Все великие, громкие подвиги – артефакты, через верную призму Истории пишутся кровью. Все известные песни, как и личное вето, слагаются в имена. Всё, что в мире с лихвою оплачено честью и доблестью – в корне сращено с болью. Всё, что в жизни небесной хвалою воспето – незабвенные письмена. В книге судеб формация чисел, пусть здесь будут любые границы условны: здесь атланты, герои, глупцы и правители всех канонов, веков и времён. Самым важным и нужным пророчеством, вечной памятью в судеб летопись превращаются снова. Я, рассказчик, рискну, так и быть, говорить о том без учёта Имён.

 

 

1.

Над верховным Египтом природы возмездие: беспощадное солнце восходит, и оазисы жёлтых песчаных пустынь в разрушительных чарах жары. Здесь над истово-сохнущим, мутным Нилом, в немом равнодушии, лоно пы́ли рассыпали Боги, и в глубоком дыхании зла до кости́ ядовиты пары́. После долгой, упорной войны, не приняв перемирий, развернув на посту гарнизоны, Император не чувствовал сладости величайшей своей из побед. И в убранствах дворца, под ветвистостью пальм, тихой женственностью узоров он отчётливо понимал, как бесценен и важен простой тишины момент. Суть рисуя на вещих из карт: обозначенный пункт – атрибут алчной власти, где к границам окрýжных земель план плетёт паутиной скверный маг-скарабей. Фараон, не свергаемый Бог язычества – сын от рода древнейших, великих династий, – даст отменный, во праве, приказ поутру: «Захвати, разори, убей».

 

– Господин не желает ли праздничный пир перед сном? Громкий тост: «За везенье!»

 

Кто ж прочувствует толику вкуса столь прекрасно-изящно-коварных заслуг? Ибо ласковый тон и осанки античных богинь не взывали к волненьям.

 

– Уведите от ложа хозяина ближе к избранной полночи всех придворных, старейшин, слуг.

 

И пока до зари далеко. Ночь безлунная чёрной, траурной, грозною птицей не стучит по резьбе за окном, накликая до страшного судного часа смурную весть. На парчовых дворцовых коврах рядом с идолом солнц восседает верховная жрица, подливая в бокал незаметно, но гремуче-змеиную дьявола смесь. И бледнеет лицо в отраженье «хмельного» вина полу-призрака иль полубога: не желанен нелепый, банальный финал, не понятен, увы, и не ясен дурной мотив. Он зовёт верных слуг, старожил, всех соратников: «Приведите ко мне любого!». Он кричит на коленях в агонии: «Пусть накажет безбожников Неферти...»

 

 

2.

Бухенвальд удручённо сживал поселенцев, обозначив последней смертельною точкой всем расправам в бескровных снегах, как бездушный погост, горный пик. Здесь предзимье внесло в колорит предыстории алгоритм, спусковой механизм – исковерканный почерк, за чернильно-кровавым клеймом – бессердечия лик. И никто из случайно помеченных лузою смертников, отнюдь, не надеялся даже, чтоб однажды, но с жадностью лёгких влажный воздух свободы вдохнуть. И когда подходили к изношенным доскам ступеней иссохших бараков чужие стражи – каждый знал, до какого отметного пункта предположен финальный путь. Там – с весны обгоревший пригорок холма в жёстких, скрюченных в изморось, ёлочных плетях, есть за ним, как бараний протухший курдюк, на ночлег перевал. Этот странный, разящий зелёнкой, знобящей вакциной, ноябрь (в неживом сорок третьем) – слишком многим на плахе «вороньим» стервятником гордую душу склевал, где горели рубцы на обугленных сажею пальцах и измором замученных лицах, и стучали, как ход броневых развозных эшелонов в рядах, но в отчаянье сердца. Горе-звёзды в холодном ненастье подвоха на горючую серную землю опрокинули спицы. И, увы, не желали, как праведный свет Прометея, во мгле мерцать.

 

И она, укрываясь, как труженной рясой, исхудалой, дырявой сырой шинелью, поутру – в дождь и снег, приходила к баракам перекошенных, сгнивших стен, разносивши буржуям листовки, газетные кипы, остывавшие полдники – ежедневно, не скупясь на внимание к обречённым заложникам «инквизиции», вместе с тем. Подавала краюхи – остатки вчерашних, подсохших хлебов со студёной речною, еле талой водою всем уставшим и верно прописанным планами жизни на бланк смертей. Злая осень, горбатая гостья – кручинная ноша – случилась всеместно, ещё, бедою, как издёвка, предательски-грязно-солёно-холодная в пустоте.

 

«Мой солдат незнакомый, за кровавой артелью, за стальными воротами Рая», – она пела по-польски, – «Ты ходил под осечкой, не боявшийся страшных мин и огня. Доживём ли с тобой мы до первой весенней, с дождями, листвы наречённого мая? Если нет, не скажи – не моя, не судьба. Кто же рыцарем выстоит за меня?»

