Красная шапочка

Дмитрий Аникин

Ох, времена наши – дни большой беды,

ох, времена наши – не к делу рук труды,

тоска, запустение, лес кругом,

по которому, если успеть, бегом

бежать надо: черная жуть висит

с ветвей, качается, путь кропит

ядом черным. Голодуха в лесу – пора

смерти, холода, тоска нутра…

2. Волк

Смерть меня припасла

нА зиму, сохранила,

ободранного догола,

без зубов, без силы.

Смерть меня привела

на большую дорогу:

«Будут тебе дела,

будет тебе подмога!»

Сижу и кого-то жду –

людей прохожих? –

Их и свою беду!

Беды схожи.

***

Нет никого, пуста

вселенная, неуютна.

Лесная моя верста

никому не попутна.

3. Волк

Лес начинает свои сны

о еде, о сытом

брюхе набитом,

о дожившем до дней весны

сером волке,

да во снах неспящему мало толку!

Спать бы, как брат медведь.

Для чего ж бессонницу мне терпеть,

что такое показать задумал

мне Творец лесов, и зверей, и птиц

сквозь холод, сквозь смерзшийся лед ресниц?

Думал, задумал, всю шкуру сдунул!

Смотри, волк!

То, что другие не видят, видь, волк:

как убывают время, тепло и лес,

как убывает тот, кто смотрит на нас с небес,

как убываешь ты сам, ничтожась,

весь до конца избывая ужас.

Пусто в лесу. Темнейшее время года

наступило, уже не отступит, смерти

красота ледЯная и свобода

на сердце волчье нисходят вместе.

До грязи не надо ждать, мокрой, черной.

Вышел год. Что воешь, нового ожидая?

Весны последней, весны тлетворной

уже не будет: была такая.

По всем расчетам мудрецов,

по всем верованиям простецов

выходит, что это – последняя зима,

ее благословенная тьма

не сойдет с Земли.

Ибо нечего видеть свету,

догоняющему планету,

кроме мерзости – все на всех;

вылинял с мира его богатый мех,

мослы выпирают земли.

6. Волк

Адский голод,

астрономический холод,

нули прениже абсолютного.

А мне под небом пустым

мести хвостом своим.

Стоит под небом мой лес,

исполненный снов, чудес,

видят его путники,

которые в него не войдут –

мимо путем обогнут.

Когда я говорю – не верь,

что, мол, волк, обыкновенный зверь,

бегающий под луной,

хищной повадки раб,

вот только ослаб.

Когда я говорю – пойми

умыслы смерти, сними

с ближней, несытой

легкий ее покров,

увидь до самых основ!

А человек умнее зверя, знает

времен ход, защищает человек

от холода себя чужим, богатым

руном.

Еще огонь ему подвластен –

пылает безопасно, славно греет.

Жилья людского запахи по ветру

далёко. Только бОльшая тоска

от них в свободном, вещем волчьем сердце…

Какая хитрость низкая – так жить,

выгадывая дни, недели, всю-

то зиму…

Отстраняясь от судьбы

зверей и птиц.

Ах, подлый человек.

В доме мать живет,

с нею дочь живет,

то одна печет,

то другая шьет.

В доме две живут,

время стерегут,

и, одну зовут

как, не скажем тут.

В доме чистый пол,

в доме полный стол.

Кто бы, гость, пришел,

на огонь забрел!

А ничьи пути

к дому не свести,

с лесом не шути –

никого не жди.

Тишина одна

у тоски и сна.

А когда весна? –

Никогда весна.

Жить бы до самой заветной весны,

жить бы да жить, видеть светлые сны –

жизнь ничего не изменит двоим

клушам, наседкам, жиличкам своим.

Смерть далека, за лесами, о ней

можно не помнить, весенних ждать дней –

будет весна, и пойдем хоронить

тех, кто не стали до теплых дней жить.

И жить бы им жить, поживая,

до самой далекой весны,

и жить бы им, не замерзая,

спокойно жить, не голодая,

глядеть свои долгие сны.

Но узы родства кандалами

висят, давят, просто не снять,

и сны стали вещими снами:

в них та, кто живет за лесами,

является, хочет сказать.

11. Старуха

Так течет родная кровь,

повторяет вновь и вновь

в поколениях за нами

постоянные черты –

судьбы общей простоты

в час недобрый правят нами.

Мы не так-то далеки –

по местам и ходоки

долгим полем, черным лесом;

версты – выси – холода –

неба черная вода

над застывшим мертвым лесом.

Приходи, душа моя,

мы с тобою род-семья,

приноси с собою жертву:

пироги лежат в суме,

думы черные в уме –

мертвым грев, а богу жертву.

Кто

тянет

вниз, в смерть? –

Родня, родня!

Не знать бы,

не помнить,

целость свою храня!

Представлять себя

отдельно

от ихней слабости,

их богадельни.

Как зверь в лесу честен и строг,

как зверь в лесу, как бог,

родства не знающий,

не считающий,

быть бы!

Течет по щеке глупая людская слеза,

когда холодно, и течь нельзя,

и жалеть нельзя, –

с кровью отдирать будешь!

С чем угодно можно примириться,

не со смертью только, не со смертью,

со своей, с чужою – невозможно.

