Башмачки

Дмитрий Аникин

В ту пору мы летали по стране,

мы людям помогали, мы уютный

вид создавали Родине… Тут, там

мы щебетали, феи, на родном

наречии. О, как тоскливо людям

без нас, без наших песен.

Фьють.

Фьють!

***

Немецкие усердие, порядок,

немецкая мечтательность и духа

высокая, живая музыкальность –

все нами наколдовано, крылами

навеяно. Поем благие песни.

Золушка

А живем-то – живем мы тихо, тихо,

на отшибе дом, к нам никто не ходит,

и не знают соседи молчаливой

и тоскливой моей сиротской доли.

А и знали бы…

Отец

Бог велел трудиться

и терпеть. Мы еще дождемся светлых

дней себе, и не даром наши слезы,

а как перлы венца Его.

Золушка

До смерти

сколько ж мучиться…

Отец

Руки твои тонки,

тело робкое, волосы льняные –

в чем душа только держится.

Золушка

Родная

в петлю слазила, на руках держала

меня, дитятко, в смерти укачала,

убаюкала Золушку, укрыла

своим саваном от сквозящей стужи,

чтобы жить-поживать малютке долго…

Помнит сиротскую долю. А маму? Почти что не помнит.

Сколько ей было тогда?..

Помнит зиму, голодную зиму

и как соседки носили картошку горячую, хлеба давали…

Хлеб этот помнит… Вот так и дожили с отцом-горемыкой

до дней полегче, весенних, размыкали горе большое…

Марта соседская выросла, в город уехала Марта,

и принесли сироте куклу старую, старые книги –

то-то в дом радости было. А в книгах не пишут неправду;

значит, те страны, те люди… Фантазия дальше бежала.

Видела Божьих святых, и слетались к ней малые феи.

Золушка ночей не спит,

малый свет у ней горит,

все, о чем ни прочитает,

будто въяве созерцает.

В книгах страхи, чудеса,

несказанная краса.

Прочитала: бал весенний,

званы все без исключений;

прочитала: на балу

места нет случаться злу;

пока полночь не пробили

с башни старой – зло не в силе;

прочитала: в суете

пары кружатся, и те,

кому ввек бы не сходиться,

могут вольно в танце виться;

прочитала: во дворце

ходит в золотом венце,

в туфельках своих хрустальных,

кто была всегда печальной.

***

А с утра опять вставать,

жизнь в работах избывать,

и видения ночные

тмят глаза едва живые.

Круто судьба обошлась, обделила, постылые годы

будто до самой до смерти. А в скудности существованья

мним мы залог его прочности. Свыклись с немилостью Божьей.

Но ничего нет под небом вечного, даже несчастья

малым сметаются ветром. Других наметает событий.

Жизнь долгая – жизнь подлая. Никто

не верен бывшим, тем, кто в смерть ушли;

плоть, сколь ни тленна, долговечней духа

и памяти…

Отец себе находит

вдову-соседку, ходит к ней ночами.

В текучей крови есть такое чувство…

Покуда не истлеет до конца,

еще живем и тянемся к таким же

несчастным смертным, будто вместе легче…

На робкое, скудное сердце

права предъявляет любовь,

и некуда старому деться

от этого, стыдного, – вновь

неверные клятвы даются,

клянешься своей сединой.

Не думал, что могут вернуться,

направиться чувства к иной.

Мачеха

Не к добру, ох не к добру, милый, наши шашни.

Вдовые мы – мертвецов наших мне страшно:

ревности их загробной, землею не успокоенной;

ревность была при жизни, а в смерти стала удвоенной.

Отец

Каждою ночью вспыхивает знак в окошке условный,

и дочери наши чистые понимают огонь греховный,

а пойти узаконить в церкви грехи – так хуже

нет кощунства – при мертвой-то жене, при мертвом муже.

В церкви беглый свет от свеч зажженных,

пятеро стоят – связали судьбы.

Старый пастор говорит о Боге.

