжелы тебе;

среди невидных держишь нас,

нетрепетных зыбей.

Бог, ты и смерть облапошил, туда-сюда шастает Хитрость –

только ли вниз она с грузом, так ли пуста возвращаясь?

По безднам носит, разносит мертвое наше, – какие

прибыли числит, и сколько, бог, стоит, чтоб к свету обратно?

Ты обидишь бога, когда в торговле

честен будешь: малый доход постыден –

не Фемиде служим, чтобы весами

не шалить-двигать.

Помолясь, начнем: «золотые» гирьки

тряпкою протрем, на металл подышим –

пусть сверкает он без пятна, что наша

чистая прибыль.

***

Правила я чту, но они не все ведь

те, что написали, что вслух читали,

есть и потайные – весы кренятся

в малом обмане;

но на то и рынок, его веселость,

чтобы вот в таком проявилась виде

правота торговли – она бывает,

бьют за какую.

Обвесили и обсчитали; значит,

я не похож на нищего поэта –

вполне себе солидный покупатель,

сам бог велел с такого поживиться!

Нет такого дела, чтобы безбожно

вовсе, воровство тоже ход событий

нужный, без него изменить попробуй

в мироустройстве

быстро то, что надо. И суд Кронида

не на всё простерт, есть невидна область

малых дел, и в ней не перуном надо –

ловкостью пальцев.

Чего еще нам надо от войны?

Богатств? Давно война себя не кормит,

убыточна, такие расстоянья

до стран чужих, что путевых издержек

добычей не покрыть.

Так рядом всё,

когда она – гражданская.

И вся

измучена земля, по ней прошлись

те, эти, засевая всякой солью…

***

Не дометнуть копья, не донести

к ним ненависть – о чем мы спорим? Варвар-

географ, расстелив свои простыни,

куда-то пальцем ткнет… Там будет место

для римской славы…

Там не будет Рима…

Марс раздвинул рубежи

Родины. Война войне

нас наследуют; служи

смерти, доблести, стране.

***

Наше войско расточил

Марс на дальних рубежах,

возвращается без сил,

собирает свежий прах.

***

Будут новые войска

вместо нас и лучше нас,

станет Родина тесна

для полков своих, сейчас

в бой готовых, – вот он, враг –

свой, чужой, – рукой подать,

меч достанет – рухнет шаг

с высоты на землю-мать…

Все эти годы войны гражданские

страну терзали, молодость сгинула;

мое без толку поколенье

Родине было. Я – тот, кто выжил.

Я – тот, кто выжил, кто не участвовал,

кто даром хлеб и воздух отечества

глотать не стал – пути прямые

вывели беглого на свободу.

Я – тот, кто выжил; боги всевышние

меня хранили – годы изгнания

нетрудно длились и безвредно:

смерть не нашла меня, где искала –

в строях сограждан. Я, не запятнанный

ничьею кровью, Родину милую

судить вернулся, я остался

верен своим довоенным мыслям…

Чуял Марса заразу – бессчетные, смертные дни;

слышал Марса запев – грохот, ропот вселенской облавы;

были Марса забавы – меня забирали они

и возвращали без ран, без добычи, без смерти и славы.

Цезарей юных занятье – терзать мир оружьем своим;

цезарей сильных проклятье – история дальних, гражданских;

цезарей наших несчастье – погибший от доблестей Рим,

гибнущий дальше, все распространяясь в пространстве…

Марсово племя мы, нет чтобы гибкость, умелость Афины

взяли себе – только ярость прямая, лоб в лоб, и геройство

смертное; судьбы живых нам всегда подозрительны, этих

вспомню Горациев и Куриациев, где для живого

даже победа позор. Доделывай, бог, свое дело!

Ну, навоевавшись и дел наделав,

победитель-воин, чего ты хочешь

от страны своей?

Разве что забвенья,

имя чтоб стерли!

***

Есть тебе земля на границе мира –

обойдешь надел и за труд неловко

примешься мечом, им распашешь поле,

стебли порубишь.

***

Лучше нищета и ночлег холодный

на ступенях римских открытых храмов,

чем жизнь, где тебя ни-продать-ни-бросить

собственность держит.

Все то, что было: деньги, имущество –

время забрало; нет у изгнания –

года прошли, распались клятвы –

прав никаких на свое что было…

По домам хожу, а на то и нужен

долг гостеприимства, чтоб, кто всем должен,

не смущал монетой – одной – столь многих,

асса не тратил.

Открывают двери – ах, ваша щедрость,

безразлична щедрость кому и сколько –

плуту, проходимцу, мне тоже надо.

Гостеприимец,

не узнай меня в моем, в отчем доме.

Лары не узнают по равнодушью

божьему к людскому. А мои шрамы

зажили напрочь…

Куда несешь? О, запах! О, пирог с мясом!

Куда несешь? Давай! Тут сам сидит голод,

и лязгает, и всё сметет – укус рушит

полпирога – о, ненасытная глотка!

