Чтобы успеть на холм к рассвету маленькая Такаюлла проснулась еще ночью. Она отодвинула накидку из мягких кроличьих шкурок, встала и осторожно выскользнула из типи, стараясь не разбудить родителей, братьев и сестёр. Ёжась от весенней ночной прохлады она обвела взглядом стоянку племени. Зажженные вечером в шатрах костры давно погасли, и лишь едва слышный запах дыма и предрассветная весенняя свежесть наполняли воздух. Из лесу легкий ветер иногда доносил запах прелых листьев и остатков снега.

 

Шатры ее племени неровными рядами темнели на опушке леса. Разрисованные красными, черными и желтыми узорами и фигурками животных во мраке ночи они выглядели серыми. Но перед рассветом всегда было так, и было тихо, спокойно, не слышно разговоров мужчин, возгласов женщин, крика детей. Все были под властью духа сна в неведомых далёких мирах. Будто это не множество людей спят в своих типи, а мерно дыша спит одно существо, единое племя. И Такаюлла любила такое племя, мудрое той вечностью, что открывает каждому дух снов и что так быстро забывается при свете дня. Когда племя едино – оно не помнит о том, что она калека, ведь в такие минуты она тоже часть его, как каждый отдельный мускул часть красивой и ловкой лесной рыси, как каждый камень часть единого русла широкой реки.

 

Но холм был далеко, нужно было идти, и Такаюлла заковыляла по молодой траве под черным звездным небом. С вершины холма открывался широкий вид на великую степь. Если бы она была как ее подружка Шала-Яу с длинными черными косичками, или задиристый резвый Нанг, сын вождя, она вприпрыжку добралась бы на холм вчетверо быстрее, но она не могла бегать, только очень медленно и осторожно ходить на своих кривых ногах, превозмогая боль, стараясь не споткнуться и не упасть.

 

Старик Су-Адар даже не пошевелился, когда она стала на холме рядом с ним, но он, не в пример многих, был всегда рад ей. Такаюлла знала это по тому ощущению тепла, которое всегда возникало у нее в компании этого странного старика. Он редко говорил. Такаюлла тоже не привыкла много говорить. Взрослые обычно не замечали ее, а дети почти никогда с ней не играли, кроме Шала-Яу, когда та ссорилась с другими подругами. Все только дразнили ее, передразнивали ее неуклюжую походку. Все, кроме мрачного и нелюдимого Иманнука, сына шамана. Но он тоже, как и она держался в стороне от всех, но по своей воле, понятной, видимо, одному только ему. Она привыкла к резким словам.

 

Но старик Су-Адар не всегда был добряком, Такаюла помнила, как недавно он, высокий и гневный, говорил с тремя сильными охотниками, и слова его были твёрдыми, меткими и острыми, как наконечники стрел, а воины стояли перед ним, опустив головы, словно дети. И ни шаман, ни вождь не вмешивались. Тогда Су-Адар был силён, холоден и страшен, как снежный буран в ночном лесу в конце зимы. А доброта и мягкость того, кто может быть сильным и гневным имеет подлинную цену. Сейчас же он был спокойным и светлым, словно тёплое утро средины лета.

 

Звезды меркли, небо светлело, и вот золотая полоска укрыла горизонт, а ветер погнал обрывки утреннего тумана по степи, словно великий дух Маниту духов страха и голода в страну мрака с приходом хороших дней. Такаюлла вдруг почувствовала, что земля словно вздыхает и пробуждается ото сна, что она живая. Что это? Она осторожно опустилась на колени во влажную от росы траву и приникла к земле. Она слушала. И она слышала. Едва различимый глубокий гул, будто далёкая-далёкая гроза идет из-за горизонта, охваченного золотом восхода.

- Татанка? – едва слышно прошептала она, и снова прислушалась. Су-Адар внимательно посмотрел на нее.

- Татанка, татанка! – Улыбаясь закричала она, отняв ухо от земли и смотря во внимательные глаза старика. – Татанка! Бизоны идут, бизоны!

 

Наверно, она тут же пустилась бы от радости в пляс, если бы не ее ноги. Су-Адар едва заметно улыбнулся морщинками в уголках своих серых глаз, достал из-за пояса небольшой рог, свернутый из березовой коры, повернулся к стоянке племени и протрубил. Два раза громко и отрывисто, а третий длинно и с переливом внутри, словно мычание бизона и рев оленя в сезон гона. Он извещал племя. Бизоны пришли, грядет время большой охоты.

 

Но Такаюлла не столько радовалась бизонам, как табунам диких быстрых как ветер мустангов, которые пойдут потом. Она очень любила наблюдать за ними с этого холма. Она любовалась скоростью, грацией и стремительной красотой, тем, чего не было у нее самой. У охотников племени тоже были мустанги, но ей, конечно, не позволяли ездить на них. Даже подходить к ним близко. Да и не было в них той силы, что развевалась в гривах диких, они были быстрыми, но не могли догнать диких, и те сторонились мустангов племени, когда те паслись на свободе и случайно встречались с дикими табунами. Наверно, дух мустанга отвернулся от прирученных лошадей, думала Такаюлла, потому, что те позволили поймать себя, потому, что позволили надеть уздечки и лишились своей свободы. Но она не злилась на мустангов племени, ей было жалко их и печально видеть ту тоску в их больших добрых глазах. Тоску о силе свободы.