 

Если петь, то о главном: о том, как живительна влага дождей, как прекрасны в надеждах земные рассветы, как рождённые в странной целебной туманности зори тихи. И бойцы улыбались навстречу несущему смрадом, пропахшему серою, горьким порохом ветру. Все печали, слетавшие тяжестью с плеч, по обрывкам газетным ложились в стихи. И когда впереди тот хромой эшафот, уходящие зáсветло, но до места прямого расстрела слишком ранней и слишком багряной по жертвенной плоти, сожжённой во прах, зари, – не прощались друг с другом совсем. Потому лишь, что каждый отчаянно в сердце верил... в то, что Заповедь, кровью прописанных в истину, слов – на снегах не горит!

 

 

3.

Новый год завершает эпохи творения пройденный цикл, молча топчется на пороге. И у каждой, когда-то закрытой двери – именной почтальон – новый век. Не изведаны судьбы случайно идущих вдоль улиц прохожих – пути-дороги. По обычной Московской заснеженной, в сумерках вечера, движется человек. Без вкрапленья пыли́, чистый снег, оседав на сутулые в грузном холоде плечи, безмолвствуя, таял, – он почти невесом по значению, как весь целый прошедший год. Хмурый дворник, под гомон дворовых синиц, недовольно ворчит, блажь заснеженности сметая – по дурацкой погодной, житейской*, обыденной сетует на небосвод. Человек в первый раз не спешит по важнейшим, неотложным на завтра делам, приближается к дому – слишком скученно прожитый день, лишь одиннадцать на часах. Только в этот последний, на чудо предпраздничный (но сейчас и теперь все желания безусловны), только в этот, досадная редкость, ужасно ненастный – стрелки сходятся на весах.

 

Он спросил год назад, но серьёзно: «Я – волшебник! Ты скажи мне, Родная... что тебе из Чудес в новый век подарить? Ты подумай – потом реши».

 

Засмеялась в ответ: «Разве есть в нестабильности хаоса, в странном мире проблемном мечта такая, чтоб затмила собой, как щитом, мишуру всех несметных сокровищ-желаний людской души?»

 

Я – давно не сторонник сверхсильных, обильно растущих страстей в жизни – фактум. И, кажется, гладко, где по правильным строгим, отлаженным в меру, канонам нехитрой лояльности – удержись. Просто так, иногда, ради сердца безумной наивной отрады, ваяю романы об «артефактах» – в них, как слабость Творца неземных воплощений, ажурною лентой вплетаю чужую жизнь. Мои повести странны (мой доблестный рок), маловажны, быть может, банальны и безызвестны, как во власти изъяна, огреха лихого безвременья – забытые, павшие города. Я пишу, лишь, о том, что, возможно, при сумме всех прочих вселенной усилий случилось бы, если – получилось однажды такой, откровенно затёртый из каменной памяти Леты, Эдем создать. Где слова – пирамид до небес этажи, сложных литер-созвездий каркас, стены – прочные верные строки. Где мой маг-драматург, сокровенного разум-хранитель, отнюдь, на бумаге не терпит напрасных кривд. Если в этих «стогах» звёздной кучности, в искрах пламенных слов – Андромед отыскать бы «иголку», несомненно получится нужной сверхновой, огромной галактики манускрипт. Я не Пруст, не Шекспир, не Гомер: о великой любви, прости, не умею, не ново. Ведь у каждой эпичной новеллы уже есть свой единый герой. У Истории – есть судья... Средь немногих страдальцев, ревниво внимающих ценности Слова, кто попросту «дышит» Словом, – по стеченью, возможно, нелепо-нарочной случайности – это я.

 

Человек, без минуты двенадцать, заступив за домашний порог, не снимает пальто. Словно прячет сакральный декабрьский холод в закоулках тревожной, укрытой, как в кокон, бездонной души, тянет руку в большой карман.

 

– Извини, пролетал над Элладой, задержался в попутных. Ты простишь временно́го Хранителя книжных полок?

 

Лишь не спрашивай, сколько сто́ит у них там сейчас, неизвестный для нашего мира пока, твой роман.

 

 

Все великие, громкие подвиги – артефакты, через верную призму Истории пишутся кровью. Все известные песни, как и личное вето, слагаются в имена.

Всё, что в мире ценою оплачено, честью и доблестью – перепето любовью. Всё, что в жизни однажды любовью затронуто – в дар останется нам...

 

 

* 1 - Древний Египет, 1336 г. до н. э., время правления Эхнатона

* 2 - Германия, Бухенвальд, Вторая Мировая, события 1943 года

* 3 - Россия, наше (относительно мирное) время

* по привычке

 

© Кайгородова Светлана

/ iiijiii В Конце Тоннеля. 2021 /