О чем я и мечтал – давнишний бед данник,

о чем я и мечтал – в морях плывя дальних,

о чем я и мечтал – в чужой земле сытый:

такой калейдоскоп блюд уместить в брюхо.

А книги можно взять, читать среди бури.

А дружба? – Да в любом краю полно наших.

Любовь? – Изощрены в искусстве все девы.

Культура – это что? – Высокая кухня!

***

От прочего искусства я устал сердцем,

от прочего искусства я сижу слабый,

от прочего искусства ничего толку,

а тут икну, философ, умудрен пищей!

Зря болтают, зря прошлое тревожат:

мол, бывали пиры у Красса или

у Лукулла… Бывали, кто же спорит.

Были гении в деле наслажденья,

нам до них далеко, распалось время,

измельчало…

Доступней стало счастье.

***

А на те бы пиры нас не позвали.

Или только носить им яства, вина.

Истощились пиры аристократов.

Скольких консулов ты в роду считаешь,

украшая стол дедовской солонкой,

честной бедностью заедая вина

прошлогоднего сбора-урожая?

Скольких консулов ты в роду считаешь

и какие наследные болезни

лечишь скудной диетой – горьким, черным

запиваешь настоем полбу-кашу?

Скольких консулов ты в роду считаешь,

честных стоиков, – в чистом воздержанье

дни проводишь, и Сенеке ты пишешь,

как хорош, на воде сидя и хлебе.

Тот, кто на волю выпущен, жадною

томим привычкой – голод накопленный

сметает яства, не насытить

прорву, и глаз завидущий смотрит,

чего б еще урвать, – для съедобного

всегда есть место, –

поём утробою

живые гимны ради большей

сытости: нам еще жить до яблок.

Воля моя новая! Всем телом

ощущаю! Ем, пью волю вдоволь!

Развалив телеса на новом ложе,

привыкаю к свободе – мне двойная

воля вольная: по бумагам вышла

и отсыпана золотом хозяйским –

тем, которому я теперь хозяин.

***

Все мое в вашем Риме, потрудились

Ромул с Ремом, Горации и эти…

Куриации – всё затем, чтоб умный

и богатый счастливец, новый Луций,

жил, во благо себе употребляя.

***

Ем мурену. Я, ей не ставший кормом,

понимаю теперь… Вкусна, зараза!

Этим разносолом да разновидом

вкус утешу, глаз – все ушло из сердца

горе мое, есть челюстям работа

до самой смерти.

Мир еще хорош, Рим достоин жизни,

если есть еда, хоть простая полба,

ну а тут такой стол, что славен Город,

ломится Вечный!

Мы начинаем пир горой,

и, сколько Город стоил весь

при Ромуле (расчет простой),

на столько денег надо съесть.

***

Чтобы весь Рим достался нам,

жую, угрюмый патриот,

и нет износу челюстям,

и нет других каких забот.

***

Лукавый раб исподтишка

хватает, тащит, бледный рот

растягивает для куска –

и голод новой пищи ждет.

***

Зверь-варвар с дальних рубежей –

о, горе нам! – себе гребет

еству; несытый пищей всей,

весь Рим с землей его сметет.

***

Вот так мы уничтожим мир,

а он пощады и не ждет.

Рим канет в вечный, жадный вир,

в жерло разверстое стечет!

Истинный если философ, терпи, изучай наслажденье,

время теряй на пирах, гробь здоровье обжорством и пьянством,

похотью плоть изнуряй. В нужный час легкий так, как предсмертный,

мудрость придет настоящая – не как у стоиков всяких…

Ну, встречай меня, мать, мать страстей трепетных!

Как Эней был ведом волей Кипридиной,

так и я, столько лет мучимый похотью,

не растратил свой пыл, денег припас тебе…

Я успел, будто сквозь царствие мертвое,

я успел, пострашней плыл расстояния,

чем от смерти, войны, гнева всевышнего, –

я успел к тебе, мать Рима священная.

А те, ктО здесь были, кто мне дарили

наслажденья страсти, – кто где пропали:

кого увезли умирать в деревню,

а кто здесь успел, под привычным небом;

кто нашел мужей, кто потомством многим

подстелили для старости соломку.

Не найти-сыскать никого; так время

разное текло: тут быстрее, в центре

жизни всякой, я же, вдали сидевший,

сединой чуть тронут, в холодном мире

неизменным строй нежных чувств оставил…

Я гуляю мимо домов знакомых –

не скрипят двери.

Играя чувством – сильными чувствами,

ведя дела со всеми любовные,

как не устало твое сердце?

Мерила время людьми своими,

а я чем мерил? Ветрами во море,

движеньем звезд, опасных погодою, –

Гиады или Диоскуры, –

ливни хлестали, одну терпели

природу мы: я утром, ты вечером,

кто в иды, кто в календы; при консулах

одних, других мы изнурялись

той же причиной – сгорали, мокли.

***

Теперь, когда мы все расстояния

свели с тобою к близости, вовремя

случится то, что уравняет

нас и бессмертных, тебя со мною…

В жарком искусстве твоем неудачливый, робкий участник,

я проливал свои слезы, я помнил любовные клятвы

дольше, чем их говорила…

***

Много нас, кто увивался, кто состязался, ревнуя,

много нас было, скучавших, следивших движение ставней –

ждавших заветного зова, – много нас было – остался

только один я. Танатос Эросу так услужает!