Надо собираться, торопиться,

чем угодно делать персть – не перстью

лишь бы. Хоть бы шатко, хоть бы ложно…

А мать пошла б сама, да не идет –

дочурку снаряжает, одевает

в старье. Откуда роскошь вся такая

кричащая, потрепанная? В красном

пойдет по лесу, хорошо, людей

об эту пору года нет в лесу…

15. Мать

Пойди-ка отнеси ей, чтоб, насытясь,

пережила старуха зиму. Надо

горячего ей. Чем потешим душу?

А щедрым пирогом с капустой, мясом,

вязигой, чем еще трещит, пыхтит

от щедрости, от пыла-жара корка

в разломах и дымится. Отнеси.

И лес тебе поможет в деле славном,

благом.

И лес шумит, лес ждет даров,

простого человечьего тепла…

Пуста дорога, возьми с собой

припаса много, и бог с тобой;

ступай сторожко, Полярной свет

звезды путь скажет, а нет – так нет.

Когда покружишь пяток недель,

когда походишь, как та метель,

всегда наткнешься на дом-избу,

в дому старуха лежит в гробу.

Ей хлеб протянешь, и мертвый лик

покроют сети-морщины вмиг;

вдыхая запах, вдохнет она

и душу снова, что не видна.

Она выходит. Дверь за нею хлоп,

и нет пути попятного, а стужа

приветствует: что новое тепло –

то ей приятно, естество щекочет,

не только ж лед глотать.

Шаги скользят

в лес темный… Долго тянется дорога.

Тянется дорога, мертвая тропа,

сыплется на землю снежная крупа,

красное мелькает ночи посреди,

то ли еще будет красно впереди!

В маске, в шапке, в алом виде на ветру

встала, лес пугая, встала на юру.

Понесется с горки, вниз и вниз скользя, –

ни замедлить как-то, ни свернуть нельзя.

Начинается ночь –

это время тоски и распада;

начинается ночь –

время стылого, лютого ада;

в мире нет Никого,

кто в белейшем снегу укрывает

свою волю-метель,

сам метели своей подвывает;

в мире нет Ничего,

кроме леса, вершин его шатких,

в мире страшно и нет,

и не все озаряет разгадка

нашей смерти – замерз

ее шаг, ее вид до весенних

дней, уныл и тверез

лес и снег, чтоб идти, по колени…

Волк

Ты кто такая здесь?

Красная шапочка

Иду себе,

мурлычу свои песни, шаг за шагом

по тьме лесной, по холоду лесному,

с подарочками – да, корзина тянет

вниз, вбок, присесть, прилечь, но я иду,

переставляю ноги.

Волк

Отдохни.

Остановилось время. Холод так

на время напустился, что оно

застыло льдом, не хочет плакать, течь.

Как ни спеши, движенью твоему

нет меры, смысла…

Красная шапочка

Но оттает время…

И где мы будем при его начале?

Волк

Не дальше ли от цели, чем теперь?

Он вызнаёт, волк, приметы дома,

родство какое, где что: засовы,

капканы, закиданные соломой,

заветное – дверь чтоб открыли – слово.

Как в полусне, из бреда, бреда

он вычленяет сведенья, смыслы,

и страшно волку за нею следом,

где числа верст и времен где числа.

В волчьем уме складывается стратагема:

две добычи, и одна помогает другую

добыть, и vice versa – тема,

выворачивающая его мозг вживую.

Зачем круги такие?

Ведь мог бы сразу щелк

он челюсти тугие,

на то и серый волк.

Не те, что были прежде,

в нем силы – лишний час

для веры, для надежды,

пока бежишь трясясь;

кривы пути к добыче,

неверные они,

тоска пророчит, хнычет

сейчас и искони…

Он бежит, в его медленном беге

слабость, трусость трясутся и такая

легкость легкая – нет следов на снеге;

ускоряясь, он; он, изнемогая…

От нее убегает. Она следом.

Наконец-то и холод дотянулся

до ее сердца, вещий, – теперь ведом

лес ей, бег – не замедлил, не запнулся…

А лежать-то мудрей всего – седая

индевеет, твердеет, сохранится,

и ничто ей не страшно, никакая

встреча смерти, беда не приключится.

Шаг за шагом – долгий бег,

ну и можно бы догнать,

добежать. Несется снег,

начинает заметать

нас; не снег – сама она,

вечность, крутит хаос свой,

неба горнего до дна,

дО сердца земли родной!

Он не добежит,

она не дойдет –

мертвая лежит,

воскрешенья ждет…

Вороны молчат,

лес стоймя стоит –

это самый ад

нас в себе кружит,

нас содержит, и,

лёгок, бел-бел снег

кружит на пути,

где наш кружит бег.

Вскинется мать

в вое, плаче!

Полно рыдать –

скорби не начат

даже урок

жизни и смерти;

между них срок

в замершем сердце.

И дует Бог на мир и выдувает

последнее тепло из леса прочь,

теперь уже действительно застыли

мы насмерть, навсегда, и этот лес

в час пробужденья мира, в день весенний

не тронется распадом, не допустит

себе какой-то новой, жаркой жизни…

Что остается? – Мертвая старуха,

голодный волк и девочка за ним,

как Ахиллес за близкой черепахой…

Что остается? – Вечность наша вся,

ненужная, постылая, как время…