НЕЖИТЬ
Детство моё, по счастью,
прошло в тех самых местах,
где творил поэт Анненский,
рисовали Перов и Левитан,
бродил с ружьишком по лесам
любитель охоты Ульянов-Ленин,
там, где потонули в болотах
героические конники Доватора,
спасался бегством Бонапарт,
словом, в тех самых заветных краях,
где так и хочется завалиться
в ласковые травы-ковыли
и неспешно разглядывать
пухлогрудые белые облака,
в звенящей полуденной тишине
плывущие над головами
высоченных мачтовых сосен.
Но детства уже не вернёшь,
сырая земля весною коварна,
поэтому приходится искать
сухой ствол упавшего дерева,
которых много понавалено
вдоль и поперек берегов
чёрной холодной ведьмы-Велесы.
Сидишь вот так себе,
греешься на солнышке,
пытаешься найти умные мысли
в своей беспутной голове,
беспричинно улыбаешься
приветливому зелёному миру,
и вдруг ощущаешь на себе
чей-то внимательный взгляд.
Мурашки бегут по телу,
волосы становятся дыбом --
кто-то явно смотрит тебе в спину.
Резко повернёшься сам
или найдёшь способ
тайком оглянуться -
вроде никого не видно.
Но ведь кто-то явственно
разглядывает тебя...
Может быть, зверь какой?
Но нет нужды зверю
так долго и пристально
тебя рассматривать,
у зверя своих дел по горло.
Или это человек смотрит из леса?
Но в этой глуши нет никого
на все сто вёрст окрест,
кроме доживающих свой век старух,
которым едва хватает сил
пару раз в неделю доползти
до местного магазина за хлебом.
Редкие прочие местные жители
открыты и приветливы,
охочи до неспешных разговоров,
готовы всегда показать дорогу
заблукавшему "москвичу",
как принято испокон веку
называть здесь всех чужих.
Может, это турист или ягодник?
Но какие весною грибы-ягоды?
Туристы, те сплавляются гуртом,
прекрасно понимая,
что такое трудное предприятие
в одиночку не осилить,
ходят по лесу коллективно,
галдят и перекрикиваются.
Выходит так, что прятаться
человеку никакой нужды нет.
Но кто же тогда смотрит мне в спину?
Может, принесла нелёгкая
незнакомого лихого человека?
В деревне всегда заметно
присутствие чужих людей --
то трава не там и не так примята,
то ветка знакомая надломлена,
то след чужого сапога
чётко отпечатался в грязи,
птицы на припёке молчат,
собаки перелай злой затеяли --
и примет таких можно найти
превеликое множество.
Но и тут ничего не сходится,
потому как любой человек в лесу
всегда рано или поздно
сам себя обязательно выдаст,
хрустнет сухой веточкой,
нет, нет, да и шевельнётся,
сдвинется с места, задышит,
так или иначе нарушит лесной покой.
Остаётся грешить
только на лесную нежить.
"Точно! Она, нежить", --
вспыхиваю я от догадки,
и в ту же минуту замечаю,
что приветливое синее небо
над головой моей
хмурится прямо на глазах,
в лесу быстро темнеет,
вода в реке журчит громче,
ледяным холодом обдаёт меня
порыв лёгкого ветерка,
вся природа вокруг поляны
съёживается, смурнеет, супится
в ожидании чего-то неприятного.
От нежити нет спасения,
против неё не помогают
ни жаркая торопливая молитва,
ни многократное крестное знамение,
ни серебряная пуля крупного калибра,
нежить ничего и никого не боится,
поскольку питается людским страхом,
ей нравится так напугать человека,
чтоб мчался он, не разбирая дороги,
в ужасе прятался где попало
и боялся нос оттуда высунуть.
Какая она, нежить,
точно не знает никто,
потому что нет у неё
ни лица, ни тела, ни рук, ни ног --
нежить есть злой мёртвый дух,
сгусток негативной энергии,
поселившийся в том месте,
которое вдруг чем-то приглянулось,
и нужное обличье ей, нежити, придаёт
богатая человеческая фантазия,
которая и напридумывала
всех этих чертей, русалок, водяных,
упырей и прочую нечисть.
Жалко, что нет больше посредников
между людьми и нечистой силой,
городские экстрасенсы сплошь жулики,
а клыкасто-клюкастые старушки
все давно повымерли,
никто больше не умеет
договариваться с духами,
а потом мы сетуем --
то не так, это не этак, не идут дела.
Где ж им пойти,
если не чтим мы ни домовых,
ни леших, ни водяных,
или кем там ещё для нас
нежить прикидывается...