 

И она каждый год ждала прихода диких табунов. Они несли образ той силы, которой не было у нее. Глядя на них, она была словно мустанг, такая же стремительная, свободная, слышащая песню духа ветра. В три больших солнца она впервые на четвереньках приползла на этот холм, улизнув из отцовского типи. С тех пор на протяжении четырех солнц она каждую весну и осень встречала и провожала мустангов своей души.

 

***

 

Только старшая сестра забрала полную корзинку черники и принесла взамен пустую, еще не перестали качаться ветви в зарослях орешника, раздвинутые ее рукой и не стихли ее шаги, как Такаюлла услышала шаги уже не с опушки, а из глубины леса. По резким движениям и недостаточно осторожному шагу, который еще не приобрёл ту легкость и бесшумность, как у охотников племени, она поняла, что это кто-то из ее сверстников, еще не прошедший испытание и не ставший охотником. Она, не подавая вида, продолжала аккуратно и быстро собирать сладкую чернику, зачерпывая небольшие кустики, усыпанные ягодами, небольшим гребнем из тонких палочек и коры. Она медленно ходила, но быстро собирала ягоды. И любила быть в одиночестве.

 

- Ты снова одна в лесу, а не с другими девушками, - сказал Нанг, остановившись шагах в десяти, перед черничной полянкой. - А что, если на тебя нападут волки и меня не будет рядом, чтоб защитить? Ты же бегаешь так же быстро, как объевшийся старый больной сурок перед зимней спячкой!

- Можно подумать, что ты можешь справиться с целой стаей, так уверенно звучат твои слова, но что-то я думаю, что волк схватит тебя за шею, как напуганного глупого крольчонка. И отнесет своим волчатам, чтоб они хоть поиграли, потому, что даже мяса-то на костях толком нет, чтоб набить живот матерого волка, - ответила Такаюлла, рассматривая нескладную фигуру юноши с луком и стрелами за спиной и копьем в руке. Тяжелым длинным копьем охотника, хорошо управляться с которым у юноши пока не хватало ни силы, ни ловкости.

 

Нанг уже было разинул рот, чтоб сказать что-то в ответ, но Такаюлла уже знала все его колкости. Его слова больше не ранили ее.

 

- Но Нанг если и броситься кого защищать, так это вовсе не меня, а стройную и шумную Шала-Яу. Я ведь видела, как ты на нее смотришь, только дыры своим взглядом не прожигаешь… - сказала Такаюла, не дав успеть опомниться и ответить что-то Нангу и возвращая свой взгляд к чернике, которая была поинтереснее нескладного юноши, но успев заметить, как его лицо заливает краска.

- Да такую и защищать не нужно… - Тихо пробормотала она вслед удаляющимся шагам смущенного Нанга. – Стоит ей затянуть какую-то песню, как волки в панике разбегутся, рысь закроет морду лапами, как после удара шипастым хвостом дикобраза, а перелетные утки замертво упадут с неба, не нужно и стрел. Надо бы шаману звать ее, чтоб она пела над теми, кого одолела хворь, и дух смерти не смог бы подступиться к ним.

 

Но на самом деле она любила Шала-Яу, хоть и говорила так. Шумная и пустоголовая Шала-Яу имела большое и доброе сердце. В нем хватало места даже для такой калеки, как Такаюлла.

 

Корзинка была наполнена только на треть, а черника на полянке закончилась. Такаюлла подняла с травы свой небольшой кривой посох, с трудом поднялась с колен и захромала искать еще одну полянку. Обогнув раскидистый куст орешника, она увидела, как по другую сторону еще одной небольшой черничной поляны в тени большого ясеня словно в задумчивости стоит Су-Адар. Он теперь и сам был похож на дерево, такой же высокий, спокойный и наполненный той внутренней силой, которая приходит к некоторым старикам. Ее называют мудростью, но Такаюлла была не согласна с этим. Мудрость, это просто внимание, чуткость, опыт и острота ума. Но одной только мудрости не достаточно, чтоб беседовать с духами. Для этого нужна внутренняя сила. Такой силы точно не было у других стариков, одряхлевших возле теплых костров своих родов, питаясь мягким поджаренным жиром своими беззубыми ртами. Она не знала, но ей казалось, что у большинства из них нет и мудрости, которой должны обладать старейшины. А Су-Адар – вот он, вернулся с охоты, как другие охотники, и три фазана висят на его плече, немного запачкав кровью бахрому на левом рукаве его куртки из оленьей кожи. А теперь он слился с деревом, и словно беседует с духом леса.

 

Такаюлла тихонько опустилась на колени с помощью своего посоха и снова принялась собирать ягоды. Корзинка была уже почти полна, когда она ощутила знакомый тёплый свет. Су-Адар вернулся, он перестал быть деревом и открыл глаза для этого мира.

 

- Юноши берут в свои руки ножи и охотничьи луки, вместо детских игрушек и в их душах огонь жизни загорается ярче. Девушки берут в руки шитье и костяные иглы с тонкими оленьими кишками, вместо детских кукол, и их мастерство становится тоньше… - Медленно заговорил старик, а его длинные седые волосы серебрились на солнце. Тонкие пряди с вплетенными в них перьями мерно покачивались, когда он едва заметно кивал головой, словно подтверждал своими кивками слова, которые произнес вовсе не он. – У Такаюллы необычный путь, он сокрыт великим духом от взора моих глаз. Когда ее мать подарила ей инструменты для шитья, это был хороший подарок, но в нем не было сердца великого духа. Когда ее старшая сестра подарила ей моток жил для высушивания рыбы, это был хороший подарок, но в нем не было сердца великого духа.