Я выиграл игру. Никто к тебе

не ходит больше. А не только время

мне помогло – политика такая,

что как метлой мела… Как будто цезарь

знал, чем помочь мне…

Лучшие твои

любовники и первые среди

сограждан – одинаковых имен

два славных списка…

***

Я выиграл игру. Моя любовь

пережила всех, даже цезарь тот

возьми да и умри зимой – удар

своею кровью… Мы вот только живы…

***

И дверь твоя открыта. Ждешь меня?

– Да хоть кого…

А эти игры сохранили пыл

и новизну. Ты как ни философствуй,

ни мучь дух контроверзами какими,

а смерть нам интересна – новый храм,

воздвигнутый ей Флавиями, полон.

Мы ждем великих зрелищ.

Перед смертью

мы не равны сегодня!

Полон новый стадион,

смотрят люди славных игр

ход священный – напоен

свежей, пенной кровью Тибр.

***

И пока идут бои –

мирны в Риме, долги дни.

И пока богов они

поят кровью – целы мы.

И новый бог приходит в Рим. Уж сколько

мы выдержали их в недобрый час,

богов, божков, но этот землю гнет

движением своим.

Неужто мы,

поэты и философы, признаем

власть чуждую?

Пройдут года, и снова

мы под высоким, чистым римским небом,

мы под безбожным небом сядем пить.

Когда свобода ровно поделена,

равны перед богами, законами

мы и рабы, мужи и жены –

жить в этом ужасе не согласен,

поскольку все тогда вида рабского,

поскольку все тогда полу женского –

наказаны сполна богами

за их законами небреженье.

Ах, Стоя моя, Стоя расписная,

последнее прибежище людей,

в ком совесть не мертва, не весь еще

извелся стыд на мелочи…

Я, как глупый философ, отвлекаюсь

от событий арены, я теряю

время попусту, вместо чтоб катарсис –

праздные мысли.

Друг мой, я тоже мечом сосновым,

легким мечом награжден; убийство

не в моде нынче, и я в потешном

бою махаю смешною палкой.

И все вокруг, доспехи старинные

сменив на яркость хламид, издранность,

играя, носимся тут по сцене,

стучат котурны, и маски набок.

И что они играют! Я в ужасе

припоминаю порядок действий,

слова какие, кому, размером

то героическим, то любовным

писались, – было же тут искусство!

Было, старинное, высшей марки.

Не так чтоб либерал на самом деле,

но в эти времена – я либерал…

А огни у Весты горят, не гаснут.

Подойду, воды вскипячу, поджарю

хлеба кусок, будет добра богиня –

яблок подкинет.

А не мне, не мне бы сидеть у этих

очагов священных – ох, побродяга,

гость досужий, варвар, а тоже любят

римские боги!

***

Темной ночью Рима держите, девы,

в бодрости дух, руки в труде; поленья

чтоб сухими были. Не будет света,

вашего кроме.

Ты своих три срока отбедовала,

отслужила, ты, со священным маясь

и с неженским маясь, дрова колола,

Рим сохранила.

Поумнела, как никому из женщин

умной быть не надо, ты все видала,

ты в келейке малой, на стадионе

нудила силы

божьи и не божьи, – а смерть и девство

издревле сродни, – а срока закончив,

ты пойдешь из храма, с порога сразу

в Рим тебе должный.

***

Кто еще, как я, со священным всяким

управляться ловко умеет? Станем

двое мы с тобой, отслуживших пара,

грузом постели.

А без этих ваших-то страхов – яма,

в ней воды баклага, немного хлеба –

как любовь тебе?

Мы любовью шутим

только на радость.

Варвары… Мы примиряемся, даже находим приятность

в варварских громких распевах, мы ценим их кухню, их женщин.

Я сам пою свои песни, хлеб черствый водой запиваю,

я заползаю, кряхтя, на последнюю римскую шлюху.

Тяжолый год дарами обильными

пригнул к земле тугие ветви – скрип

под ветром; холодов вы ждете,

яблони, скинуть в траву сырую

груз истомивший. Долгими летними

стоит стон днями – с прибылью каждый час,

и сроки августа предстали

смертными сроками: ствол кренился.

***

Ну вот дожили и до безвременья,

до голых веток, разве что бурый там

листок – отрепье риз зеленых –

плещет, трепещет дырявый парус.

В священной смерти с темной природою

сады сравнялись, легкого времени

пора настала, снег кидала

зима, и солнца лучи чуть видны.

***

Не дичка – яблонь. Сна беспробудного

ей не хватило. Вдвое с несчастною

расчелся Вертумн, ей давая

год полусна под взыгравшим небом.

Весна бессмертна, яблонь бесплодными

дрожит ветвями – воздухи движутся,

и белым цветом сад усыпан;

пусто будь, лето. Вздохнем свободно.