Зима. Морозная, снежная (такие теперь только во сне и увидишь). Мне года три, не больше. Утро. Мы собираемся в детский сад. Маме на работу надо, не отвертеться! Она натягивает на меня всё подряд: майку, свитер, кофту, колготки… А сверху толстые штаны с начёсом (сплю, но соображаю – тогда же ни колготок, ни комбезов не было!). А потом шубка… махонькая, но тяжеленная! Цигейковая. На кудряхи – шапка-ушанка, поверх – серый пуховый платок, крест-накрест, через подмышки за спиной завязанный. А на ноги – валенки с калошками…

Боже! Стоять и то невозможно, а уж ходить… Оказывается, это не обязательно, потому что у крыльца сажают меня на санки, шарфом закрывают рот и нос, одеялом укутывают ноги и этот глазастый куль куда-то везут. Куда? А как тут понять, если кругом белая пелена, а снежинки – и не снежинки вовсе, а какие-то липучие белые комочки. Везти-то меня везут! Но смотреть не могу – ветер и снег прямо в лицо.

Идти недалеко, привычной дорогой между виноградниками. Только сегодня – это ровные ряды, похожи на белые одинаковые сплошные стены… Чувствую, как с каждым маминым шагом подёргиваются санки. И вдруг неожиданный рывок, я падаю и качусь куда-то вниз. Слышу мамин крик, слышу свой испуганный плач (как будто на всё смотрю со стороны). Мне не больно – снег-то мягкий и его много, очень много! Просто очень страшно – потому что остановилась и больше не качусь, но лежу лицом вниз, а противный шарф залез в рот и не даёт ни кричать, ни дышать. Только слышу откуда-то мамин голос: «Маша, доченька, я иду!». Звук тоже идёт, но словно через толстые мягкие стены. Я молчу, просто нет сил…

Чьи-то руки буквально выковыривают меня из сугроба. Это мама. Голыми замёрзшими пальцами она тихонько счищает прилипший снег с моих глаз, щёк и слегка приспускает шарф с носа. Я всхлипываю, а мама что-то шепчет мне в лицо, согревая дыханием. Кожу покалывает, ничего не слышу, только смотрю на мамины губы и боюсь даже на секунду прикрыть глаза. Вдруг исчезнет? Мама покрепче закутывает меня в одеяло, закрывая до самых глаз лицо, и подхватывает тяжёлый куль на руки. Санки… Искать бесполезно. Холодно, нужно идти. Главное – выбраться из лабиринта этих одинаково белых слепящих стен. Увязая в снегу, мама тащит меня к дороге. Падаем… передышка… и снова по сугробам.

Ветер стих, но легче не стало. Слышу, как мама шепчет: «Потерпи…» Вот и калитка. Она открыта, но дорожки завалены совершенно нетронутым снегом. Ни одного следа! Как будто в целом мире остались только мы и сверкающая белизна. Путь к ступенькам кажется бесконечным. Дверь закрыта, внутри ни огонька. Мама, совсем обессилевшая, садится прямо в снег. Сильно прижав куль со мной к груди, она начинает раскачиваться из стороны в сторону, задирает голову вверх и воет. Нет, не громко, не в голос, а как-то изнутри, почти беззвучно голося и посылая призыв кому-то неведомому. Я вижу её глаза, полные глубокой безнадёги. Понимаю, что она плачет. Только слёзы, не успевая скатиться, замерзают на побелевших ресницах.

Хочется спать. Мама качается всё медленнее. Замерла. Я совсем не слышу её…

– Кар-каррр! – неожиданно громко раздаётся сверху. Вздрагиваем, обе, одновременно, и открываем глаза. Ворона, громко хлопая крыльями (а может, это просто кажется в оглушающей морозной тишине?), взлетает с заснеженного тополя.

– Ангельская ворона, – еле слышно шепчет мама и опять застывает неподвижно. В тишину постепенно вползает хриплое тарахтенье трактора, сгребающего снег…

– Эй, девчонки! Прокатимся? – орёт, вылезая из кабины, дядя Матвей (городок крохотный, все друг друга знают), – давай Марусю сюда. И чего вас понесло в такую завируху?

Он забирает меня и несёт к трактору, а вот мама почему-то сидит не шевелясь…

Я в кабине, а Матвей суетится вокруг неё, растирает руки и щёки снегом, теребит и кричит: «Просыпайся! Вставай!»

 

Открываю глаза. Муж держит меня за руку: «Ты стонала. Что-то приснилось?»

– Завируха, – задумчиво отвечаю я.