 

Старик смолк. Такаюлла сейчас особенно сильно, с непреодолимой горечью почувствовала свою непохожесть на своих сверстников. И то, что привычные пути для нее закрыты. Кому она нужна? У нее была только снисходительная терпимость ее родителей, сестер и братьев. Старшая сестра уже ушла в шатер к молодому охотнику, двое братьев скоро поставят свои шатры. А она… Разве какой-то молодой охотник захочет пригласить такую калеку, как она в свой шатер, когда придет время союзов? Неужели она никогда не услышит ласковых слов не, увидит нежных взглядов? Не почувствует прикосновения детских ручек к своей груди? И две маленькие круглые слезы одна за другой упали в корзинку с черникой. Но корзинка была полна. Даже для ее слез здесь не было места.

 

Но она привыкла быть сильной. Она вспомнила своих любимых мустангов, и они увлекли ее тяжелую печаль вместе с ветром в своих гривах и хвостах, они растоптали ее громом своих копыт.

 

- И я спросил великого духа о том, что тебе предначертано. – Продолжил Су-Адар после некоторого молчания. - О, великий Маниту, воскликнул я, как мне подарить часть твоего сердца юной Такаюлле? Не вмещается оно ни в иголки для шитья, ни в бусы из перламутровых ракушек, ни в мягкие мокасины из оленьей кожи, ни в фигурки зверей из оленьего рога… Какими тропами лежит ее путь? Но дух не открыл мне всего, не поведал почему, только показал образ подарка. И я сделал его для тебя.

 

Старик достал из-за спины небольшое крепкое копье в ее рост с острым обсидиановым наконечником, украшенное перьями сойки, цветными нитками и переплетенное тонким кожаным ремешком, и осторожно протянул ей. Копье было настоящее, как у охотников, только на треть короче и не такое тяжелое. Оно приятно лежало в руке, а легкий ветер играл перьями и цветными нитками, привязанными возле наконечника. У Такаюллы аж захватило дух, когда она прикоснулась к нему. Возле наконечника на кожаном ремешке висела небольшая костяная фигурка скачущего во весь опор мустанга с развивающейся гривой. Это копье было таким настоящим, как приветствие самого близкого друга после долгой разлуки.

 

- Пришло время опираться не на кривой посох, а на острое прямое копье. – Спокойно скал старик. – Да, пришло время опираться на само сердце великого духа и следовать неизведанными тропами его бесконечности. – Прошептал он. Но этот шепот, казалось, был громче самой сильной грозы и проникал в душу глубже самой красивой песни.

 

***

 

Одну луну назад Такаюлла проводила с вершины холма своим восхищенным взглядом табуны диких мустангов. Они уже знали ее, А она уже различала многих из них, и даже знала некоторые характеры и повадки. Особенно ей нравилась крупная ярко коричневая кобыла с почти огненной гривой. Такаюлла нарекла ее именем Вакиуна, огненная птица.

 

А теперь она стояла на коленях перед храпящей и лежащей на боку больной кобылой из мустангов племени. Это была спокойная и немного глуповатая кобыла, ее звали Ахо. Такаюлла любила её за добрый нрав, и ей было печально чувствовать ее боль. Она стояла рядом с кобылой и гладила ее горячий нос.

 

Длинное платье из тонкой оленьей кожи касалось бахромой земли. Старуха Нувэнга шла немного сутулясь и несла пучки слегка присушенных трав, завернутые в полосу кожи. Несмотря на сутулость, в ее движениях не было неуверенности или старческой дрожи. И она всегда улыбалась. Казалось, ее улыбка своими краями касается двух толстых седых кос. Такаюлла посмотрела на нее с надеждой. Ей казалось, что она похожа на Су-Адара. Тот был прямой, высокий, и торжественно спокойный, а она маленькая, немного сутулая и веселая. Но в их присутствии мир менялся. Су-Адар словно светился изнутри. И она тоже. Только свет Су-Адара согревал, а свет Нувэнги успокаивал и исцелял.

 

Старуха опустилась на землю рядом с Такаюллой, развернула свёрток с травами, и достала из своей небольшой сумки через плечо несколько маленьких кожаных мешочков и деревянную ступку.

 

- Добрым душам легко помогать, Ахо-Ахо, - ласково сказала Нувэнга тяжело дышащей кобыле и погладила ее по шее. Потом тихонько запела песню и начала готовить какое-то снадобье, пахнущее полынью, солью и чем-то сладковато-хвойным. Кобылка Ахо тяжело вздохнула и, казалось, немного успокоилась.

 

А песня старой Нувэнги всё разливалась и укрывала сетью мир, в ней тонула стоянка племени, лес, степь, небо и само время…

 

Такаюлла слушала ее и представляла, что она плывет внутри этой песни, как большая щука в медленной глубокой реке. И вдруг Такаюлла увидела поющую Нувэнгу, только та была молодой, прямой, с длинными черными волосами ниже пояса. И высокой, как далёкие снежные горы. Макушки самых высоких сосен не достигали щиколоток ее босых ног. Она пела, и звуки, вылетая из ее рта, складывались в прозрачные узоры на небе. Она шла на закат, туда, куда уходят души всех живых в конце земного пути. А над всем было безмолвие и мягкий вечерний свет. Впереди Такаюлла увидела во всю прыть скачущего мустанга. Но как быстр он бы ни был, Нувэнга сделала только один осторожный шаг, наклонилась, осторожно подхватила его своей рукой, поднесла к своим устам и что-то тихонько прошептала на ухо. И столько доброты и покоя было в этом, что не каждая мать может столько вместить в себя за всю жизнь. Лошадь тут же успокоилась и уснула. Нувэнга снова поднесла эту крохотную спящую лошадку к своему лицу и осторожно подула на нее.