Двое виноватых, три невинных.

Один с одной,

одна с двумя

сошлись – семьей

живут с тремя.

Не впроголодь,

но без богатств:

подал Господь –

еще подаст.

На старость лет

подпора ей,

и мужу нет

жены нежней…

А девки – три

в одном дому,

мать им ори –

пойми кому!

Свою-то кровь

как не любить,

чужую кровь

как не гнобить.

Отец молчит,

а мать одну

весь день тягчит

и всю весну.

И меж сестер

идет вражда,

а нож остер,

кипит вода.

Золушка

Грядки прополю

так, чтобы ни одному стеблю

на них не бывать,

цвету не расцветать.

Перины перетряхну

так, чтобы не быть сну, –

перья по ветр-у,

жестко по утр-у.

Иглой пройдусь

по дыркам – пусть

разойдутся белья

совсем края.

На кухне перемою

кипучей водою,

крупным песочком

посуду по кусочкам.

Не разогнусь – напарю,

руки ошпарю,

будет варево – в рот сунь,

будет варево – плюнь, плюнь.

Мачеха

Ах ты неумеха,

все плохо!

Все мне назло

твоих рук ремесло!

Золушка

Принимай, мачеха, рук труды,

принимай как начало лихой беды!

Дай еще, дай мне еще урок,

положи немыслимый, краткий срок.

Страшно, страшно, нерОдная, понимать,

сколько я могу посеять и сколько сжать,

сколько принести, сколько намолоть:

немощная моя в работах усердна плоть…

***

А без работы сяду, так ты изведешься вся –

придраться-то не к чему, – заходишься, голося,

ешь себя поедом, свою душу изводишь, а

она и так уже малая, слабая – твоя душа…

Мачеха

Лучше бы осталась, продлилась доля

вдовья моя, лучше бы хлеб сиротский

ела с дочерьми, а в треклятый, стылый

дом бы не зашла, по обряду слово

не произнесла бы.

Хозяйкой стала –

лютою врагиней всему, что в доме:

стенам, и посуде, девице чахлой,

в подполе припасам, собаке, кошке,

и перине мужней, кровати брачной.

Хмурой тучи злее хожу по дому,

ох и лихо сердцу! А злое слово

с языка не сходит. Прогнать бы девку

со двора долой – только чую силы

черные за ней, за нее в ответе.

Дворцовые вести доходят до нашей деревни:

король собирает народ, Их Величество – целые толпы –

бал объявляет весенний. Обычай счастливый и древний.

Всю приглашает страну: Вас и Вас, и без Вас зал неполный.

Король

А тоскливо мне, королю,

во дворце сидеть,

а тоскливо мне, королю,

страной владеть.

А собирайтесь, люди,

честной народ,

а собирайтесь, люди, –

встречаем год

и его весну-красну!

Королевский тост –

пейте за весну-красну!

Хором – Prost!

Золушка

И будет бал, и я войду

в тот самый, мой, дворец,

который видела в бреду, –

он въяве наконец

предстанет; тянутся ряды

придворных, на меня

и не глядят; иду, беды

не чуя, шаг звеня…

И понимают: вот их день счастливый,

шанс редкий. Две сестры – одна другой

пригожей, краше: вроде как луна –

серебряные волосы, бела,

тиха – сестрица младшая; от старшей –

как будто свет, жар солнечный.

Хлопочет

вокруг них мать, на самый черный день

припрятанное тратится, как будто

какие-то нужны заколки, бусы

такой вот красоте…

А что она,

отцовская дочь? Темные обиды

бедняжка копит…

Темные обиды растут час от час,

темные обиды, во сне ворочась,

прибавляют весу, и дышит хрипло,

чья душа в обидах таких изгибла.

Темные обиды твои почует,

кто в скорлупке ездит, кто в ней ночует,

та, кто припасла три обманных дара,

из болотного созидала пара.

Золушка

Можно ли, матушка, хоть на часок,

можно ли, мачеха, танец легок?