Но я-то как раз из местных,
кое-что в таких делах понимаю,
спасибо прабабке моей, научила,
в пастушеском детстве попривык
ко всяким лесным странностям,
и хотя страшно мне до жути,
холодный пот ручейками
бежит по моей спине,
сердце готово выпрыгнуть
из пересохшего горла,
но я успокаиваю себя,
монотонно раскачиваюсь,
напевая под нос что-то унылое,
отгоняя от себя плохие мысли.
Прабабка, та знала точно,
какую мантру-заговор
надо петь в таких случаях,
но где ж тут упомнишь,
приходится полагаться
на свои инстинкты,
они редко обманывают.
Я мычу под нос нараспев
привычную колыбельную,
которую пел своим детям,
нежить стоит за моей спиной,
чутко прислушиваясь,
маракуя своей соображалкой,
что же со мной, таким вот, делать.
Нежить хитрая,
то обернётся доброй старушкой,
одарит ребёнка конфеткой,
возьмёт его за руку,
чтобы навсегда увести за собой
в страшное неведомое место.
То заманит летом глупую детвору
искупаться в реке,
заморочит голову,
защекочет до смерти
самого весёлого малыша
и утянет его глубоко-глубоко
на чёрное дно.
А ещё нежить приводит из леса
трупы мёртвых людей,
пропавших давным-давно.
Батя мой своими глазами видал,
как вышел однажды из леса
самый настоящий
давно убитый немецкий солдат
и побрёл себе куда-то
по своим фашистским делам.
Нежить любит старые кладбища,
водит туда горемычных людей
стреляться или вешаться.
Рассказывали мне, как при Никите
нежить повадилась было
водить с кладбища покойников
на колхозную свиноферму,
где несчастные свиньи,
издали чуявшие мертвяка,
подымали днём и ночью
жуткий неистовый визг.
Ещё помню, как пару раз
заблукали мы с дедом,
собирая спелую чернику,
нежить отвела деду глаза,
он от испуга потерял дорогу,
панически заметался
со страшными криками
по мхам между медных стволов,
а я, семилетний малец,
спокойно сидел и смотрел,
как стекает живица
с подрубленной кем-то сосны,
потому что прекрасно видел
то самое место меж деревьев,
откуда мы вошли в черничник.
Дед мой вообще был чукав,
мнительный, он легко
приходил в неистовство,
от чего совсем терял голову,
и однажды в лесу нежить
завела его так далеко,
что вернулся он домой
только через четыре дня,
пройдя через леса и болота
сотню километров
аж до самого Нелидова,
чудом миновав Пелецкий мох,
в котором сгинуло народу
уж куда побольше,
чем померло дома
в тёплой постели.
Я открываю глаза.
Солнце несмело вышло из-за туч,
вода в реке с лёгким плеском
несётся в далёкую Балтию,
лес тих и задумчив,
словно мой соседушка с похмелья,
спина моя затекла,
но уже высохла от пота,
желудок просит еды,
поэтому приходится вставать,
опираясь на длинный дрын,
без которого в этих местах
нынче ходить опасно,
мало кто там лежит под кустом,
гадюк стало так много,
что страшно спать в доме,
они живут под фундаментом,
вдруг какая-нибудь решит
прийти погреться у печи?
Нежить успокоилась, пропала.
Выжатый, как лимон,
то и дело спотыкаясь,
я осторожно шагаю
через заливной луг
напрямик к деревне,
заслышав голоса,
гул трактора,
облегчённо улыбаюсь.
Вроде бы выбрался.
Умываюсь в избе,
долго смотрюсь в зеркало,
разглядываю своё лицо,
глубоко запавшие глаза,
удивляюсь тому, что утром брился,
а вот поди ж ты,
как отросла щетина на щеках
всего-то за полдня.
Не забыть бы вечером
оставить домовому
на загнетке тёплой печи
немного молока и печеньку --
домовые, они страшно как
падки на сладенькое.
Завтра, пожалуй, схожу я
на заброшенный хутор,
где в стародавние времена
жил старик-колдун с красавицей-дочерью,
к которой посватался было
молодой местный учитель
церковно-приходской школы.
Жениха вскоре забрали на войну,
да там он и сгинул,
а старый ведьмак, спятив,
решив утешить дочку,
приняв обличье своего зятя,
якобы приехавшего на побывку.
Так и жили они год или два,
пока тайна не раскрылась,
не пришёл с войны друг убитого.
Невеста вскорости повесилась,
прокляв перед смертью отца,
и теперь постылая душа его
бродит по окрестностям
в ожидании Страшного Суда.
А в детстве мы на том хуторе
самую сладкую малину собирали…
… Если с нежитью я договорился,
то неужели с каким-то старым хреном
завтра не смогу управиться?!...
(на этом месте записи в найденной участковым тетради пропавшего гр-на С. обрываются)