 

И всё закончилось.

 

Нувэнга сидела рядом. Она перестала петь. А несчастная кобылка Ахо больше не стонала, она спала и дышала спокойно и ровно, мерно сопя и вздымая свой круглый бок.

 

***

 

Была осень, время духа ветров, закончилась пора второй большой охоты в году. Близилась зима. На подставках из тонких жердей сушилась рыба, охотники били из луков перелетных уток. Женщины подшивали типи шкурами бизонов, шили мокасины и теплую зимнюю одежду. Холм по утрам был покрыт инеем. А копье Такаюллы, подаренное Су-Адаром всё чаще стало попадать в цель.

 

Но не только копье попадало в цель. Теперь Такаюлла иногда ловила на себе взгляды Высокого юноши Иманнука. И они попадали гораздо более метко и глубоко, чем ее копье в мишень из травы на дереве. Казалось бы, только весной ей было так горько, от одиночества, почему же теперь взгляды этих пронзительных черных глаз не приносили радости, только боль…

 

Иманнук – черная туча, говорили про него. Еще говорили, что он иногда говорит с духом ветра и другими духами. Такаюлла никогда не видела его в компаниях сверстников. Только зла от него она тоже никогда не видела. Наверно, он больше сам сторонился всех остальных. Конечно, к шаману и к его сыну Иманнуку все в племени относились с некоторой опаской, но Такаюлла почему-то видела, что дело совсем даже не в ореоле таинственности шамана, который, в сущности, был добрым и светлым человеком.

 

Наверно, старик Су-Адар в молодости был чем-то похож на Иманнука. Такой же стройный, спокойный, с правильными и даже строгими чертами лица. Есть шаманы по роду, как нынешний, а есть шаманы по духу, как Су-Адар и старуха Нувэнга. А есть те, кто сочетает в себе обе эти стороны, такие, как Иманнук.

 

Кто же он такой? Было ощущение, словно у него под курткой свили гнездо гигантские черные пернатые змеи, и он опасается потревожить их. Но не в страхе за себя, он будто уже привык постоянной опасности и к их яду, а, не зная их силы, опасается за тех, кто может оказаться рядом с ним.

 

И его взгляд притягивал Такаюллу, заставляя песням разливаться в ее сердце. Но почему же тогда так больно?

 

***

 

Старуха Нувэнга с ранней весной уходила из племени далеко в лес, наведываясь в племя лишь временами, и возвращалась только с первым снегом, всегда неся с собой множество трав, корней, смолы и прочих частей для своего целительного волшебства. Вот и теперь она пришла, оставляя следы своих мокасин на свежем снегу, словно дух зимы, только ее неизменная улыбка говорила о том, что она, скорее, дух жизни.

 

- Может быть… Может быть, духи с твоей помощью могут исцелить мои ноги? – Как-то спросила Такаюлла старую целительницу.

 

Странно, что раньше она вообще не думала об этом, просто принимала всю боль и тяжесть, как есть. Но появился кто-то, для кого хотелось жить. Быть сильной, ловкой и красивой… Я же красивая, думала она, рассматривая своё отражение в озере, еще не покрытом льдом. Стройная, и волосы почти как у Нувэнги, до пояса, только не седые, а черные, крепкие и блестят. Только ноги ниже коленей кривые и болят…

 

- Может, можно меня вылечить, как мустанга, как добрую глупую кобылу Ахо? – Спросила Такаюлла, обняв своё копье, на которое всегда опиралась.

- Милая… - Прошептала старуха… - Милая моя, я боюсь сделать тебе хуже.

И Такаюлла увидела в глазах этой доброй старухи такую боль, о которой не могла и помыслить. Нувэнга улыбалась своей улыбкой, а внутри у нее просто всё разрывалось на части от этого. От бессилия в том деле, делать которое она призвана в этот мир.

- Духи не… позволят… - Едва слышно прошептала старуха. – Они не позволят…

Она опустила взгляд, повернулась и ушла. Она хотела скрыть, что у нее больше нет сил улыбаться.

И Такаюлла больше не спрашивала ее об этом.

 

***

 

Ранней весной, едва успел сойти снег, она маленьким любопытным ребенком ползала в траве перед входом в типи своей семьи. Земля была еще холодной, но травинки нагрелись на солнце и приятно щекотали ее. Большой коричневый жук куда-то сосредоточено полз, а ей не нравилось это, она хотела, чтоб он поиграл с ней, и старалась поддеть его своим крохотным пальчиком, чтоб перевернуть, или чтоб он пополз обратно, но у нее всё не получалось никак. Вдруг какой-то непонятный звук отвлек ее, она подняла голову, села на траву и начала озираться. Из типи никто не выходил. Она увидела нарисованного на шкуре входа любимого мустанга, улыбнулась, загулила и потянулась к нему рукой, раскрыв ладошку и растопырив пальчики. Но какое-то движение вновь отвлекло ее, и она повернула свою голову в сторону опушки леса. Там стоял молодой серый медведь гризли. Такаюлла удивленно заморгала, она такого еще не знала. Она видала мустангов, собак, уток в небе, дважды видела рыжую лису на опушке леса, даже один раз видала вдали в степи стадо бизонов. А медведя она еще не видела, она робко улыбнулась и потянула к нему свои ручки.