Мачеха

Надо ли, Золушка, принца смущать,

надо ли бедненькой в танце скакать?

Золушка

Хочется, матушка, танца-огня,

серую хмарь сдуть с танцорки с меня.

Мачеха

Надо ли, Золушка, дикой тоске

волю давать в королевском дворце?

Они ушли. Она их долго, точно

преследовала мыслью: вот сейчас

по мостику бревенчатому реку

переезжают; вскоре по брусчатке

гремят, трясутся; вот уже слезают

с возка; вот перед ними отворяют

дверь важные лакеи; вот заходят…

А дальше – пустота воображенья

там, где привыкла видеть свои сны.

Малый народец

И в самый черный, трудный час

мы прилетаем вас

смущать роением чудес,

затмением небес.

Мы прилетаем, легкий сонм,

на тоненьких крылах,

мы утешение несем,

мы отвеваем страх.

За нами легкие пути –

иди, спеши, лети!

А наши щедрые дары –

условие игры!

Кто – крестная, не крестная, но с давней

знакомая поры… У всех у нас

такие есть… Утешит ли? Поможет?

Подарит ли чего? Возьмет чего?

Фея

Ну что стоишь, дрожащая;

тряпичку, платье белое,

что теребишь; что мучаешь

глаза слезами горькими?

Кому, душа, завидуешь,

черна, в тоске заходишься?

Худая ты, ледащая,

утешить бы, да чем, тебя?

Золушка

Я глаза проплакала, проглядела,

я за ними, сестрами, так хотела,

что теперь хоть в петлю, – дай мне подарок:

попрочней веревку, свечной огарок,

чтобы путь до самой до смертной балки

подсветить, а все тут сгорит – не жалко.

Рассказывает фее то, что фея

сама все знает; долгие печали –

рассказ короткий…

Будет и развязка.

Фея

Ты не печалься, милая,

ведь есть пути окольные,

окольные, чуть видные,

быстрее всяких правильных…

Скорлупка вот – прокатишься,

паучья сеть – оденешься,

росинки – сонм – украсишься,

и есть еще подарочек…

***

Успеешь. Бал откроется

твоим, голубка, выходом,

метнешься в танце праздничном

по залу – все засмотрятся.

И выйдет принц, Высочество,

и влюбится, не денется,

и будет все до полночи

исполнено свет-радостью.

Все так и происходит: естество

предметы изменяют, благородной

становятся наружности. Сама

по зеркалу мелькнула быстрым взглядом –

и ахнула. Дрожит, блестит стекло.

***

И полетела, и кнутом по спинам

коней прошлась – ах, серая вы масть,

неситесь, оси гните в поворотах –

успеем, да, повсюду мы успеем,

пока не полночь…

С ходу, с лету к самым

воротам королевским.

Кто там едет?

Кто – в золоте таком, парче такой?

И не узнать

девку-плутовку.

Шла танцевать,

топнула ловко.

Стукнула об

пол чем хрустальным –

звон дрогнул чтоб

по зале бальной.

Выгнула стан,

ножкой взмахнула,

прыгнула – прям

будто вспорхнула.

И все глаза

шатьи придворной

следили за

пляской свободной.

И сквозь шепоты эти, любопытство,

принц прошел, все склонилось – не ответил,

на одну он глядел, кто танцевала,

подойти он боялся, сон разрушить.

Но закончилась музыка, на хорах

дирижер столпом замер, а девица-

танцовщИца метнулась к двери – мимо

Их Высочества, бедная, метнулась.

Стрелки малая с длинною сходились –

на двенадцати, наверху, встречались.

Принц

Кто эта светлая? Кто эта чудная?

Кто раскрасавица? Страсть обоюдная!

Чувствую, как возникает волнение!

Кто эта девушка с чудным умением?

Звоном хрустальным вокруг нее музыка,

ноженьки тонкие, туфельки узкие.

