Край неба пасмурен. Флорида в лазорево-лиловом цвете. Миг редкий: розовый фламинго поёт кантату на рассвете – на юге, в сотнях миль отсюда, там, где безбрежность океана платó слизала чёрствый студень, вмешавшись в планы Магеллана. Есть девочка в моих эскизах на уголке песчаной суши. В прибоях слышит шёпот бриза, в зной собирает горсть ракушек, храня одну, чтоб, всех заветней, желанье спряталось в ладошке. Тот мир ландшафта многолетний мне чудился знаменьем Божьим. Моя ж зима сродни измене: чем жёстче снег – белее скатерть. И мысли о прибрежной пене перетекают в толщи наледь, в которой стынут силуэты. Огромный айсберг – груз молчанья, ребром в ребро идём по ветру в холодном градусе отчаянья. Мой компас пятится на север назло всем картам и расчётам. А месяц, как беззубый цербер, лукавит хлеще звездочётов. Да матерится бравый юнга в полночный штиль, как дед на печке.

 

– Гляди-ка, Кэп, дрейф-курс до юга – ни Вам, ни нам не хватит свечек.

 

Полярный лёд – он крепче воли, пусть, кровь течёт ещё по венам. И если я расстанусь с болью, однажды стану суперменом. Покуда верю ожиданьям, срывая с памяти зарубки, одно упрямое желанье – сильнее, шире метров рубки. Мой мир, как в дебрях лабиринта, запутан нитью Ариадны, и звёзды в облачном софите тускнеют порванной гирляндой. Туман не страшен предрассветный.

Лишь солнца луч коснётся реи:

 

– Ну что, матрос, с попутным ветром! Мне сам тайфун сегодня верен.

 

Тугой капкан морского фронта не тяжче цéпи холокоста. За алой раной горизонта возник, как гребень, полуостров. Заветный рай, где сны маркизы не верят в ложность зазеркалий. Там дышат небом кипарисы и тонет май в цветках азалий.

Мечты, как сказки: столь похожи, суть не разнять... Но в крайней мере злой рок не стал меня тревожить, покуда вышел я на берег. Сады тихи, поля недвижны. Здесь время длило пробудиться.

Уставший Бог дремал, не слышав...

 

И пели розовые птицы.