 

Почему-то медведь бросился в ее сторону. Уже тогда немолодой Су-Адар находился неподалеку, он бросился наперерез, сжимая в руке копье. С этого момента всё происходило стремительно. Крик Су-Адара, рев медведя, взмах руки с копьем, взмах медвежьей лапы, свист копья, боль в ее ногах, брызги крови на ее лице, рык медведя с распоротой щекой… Подоспели собаки и другие охотники и прогнали медведя. А Такаюлла потом долго-долго болела, но потом выздоровела. Только она уже не могла так ловко ползать за жуками. Зато ее часто носили на плечах и на руках отец и мать, это тоже хорошо, но она думала, что лучше бы ее не носили, а всё-таки она сама могла бы хорошо ходить своими ножками, как другие девочки.

 

Такаюлла проснулась среди ночи в типи своей семьи под теплой накидкой из кроличьего меха. Теперь здесь было намного просторнее, но ее не слишком-то это радовало. Два ёё брата этим летом поставили свои шатры, а двух сестер пригласили в свои шатры другие охотники племени. Теперь здесь были только ее отец и мать. Не думала она, что тишина может быть такой печальной.

 

- О, мокве, брат мокве, серый медведь, чем же я прогневала тебя? – Прошептала Такаюлла и заплакала.

 

***

 

Небо снова наполнилось криком перелетных уток, воздух - запахом талого снега, Лагерь племени - гомоном. Такаюлла снова встречала гул земли, стоя на своём холме рядом со стариком Су-Адаром. Татанка, Татанка! Разносилось над племенем, бизоны идут!

 

А потом дикие мустанги приветствовали ее своим ржанием, и среди них огнегривая Вакиуна. И Такаюлла смотрела им вслед. С грустью и с радостью одновременно.

 

Черники по-прежнему было много. Такаюлла всё оглядывалась, не несет ли ей сестра пустую корзинку взамен наполненной… Но, у нее теперь своя семья…

 

Пустоголовая крикливая Шала-Яу с большим добрым сердцем – так еще прошлым летом когда-то нескладный юноша Нанг позвал в свой шатер.

 

Но вдруг, позади нее послышались едва различимые шаги. Бесшумные шаги настоящего охотника.

 

Теперь, познав любовь, она боялась того, чего еще недавно так сильно желала…

 

Все юноши дарили девушкам красивые вещи, ожерелья из ракушек… Иманнук подарил ей небольшой острый и крепкий нож с тёмной дубовой рукояткой в чехле, чтоб вешать на шею. И он был для нее ценнее всего на свете. И она всегда опускала взгляд.

 

- Почему ты не смотришь на меня? – Спрашивал он.

Она молчала.

- Может быть, тебе неприятно моё внимание? Скажи об этом, тогда я уйду – говорил он.

Она молчала.

И он оставался. И приходил снова.

 

***

 

- Следующим летом я поставлю свой типи, ты пойдешь со мной? – Как-то раз спросил он.

Как же ей хотелось ответить да, как же ей отчаянно этого хотелось! Но она промолчала, скомкав всю себя, сдавив порывы души своей волей.

Она наконец-то решила.

 

- У меня есть одна просьба, - сказала она при их следующей встрече.

- Всё, что угодно! – С готовностью воскликнул Иманнук.

- У тебя есть красивый и сильный черный мустанг… - нерешительно произнесла она, немного помолчав.

- Тебе подарить его?

- Нет. Я же… Я не могу, мои ноги… Я хотела бы просто скакать на лошади, я всю жизнь мечтала об этом, но сама я не могу. Помоги мне.

 

Они выехали с рассветом. Иманнук помог ей взобраться на попону, что укрывала спину его вороного мустанга, а сам сел позади, поддерживая ее, чтоб она не упала. Они во весь опор скакали на северо-запад по великой степи, к берегам широкой реки. Клубы пыли вздымались из-под сильных копыт, стебли высокой сухой травы хлестали по лоснящимся черной шерстью бокам. И ветер! Ветер пел в ушах! Они мчались совсем как табун диких мустангов. В тот момент Такаюлла хотела, чтоб это продолжалось вечно!

 

Потом они сидели на высоком скалистом берегу реки, и Иманнук рассказывал ей, как кочуют бизоны, откуда приходят грозовые тучи, какие легенды о вождях и героях на закате рассказывают ему дух ветра. И он теперь был совсем не так мрачен. Он был счастлив!

 

Знал бы он… Знал бы он, что Такаюлла так прощается с ним. С ним и со всем племенем.

Навсегда!

 

Она сказала ему на обратном пути.

На нем не было лица.

- Почему?! – Воскликнул он.

- Ты красивый и сильный, зачем тебе калека? – Говорила она.

- Ты думаешь, что будешь мне в тягость? Я хороший охотник! Нам всегда будет хватать еды!

- Нет, я не могу привязывать тебя к себе. Тебе нужно встретить равную себе девушку, а не хромую калеку, и её пригласить в свой шатер. И это не я.

Он аккуратно и крепко поддерживал ее на широкой спине мустанга и не верил, что потерял. Нет, он не верил, что потерял ее.