Придворные (на разные голоса)

Вот раз в году мы двери настежь – сброд

пускаем во дворец, теперь не знаем,

с кем говорили или танцевали,

с кем чокались, с кем в спальнях запирались…

Тут горожане наши и крестьяне

хозяйничали, и не надо масок-

баут, чтоб не узнать их: на одно

лицо народ. И страшное лицо.

И надо ли подробностей, имен?

Мужик – так Ганс, а если девка – Марта,

вся недолга, любую выбирайте,

меняйте – хороводится народ.

Принц

Эй вы, придворные, свита проворная!

Вы выезжайте на поле просторное,

вы разъезжайтесь на все пути, стороны,

вы обыщите страну, черны вороны!

Только найдите плясунью веселую –

и сбережете победные головы.

Ах, быстрее, быстрее, ветер в уши!

Как торопится, версты бЕгом, лётом

избывает до дому от столицы,

помнит, что про полуночь говорила

фея-крестная, чует истощенье

сил волшебных, все призрачней карета,

видно камни внизу, себя ей видно.

Ну, успела! Лишь по двору катилась

на скорлупке танцорка в голом виде.

И перекинулась она,

и бедный, прежний вид

себе взяла на рамена,

и след былых обид.

***

А паутинку – в скорлупу,

а скорлупу – в карман

запрятала. А башмачки

куда девать – хрусталь?

***

Закашлялась – и кровь в руке,

к той старой на платке:

пригорбилась – и рук труды

привычны и грубы.

И, как снег по весне, с нее красота, лепота

сходят; изнемогает сила, кидавшая ее в пляске,

слов нет сказать-рассказать, блаженная немота

наступает, и засыпает душа – крепко, до новой встряски.

Будет ли еще ей праздник, будет ли светлый день,

или уже безвылазно села в дому, засела?

В долгой работе крепнет вещая ее лень.

Не разгибаясь, не думая, почти что во сне, умело.

Фея

Еще дважды. Еще два бала будет –

покрасуешься, свистни только, топни

да скажи: «Фея-матушка, доставь мне

одеянье, карету, украшенья,

время, что до полуночи, дари мне!»

Золушка

Дотерплю: день да день до смерти милой,

бал да бал, покружусь в последнем танце,

чтоб душа на свободу отлетела,

как платок кружевной, и как в последнем

ввысь прыжке – туфли-лодочки хрусталь вдрызг!

А дома разговоры, вспоминают

сестрицы бал: кто с кем какие танцы,

какие разговоры – ни полслова

о той, кто танцевала злее, ярче

всех остальных, кто взволновала принца.

Поклонники сестрицам пишут часто,

ждут новой встречи – скоро будет, скоро.

***

А во дворце другие разговоры;

там, сбившись с ног, придворные вернулись

и кое-как от казни откупились;

там через слово принц о танцах тех,

которые, по правде говоря,

не помним: много всяких танцевало…

Да скоро новый бал, когда увидит

свою танцорку, кончатся печали.

Долго ли, коротко время идет –

срок миновал, снова праздника ждет

наша страна: серых будней у ней

в год накопилось – толщь сажи черней.

Время не легче идет во дворце,

принц исхудал, изменился в лице,

день ото дня тяжелее приказы –

не исполнимы до казни ни разу!

Глашатаи

Прошел год,

когда вы спали,

бедовали,

народ!

Собирайтесь пить, петь,

собирайтесь небо греть

кострами,

телами!

Нынче день

всех дней длинней,

всех дней светлей –

венок надень!

Собирайтесь во поле

у дворца,

чтобы ноги топали

до конца

долгой ночи праздничной;

огнь горит,

«Начинай проказничать!» –

говорит.

И празднуем Иванов день – кипенье,

цвет папоротника и танец смелый,

полет, огонь сбивающий. Король,

в простой одежде, по-крестьянски весел,

пьет пиво. В этот день благие силы

в напитке пенном. Принц туда-сюда

глазами по толпе, он точно знает:

она придет, пришла уже – где прячет

ее, скрывает толчея народа?..

