Сосновые стены приглушают голос дождя, ругающего шифер и стёкла, спрятавшие нас. Ты улыбаешься, глядя сквозь воду, ручейками стекающую по приоткрытому окну и заливающую подоконник — теперь понимаешь, почему я не хотела оставаться в панельном муравейнике. Глиняно-гравийный просёлок за забором превращается в полноводную реку, покоряющую стихией берега. Кажется, полчаса назад по обочинам было больше зелёного...

 

На конфорке советской плиты уютно устроился старинный медный ковш. Капризно всплёскивает малиновое варенье. Я люблю свежую, иначе она становится неприлично сладкой... Но зимой тебе было грустно лечить простуду без этого лакомства. Оконная рама позвякивает стёклами, пугаясь раскатов грома. Нравится ощущение: снаружи беснуется гроза, а на маленькой кухоньке тепло и два источника света — жёлтая лампа и рыжий ты.

 

Пока присматриваешь за вареньем, надеваю дождевик и спускаюсь с крыльца. Струи воды разделились на капли и не так яростно прижимают к земле опечаленные дельфиниумы. Вспоминаю про неспрятанное мыло — как только немного подсохнет, его стащат вороны. Всё прошлое лето следили друг за другом, подозревая в рассеянности, пока одна из птиц не рухнула из верхушек сосен, взлетев вместе с мыльницей. Ума не приложу, купаются они им или обедают, но воруют... Из крана быстро капает. Ветром снесло ненадёжно надетый шланг и теперь передо мной стоит труба с краником наверху. Кап-кап-кап. Протягиваю руку, чтобы повернуть вентиль до упора, а ты окликаешь меня с крыльца. Оборачиваюсь, переспрашивая, и внезапно слепну и глохну от треска. Воздух дрожит, растягивая секунды. Слепые видят темноту, мне остаётся свет... Не успеваю испугаться, просто падаю назад и скатываюсь к забору соседей — так и знала, что когда-нибудь оступлюсь.

 

В себя прихожу уже в воздухе и не сразу получается говорить вслух, но ты понимаешь и так. Я ошибалась, думая, что гроза успокоилась — последняя молния ударила в случайный громоотвод. Тяжело дышать в твоих слишком крепких объятиях, но не прошу разжать руки. Можешь не отпускать вовсе?