 

***

 

Она долго думала, терзала себя этими мыслями. Как она будит носить детей с такими ногами? Как будет ухаживать за новорожденными младенцами? Носить вязанки дров, ставить и собирать типии, растягивать и вычинять большие шкуры бизонов, собирать мед в ульях на высоких деревьях. Она даже не может нести что-то тяжелое, постоянно ходит только со своим посохом… Она хотела гневно посмотреть на копье, но у нее не получилось… Копье старого Су-Адара и нож любимого – это две самые ценные вещи в ее жизни. Собирать ягоды, удить рыбу, да шить одежду. Какой в этом толк, если не можешь делать больше почти ничего. И она решила уйти. Совсем. Просто исчезнуть из жизни племени, чтобы он забыл. Нашел кого-то себе под стать.

 

И она ушла. Тем же вечером. Она знала, что Иманнук с самым рассветом снова придет к ней, и будет убеждать. И убедит. Ей не хватит сил отказать, и она сломает ему жизнь своим союзом. Союзом с калекой, не способной ни на что.

 

Она шла почти всю ночь на юго-запад придерживаясь края леса и стараясь не оставлять следов. Он ведь будет искать. Она не сомневалась в этом.

 

Был конец весны. Такаюлла собирала ягоды, грибы, временами удина рыбу в реках и озерах и хоть и медленно, но упорно уходила куда-то на юго-запад, подальше от племени. Почему-то она старалась даже не оглядываться назад, но не думать не могла. Спустя около двадцати своих медленных дневных переходов она решила, что этого расстояния пока достаточно. Воинам пришлось бы три-четыре дня скакать во весь опор, чтоб добраться к этому месту, но ее ведь нужно еще найти на этих просторах. Она нашла светлый участок леса, не слишком далеко от великой степи и реки, мерно текущей по ней, и решила остаться здесь.

 

Из веток и лапника она соорудила себе шалаш, нашла поляны, богатые ягодами, заметила, где растут орехи, чтоб осенью сделать запасы на зиму. Разведала грибные места, тёплые заводи рек, где любят греться на солнце толстые щуки.

 

Спустя еще месяц она увидела человеческие следы. Борясь с желанием тут же бежать или, скорее хромать без оглядки, поглубже в глухую лесную чащу, она сначала решила выследить их обладателя, так как следы были маленькие, не могли принадлежать ногам взрослого мужчины. Но, похоже, выследили ее. Это была старуха Нувэнга, собиравшая здесь травы. Вот уж не знала Такаюлла, радоваться или печалиться. Она ведь так истосковалась по человеческому обществу за эти два месяца, но память о прежней жизни, казалось, еще больше углубила кровоточащую рану…

 

- Не говори ему, дорогая Нувенга, пожалуйста, только не говори! – Молила ее Такаюлла.

И старая травница поняла её. Приняла на себя груз молчания с неизменной улыбкой на своем добром лице. За лето Такаюлла узнала у Нувэнги множество трав, кореньев, того, как и когда их нужно собирать, как применять, как распознавать разные недуги. Узнала повадки некоторых духов и даже стала понимать некоторых из них.

 

Всё шло своим чередом. Близилась осень. Старая Нувэнга стала собираться домой.

- Нет смысла уходить, когда ты любишь людей, если ты не возвращаешься и не приносишь им то, что добыла в пути. – Говорила она, собирая свои бесчисленные мешочки, свертки, травы и коренья.

 

***

 

А Такаюлла теперь смотрела на опушку. Невзирая на все события, она так и не смогла избавиться от привычки встречать и провожать табуны диких мустангов. И вот загудела земля под копытами бизонов. А вслед за ними понеслись и мустанги. На этот раз Такаюлла заковыляла прямо к ним, ей теперь было больше нечего бояться. И мустанги… Они теперь обступили ее, как родную. Она плакала и смеялась, она гладила их по тёплым носам. И огнегривая Вакиуна тоже была здесь.

 

Долго потом стояла Такаюлла посреди степи, после того, как дух ветра унес пыль из-под копыт свободных диких мустангов. До самых сумерек. До самых звезд, глаз великих духов и вождей древности, взирающих на нас с неба. Что-то изменилось в ней после встречи с мустангами, только она пока не знала что.

 

Становилось всё холоднее, листья желтели и устилали землю, утки печально летели на юг, а Такаюлла всё хромала по лесу, стараясь сделать хоть какие-то запасы. Потом выпал снег. Дважды ее осаждали стаи голодных волков, и только огонь защищал ее от смерти. Потом запасы еды закончились, и пришел голод. Несколько раз она находила и обкрадывала беличьи тайники с орехами, а те бранили ее своими скрипучими голосами, оставаясь на высоких ветках. Она собирала и ела сладкий замороженный шиповник, пока тот не закончился. Несколько раз ей попадались остатки туш оленей и косуль, убитых хищниками. А часто, не найдя еды она просто сидела перед костром в неком полусне и беседовала с духами здешних мест, или ласково гладила наконечник копья и клинок ножа, что столько раз выручали ее.

 

Но вот, зажурчали ключи, солнце всё дольше задерживалось в небе, мир начал пробуждаться ото сна, и обессиленная от голода Такаюлла, пошатываясь, захромала по своему лесу. А еще через месяц, после вскрытия реки жизнь почти совсем наладилась.

Снова промчались бизоны и табуны диких мустангов. А потом, по самым остаткам лесного снега, пришла и старая улыбающаяся Нувэнга, словно дух цветов, трав и средины весны.

 

- Как там Иманнук? Он поставил свой типии? – Налетела на нее Такаюлла. Но на что она надеялась, спрашивая это, какой ответ хотела услышать?