Мелькнула где-то – нет, цыганской шали

случайный промельк…

Где же, где она?

Полужива

за обычною пряжей,

полумертва,

белей белого даже.

Золушка, день!

Просыпайся, родная!

Бледная тень,

встань, огнями сверкая!

И в доме – суета: на праздник летний

торопятся, еще красы и силы

набрались сестры, половицы гнутся

под шагом их.

И мачеху не просит

девчонка-доходяга взять с собой.

Смешно, ей-богу, – этакую нежить,

тростиночку, колеблемую ветром…

Золушка

Уехала мачеха,

уехали сестры,

отец пьян лежит!

Ну!

Хрустальные мои –

наклоняется –

надеваю;

к фее, воздев свои, –

поднимает руки вверх –

взываю.

Услышала меня,

как обещала,

предпоследнего дня

чую начало.

И как по-старому:

скорлупа, паутинка, росинка;

и как по писаному:

из мышки – скотинка.

Понеслись, поехали

по ухабам,

стонами и смехами

распугали

ночи злой народец –

они считали,

покинув сруб, колодец:

свою узнали

королеву в золоте –

власть над ними.

Встали в страхе, в холоде,

шепчут имя:

«ЗОла, ЗолА, Золушка» –

без отзЫва

скачет. Светит солнышко,

вьются гривы

скакунов, лошадушек

серой масти;

пока время – радуйся,

ведай счастье.

Народу даже больше, чем весной!

С прибавкою, народ, тебя.

Выходит

на луг-поляну девица. И что? –

Никто не смотрит, принц один как замер.

Никто не смотрит, пьют, танцуют сами.

Народ

Пляски наши у костра,

пляски наши до утра.

Золушка

Выйду я на середину,

ножкой топну, спинку выгну.

Народ

Лётаем мы над костром,

веем легким ветерком.

Золушка

Я войду в огонь живая,

протанцую, не сгорая.

Приехала, оттанцевала снова

так, что сомлевший принц ее ловить

и кинулся, да поздно, снова поздно.

Придворные за ней – никто не видел

куда, когда. Ах, чертова танцорка,

откуда она на голову им!

***

А праздник не в разгаре, а в начале,

а надо собираться: летней ночью

куда как ближе полночь – час недальний,

а дом не ближе… а светло, и видно

далёко путь твой… Успевай, несись,

сметая на пути своем столбы,

считая верстовые, роковые…

Так же успела, припрятала, так же постылой работой

до возвращенья родных занялась; покатилось ей время,

время до бала последнего. Терпит, считает минуты.

Страшно и сладко; сердечко то прыгает, то замирает.

Маленький народец (на разные голоса)

Ее время потекло

тихое, безумное.

Ей в трудах не тяжело,

стала многодумная.

И не видит ничего,

кроме него – времени.

Мерный, мерный стук его,

тихонький, по темени…

За трудами, заботами благими

земледелия время протекает

ровно, правильно, каждою минутой

мы богатеем.

Коротка ночка летняя, и мало

летних дней – не заметишь за трудами,

за пудов, снопов счетом, как стемнеет

осень над полем.

И празднуем мы праздник урожая;

тяжолый год был, но богато время,

полным-полны родимые амбары;

земля трудами, днями тяготилась

и воздала за них. И новым пивом

наполнены корчаги, сотрясаясь,

сдвигаются… Опять король сзывает

на пир страну! Страна к нему идет.

Глашатаи

Спелую рожь

споро собрали,

пшеницу тож

не потеряли.

Все закрома

с верхом забили,

сводит с ума

вес, изобилье.

Лен-конопель

всю зиму ткется,

праздничный хмель

всю зиму пьется.

Торы колбас,

сырные круги –

вещий запас

долгой натуги –

мечем на стол,

а не жалея,

а гнется пол,

пляшем, жирея.

Придворные

Ну, на этот раз не уйдет танцорка:

хитростью возьмем, бечеву протянем

у дверей парадных, у ходов черных;

только принц махнет кружевным платочком –

сразу дерг-подернем, и встанут сети

на пути беглянки, и в них повиснет –

бабочка плясунья в паучьих струнах.