- Нет. Всё говорит с духами, вслушивается в слова духа ветра, ищет тебя. – Отвечала старая травница, скрывая за своими морщинами грусть. - То сидит на скалистой круче над рекой, будто стараясь разобрать одному ему понятные слова, то исчезает на недели или месяцы. Он был в племени, что живет по ту сторону большой реки, под самым подножьем гор. Он видал племя, что живет на востоке, на самом берегу бескрайней соленой воды. Он привозит ценный обсидиан, кремень, красную медь, золото, мех странных зверей, краски удивительных цветов, но всё это не радует его. Он отдыхает несколько дней, а потом исчезает снова.

 

Может быть, она ошиблась, может, вместо того, чтоб облегчить его участь, она обрекла его на вечные скитания, поиск, тревогу и отсутствие покоя… Но прошел ведь всего один год.

 

Лето пролетело незаметно. Иманнук теперь ездил искать ее на юге, но она пряталась и не выходила из леса, и он не нашел. Такаюлла теперь неплохо разбиралась в изготовлении всяких снадобий, сохраняя знания Травницы, вот только вряд ли ей удастся их когда-то кому-то передать.

 

Дохнула прохладой осень. Старая Нувэнга снова засобиралась уходить, ей всё сложнее было делать далекие переходы, травница старела.

 

***

 

А в табуне мустангов теперь не было Вакиуны. Это опечалило Такаюллу. Что с ней стало? Загрызли волки, подкараулила пума? Свалил какой-то недуг? Она невесело поплелась к своему шалашу. Но что-то ее будто звало и звало к опушке леса, в степь. Она годила и на следующий день в ущерб заготовки припасов на зиму, и еще через день, и еще. А потом она увидела Вакиуну. Куда делась ее прежняя грация! Грива свалялась, бока впали, глаза воспалены, из рваных ран на шее и задней левой ноге сочился гной вперемешку с кусками свернувшейся крови. Она едва шла, а за ней трусили четверо небольших койотов, предвкушая пиршество в скором времени.

 

Такаюлла закричала и замахала над головой своим копьем, койоты отстали. А Вакиуна подошла к ней, и уткнулась ей в плечо своим горячим сухим носом, будто ища спасения.

 

- Пошли, родная, идем, идем, - приговаривала Такаюлла, осторожно гладя израненную кобылу по шее. – Еще шаг, еще… - Так и хромали они вдвоем до ее лесного лагеря.

 

И они дошли. На поляне перед шалашом огнегривая кобыла упала на колени и с почти человеческим стоном повалилась на правый бок. А Такаюлла начала действовать. Она вспоминала рецепты отваров, таскала воду из ближайшего родника, проклиная себя за медлительность и неуклюжесть, Поила кобылу, кипятила воду в кожаных мешках с помощью раскаленных в огне камней, смешивала и растирала травы и смолу, добавив туда немного золы, готовила отвар листьев и коры ольхи, дикого лука, чабреца… К вечеру всё было готово. Она вымыла руки, бережно вынула из чехла драгоценный нож, и принялась за дело.

 

Такаюлла вспомнила старую Нувэнгу возле доброй лошадки Ахо, и запела, призывая на помощь духов. Хотела бы она быть такой же сильной и смелой, как улыбающаяся сгорбленная травница. Тогда бы она ступила всего один шаг, подхватила дух лошади, словно маленького бельчонка и шепнула бы ей слова жизни. Но всё было иначе, и Такаюлла пробиралась вслед за уносящимся духом лошади на своих искалеченных кривых ногах и в мире духов. Она брела сквозь снежный буран, закрывая лицо от снега, а когда доползла до духа лошадки, то толкала, тянула, упрашивала ее вернуться. Из последних сил. Они шли хромая, едва-едва переставляя ноги, как тогда, когда они брели к лагерю… Такаюлла даже не знала, слышат ее духи, или нет, помогают, или нет. Она просто брела рядом со своим мустангом, обнимая за шею, и уже непонятно было, кто кому помогал выйти к свету жизни. Может быть, духи все-таки слышали ее.

 

Такаюлла чистила раны, вымывая гной и срезая куски омертвевшей плоти. Вакиуна была одурманена отваром цикуты, но все равно чувствовала боль, только не брыкалась, лишь немного подрагивала, будто ощущала помыслы человека. После того, как раны были вычищены, Такаюлла смазала их ароматной мазью, оставив ее на некоторое время. Потом промывала и промывала отваром трав всю ночь. С рассветом начала зашивать нитками из оленьих кишок. К полудню дело было сделано. Она еще раз постаралась напоить кобылу, а потом так и уснула рядом с ней, совершенно выбившись из сил.

 

Ее разбудили волки. Она быстро раздула угли и разложила большой костер. Потом опять напоила кобылу. Волки не были так голодны, чтобы ждать, они ушли. И ночь прошла в относительном покое. Такаюлла лежала возле своей кобылы, обнимала ее за шею и смотрела в небо. Или, может, она спала, обняв огнегривую, и дух снов показывал ей сон, что она смотрит в небо…

 

И в сгущающихся сумерках вновь ее что-то разбудило. Треск и сопение. Такаюлла вскочила на колени, схватила копье и стала озираться. Это были не волки. К ним пришел огромный старый серый медведь.

 

- Уходи, брат мокве, я не отдам тебе огнегривую Вакиуну, она моя сестра! – закричала Такаюлла.