А сестры собираются

с особым шиком, тщанием,

а сестры собираются

вернуться – обе – замужем;

их время, срок намеченный,

сегодня исполняется,

две молодые женщины

теченью подчиняются

судьбы – зовется временем, –

и в нужный час сударыни

отяготятся бременем,

пойдут по жизни парами!

Уехали они, и след простыл.

Чего ты ждешь? Не страшно ли тебе

в последний раз, танцорка, станцевать,

как и самой богине Терпсихоре

нельзя?

«Ну, начинай же, мы заждались,

издергалось сердчишко!» – Кто так шепчет? –

Народец малый. Ждет тебя, подругу.

***

Пошатываясь вышла и горЕ

простерла руки – получила все,

на этот раз как будто еще ярче,

богаче…

Злая шутка, злая щедрость…

Золушка

Ну, феюшка,

в последний раз,

ну, матушка,

прям здесь, сейчас!

Фея

На, Золушка,

подарок мой,

на – горюшка

остаток твой!

Карета блистает гербами,

и кони, масть серая, роют

копытами землю, над нами

дороги кремнистые строят.

Летит, путь вихляя, карета,

ободьями брызги швыряет,

увидеть плохая примета,

как звезды бел-днем опадают.

Хрустальные легкие звоны,

что их среди выси страшнее –

где были протяжные стоны,

где небо висело темнея?

Приехала. Стояла и смотрела

на танцы, раззадоривала сердце.

А танец будет даже некрасивый,

неспешный и неловкий, танец будет

почти что ученический… Она

нащупывает в воздухе движенья…

Томные пары кружат на балу,

томные, темные – видишь юлу:

тридевять платьиц и тридевять фраков –

раз-два – повторен узор одинаков!

Вышла шатаясь,

взглядом обвела –

пьяна, не пьяна –

и начала.

Как же плохо

и неумело!

Дрожью смертной

заходится тело.

Томные пары кружат на балу,

места нет хаосу, места нет злу.

Музыка нас увлекает собою,

ровный строй к ровному встречному строю!

А принц и не смотрел на танец твой,

он ждал: из зала ринешься – и вот –

хвать – поймана; он подойдет к тебе,

наклонится, рассмотрит.

Дальше принц

и в мыслях не пытался… Как-нибудь

само случится.

Что он понимает

в любви…

Но разве это все – любовь?

На этот раз бежала, спотыкнулась,

на этот раз упала, растянулась,

и – туфелька с ноги, но как-то змейкой,

ужом каким-то вывернулась из

тенет: худа, худа, тут ячеи

поменьше надо…

Придворные

А ее ловить

мы не были готовы, прозевали

беглянку, его счастье, жизнь свою…

Теперь уж точно будут наши казни!

Придворные (на разные голоса)

Туфля осталась, досталась – хрустальная лодочка, мало

точно таких – я не видела – как же плясала, ведь больно! –

и ни кровинки-царапинки – можно найти: у хозяйки

тонки, изящны ступни – королевство все как на ладони.

Принц

Жду, и недолго мне ждать: убывает постылое время,

время мое одинокое, скоро придут с новостями.

Ждать ее скучно, и страшно дождаться… Тяжол и неловок,

я учусь шагу и жесту: по памяти танцу благому!

И пошли по дворам лихие люди,

ищут, рыщут – пух, прах летят по ветру!

Ах, одно разорение от этих

дел стране, от любви одна досада…

Народ

И в наш дом заходили,

по углам водили

взглядом. Кого искали? –

Туфли кому б не жали!

А мы косолапы –

надеть слабы,

а мы колченоги,

статью убоги!

Нам бы сапоги

тяжолые для ноги,

на железных гвоздях,

на стальных каблуках.

И в дом зашли. И первая сестра

берет хрусталь – ладонь и та длиннее.