 

Но медведь не думал уходить. Он заворчал и всё ускоряясь двинулся на них.

 

- О великий дух, помоги мне одолеть брата мокве, утратившего разум! – Воскликнула Такаюлла, и выставила вперед свое копье, уперев его конец в землю.

 

Медведь с ревом навалился на нее, как гора, как каменный великан из древних легенд. Хрупкие кости ее ног треснули, словно тонкий сухой прошлогодний валежник. Но медведь зарычал, забулькал, и со стоном затих, повалившись на землю. Копье прошло насквозь и вышло под его левой лопаткой. Его наконечник смотрел почти вертикально вверх, будто готовый пронзить само небо, если вдруг и оно бросится на маленькую искалеченную девушку, из последних сил защищающую свою лошадь.

 

Такаюлла взглянула на морду поверженного медведя, и вдруг увидела на левой щеке длинный шрам. Шрам от копья, брошенного Су-Адаром почти четырнадцать лет назад. Теперь это был очень большой и старый медведь.

 

- Брат мокве, брат мокве, я одолела тебя! – Прошептала Такаюлла.

 

Это был тот самый наконечник. На этот раз он попал точно в цель, будто его держала не тонкая и слабая рука девушки, а крепкие руки всех добрых духов, разом явившихся в этот мир. И Такаюлле почему-то стало очень спокойно. Ни страха не было, ни тревоги, только такой глубокмй покой, которого она не чувствовала никогда прежде. Лошадь, придя в себя и почуяв запах медведя, всхрапнула и попыталась было брыкаться, но Такаюлла похлопала ее по крупу, и та снова затихла. Как там Иманнук? Подумала она.

 

Наконечник копья смотрел в небо. Твердый и острый обсидиан был покрыт кровью медведя, словно красной сетью. Такаюлла видела каждый изгиб и скол камня, каждую грань, каждый перелив света на капельках крови. Этот наконечник будто стал частью ее самой. И нож, висящий на шее, который она прижимала к груди левой рукой. Её переломанные ноги были под тушей медведя, а спиной она упиралась в теплый живот своей лошади. Ей было спокойно. А наконечник копья смотрел в небо. Капельки крови стекали по нему, по цветным ниткам, по перьям сойки, по маленькой белой фигурке скачущего мустанга и капали вниз. Ей показалось, кто она сидит верхом на этом мустанге, а он не белый, а, окрасившись кровью медведя, превратился в рыжего, как её огнегривая Вакиуна. И что она не скачет по земле, а как птица летит по небу. Но потом лошадь исчезла, и Такаюлла уже летела верхом на ее копье. И ей было удивительно спокойно, потому, что она знала, что это копье брошено твердой рукой Су-Адара и теперь не промахнется. Она летела верхом на своем копье сквозь время, из леса в детство. Копье своим твердым наконечником бьет медведя в самое сердце, и медведь рассыпается стадом бизонов и табунами диких мустангов, но они маленькие, как те коричневые жуки, которых она трогала тогда на теплой щекотной траве перед входом в отцовский типи. Маленькие табуны скачут на закат, в страну уходящих душ. А она теперь ощущает себя такой большой, как добрая Нувэнга в мире духов. Куда же теперь лететь, если медведя больше нет? Подумала она. И перед ней возник высокий Иманнук, улыбнулся глазами Су-Адара и улыбкой старой травницы и протянул к ней раскрытые ладони. Она упала в них, словно в теплое пушистое облако. Как там мой Иманнук? Подумала она.

 

***

 

Как дух неба перебирает своими пальцами тонкие струны закатных облаков, и они звучат каждая на свой манер, то синим, то розовым, то фиолетовым, то багряным, а то словно лучи чистого белого света, так и старик Су-Адар вместе со старухой Нувэнгой бережно перебирали переломанные косточки, жилы и мышцы в ногах Такаюллы. Аккуратно выравнивали, складывали одно к другому. Словно слова в песне духа ветра. Словно сплетая новую жизнь, как древние духи, линиями на руках или звездами в небе.

 

Не то, чтоб ее ноги стали совсем ровными, но она смогла ходить без боли, когда поправилась. И даже бегать.

 

А как они вдвоём носились верхом на самых быстрых мустангах в племени по бескрайней степи наперегонки с ветром! Иманнук – черная туча, верхом на своем черном мустанге, и Такаюлла – огненная грива, верхом на своей коричнево-рыжей кобыле, управляясь с ней без уздечки и повода!

 

Только одно хорошо не известно. Как Иманнук узнал, что ей нужна помощь, как он узнал, куда направиться, как он прибыл так быстро и как сумел взять с собой старика и травницу. Но в ответ на эти вопросы он только улыбался и говорил, что ему всё рассказал и отнес к любимой дух ветра, когда пришло время.

 

***

 

Она улыбалась во сне, уткнувшись лбом в тёплое плечо того, кто понимал язык духа ветра и других духов, и нашел ее.

 

Ей снился тонкий детский смех и то, как крохотные детские ручки касаются ее груди и крепко обнимают за шею.

 

И дух снов улыбался стоя в кругу своих братьев духов и показывая будущее той, что уже несла в себе новую жизнь.

 

И великий дух улыбался сердцами каждой души, каждой травинки, каждой капли воды и каждой вещи в этом мире.

Он, притопывая, тряс перьями в своих волосах, он танцевал в синей бесконечности своего космоса.

Он пел песню вечности всеми голосами мира одновременно.

 

Он пел песню жизни.