И этакую малость надевать!

Смешно, ей-богу! Но в таких дарах

есть своя прелесть… Смотрит – как отдать

такую красоту? Лиха беда

начало – пальцы влезли – может, масла? –

по маслицу пойдет. Какое масло?!

Берет топор и рубит со всей дури

по пятке. Как влитая туфля села!

Идешь, от кровушки тепло,

идешь, не смотришь вниз,

и, сколько черной натекло,

не замечает принц.

Идете вы рука в руке,

любуется народ.

Станцует дева налегке –

кровями истечет.

Идут рука в руке, молчат. Наверно,

когда бы танец, он бы смог увидеть

подлог, а так… Он сам идет не лучше…

***

Вдруг налетели пташки, воробьи,

чирикают до одуренья, застят

свет белый – и откуда эта прорва

пернатая и шумная? В их крике,

не хочешь хочешь, разберешь слова.

Птицы

Фьють, фьють –

не твоя!

Жуть, жуть –

кровь лия!

Шаг, шаг –

все белей,

наг, наг

вид у ней.

Встань, встань

там, где свет.

Глянь, глянь:

пятки нет!

Придворные зафыркали, заныли:

мошенница, обманщица, отнять

ворованное! – Разве воровала?

И чем вам нечестна расплата плотью?

***

Сняла, стянула – легкость и позор –

обувку прочь и похромала к дому.

О чем-нибудь жалеет? Бог их знает,

пол женский… Полчаса любви и славы…

Снова гонцы проворные –

во все концы страны;

снова слухи упорные

живы, разнесены.

Шепчутся зависть с завистью:

эта – нет, лучше та;

эта хрома останется,

штанина у той пуста.

Вдруг да найдется мерная

по туфельке ножка – вот!

Есть нам примета верная –

у тех же встать ворот.

И снова в дом пришли. Сестра вторая,

им подчиняясь, меряет. Умна

чужим вчерашним опытом, сестрЫ, –

по пальцам рубит. Ну? Нога заходит

в хрусталь – терпи, терпи путь ко дворцу,

а там станцуешь: боль и хромота

такие па вывертывают ловко,

на мастерство похожие кульбиты.

А идет сиянье от этой вещи

явное, взаправду – ты что, не видишь?

Колотье и ток легкий – вещь такая,

что не просто так поддается нашим

ухищреньям, жертвам. Другие тоже

кой-чего рубили, тисками мяли…

По пальцам хрясть, крошится кость,

хрустальный башмачок

налез. Такая в теле злость –

по полу цок да цок!

Приплясывая, устоять

почти что на весу

пытаешься, а принц обнять

спешит твою красу.

Сестра

Станцуем, принц, сейчас, сейчас –

увидишь какова!

И подтвердит мой страшный пляс

на туфельку права.

А принц все так же верит, что с ним рядом

его танцорка; мало надо сил,

умения, чтоб обвести такого…

Сестра

Даст бог, и дохромаем до дворца,

еще привыкнем к тесному размеру,

к обувке-свет хрустальной.

***

И снова жуткий гомон – птичий, мерзкий;

возьми ружье да прысни мелкой дробью

по стае – перестанут слух смущать

и оправдают кровь вокруг тебя.

Проклятье тем, кто в воздухе летает,

не топчет нашу землю трудным шагом…

Птицы

Вот, вот –

тоже умна,

льет, льет

кровью она.

Грех, грех

объявлен будь –

всех, всех

не обмануть.

Нам, нам

бы не видать

срам, срам –

не та опять.

Послушала свист, вой – сама сняла…

***

Сняла, ушла, сестра уже ждала:

на, выпей – боль унять, смыть стыд; теперь-то

к нам не придет никто, не принесет

подарочка, да с умыслом… Как ноет

отрубленное, если к непогоде…

***

И – три ноги на двух сестер – гуляют

по саду, и шиповник их цепляет

за платья.

«Помнишь ту, кто посадила

шиповник здесь – не там, где мать велела?»