1.

В Петербурге, куда я приехал на первичную специализацию в Медакадемию имени Лебедева, я был уже второй раз. Первый… Хотя это, наверное, не важно. Просто в каждом, кто посетит его хотя бы единожды, Питер остаётся особенным чувством растерянности, неверия, неполного осознания того, что тебе выпало счастье оказаться здесь. А следом за этим вдруг накатывает паника, что ты никогда больше с ним не увидишься.

Город Питер – сказка для взрослых. Никакого сравнения с иными и прочими современными мегаполисами, где индивидуальность почти стерта. Впрочем, это только мое мнение, я не настаиваю. Но в моем восприятии Питер именно таков. Мистический город. Город двух Востоков и двух Западов. Он ищет и находит в тебе место, тот пучок, сплетение нервных волокон, в котором он был в тебе всегда, но ты вполне мог не знать, что он у тебя есть.

Это происходит по-разному. Одно дело, когда приезжаешь на экскурсию, на неполную туристическую неделю со стандартным набором дворцов, каналов, сфинксов, или того меньше – в первую и последнюю командировку с Невским, Исакием и Александрийским столпом на бегу перед поездом-самолетом обратно, Питер вспыхивает праздничным фейерверком и угасает до следующего возможного приезда. Остается набором открыток, магнитиком на холодильник.

Совсем другое, когда ты приехал, чтобы, пусть недолго, но пожить (как я, например, на четыре месяца), он принимает тебя, впускает, ты быстро становишься своим и через какую-то недельку уже чувствуешь себя очень уютно, комфортно. Это уже кино. Авторский фильм с тобой в главной роли. Новые ракурсы, виды, понимания. Вот, всю жизнь думал, что Петербург – он в честь основателя, государя императора Петра Алексеевича, ан нет, наречен именем первого апостола. И, как Пётр у Караваджо весь воспринимается мною в сине-желтой, сине-золотой гамме. Всегда воспринимался.

Что ещё про Питер? Мистика. Игра в жанре «квест», где нынешнее сплетается воедино с минувшим, знакомым, увиденным и запомненным у Гоголя, Достоевского и дальше, мимо революции и НЭПа, через блокаду и дальше, всё смыкается с днём сегодняшним, как смыкаются по утрам знаменитые мосты. Уверен, я не одинок в этом.

Не одинок и в чувстве, что возвращаешься, что просто давно не был. Может быть, даже не в этой жизни. Но, все равно ждал, надеялся вновь очутиться. Так что, если не врут про реинкарнацию, то в своей прошлой – я жил здесь, в Питере, несомненно.

 

2.

Маршрут мой до окружного госпиталя, где я проходил учебу, пролегал от метро Академическая до Чернышевского и далее, пешком, мимо Дворца Бракосочетания, через Таврический сад, мимо музея Суворова, и по дворам к Арбитражному суду, от которого до Тульской, где находится госпиталь, рукой подать.

В два часа пополудни, по пути с учёбы домой, я почти каждый день наблюдал, как фотографируются у ЗАГСа пары. Молодые, беззаботно-счастливые. Грустно, что через год или около того, если верить неумолимой статистике, многие из них расстанутся, разбегутся.

Отворачиваюсь, прохожу мимо. Хотя, может быть, вот эти вот, хотя бы эти, останутся вместе. Счастья им тогда.

У Таврического, впервые увидев красивыми буквами в окне первого этажа «САЛОН НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КРАСОТЫ», я подумал, что это, наверное, для очень богатых и утонченных леди, заинтересовался и заглянул. Словами не описать, какие эмоции я испытал.

В прекрасно обставленном и оборудованном помещении умелые энергичные мастера наводили красоту… нашим четвероногим друзьям и спутникам. Тут же у стены – витрина с разнообразной фурнитурой, комбинезонами и плащиками для кошек и собак и много чем ещё, ни названия, ни назначения чего я не знал.

Дальше был двор – четыре дома квадратом (три жилых и арбитражный суд справа по ходу движения), обнесенная сеткой детская площадка, небольшой скверик, мусорные баки с остроумной надписью «МУСОРГСКИЙ».

За баками в стене ближайшего дома виднелась вросшая в землю, полузасыпанная щебенкой и всяческим хламом облезлая зелёная дверь. Рядом – невысокий столик с гнутыми ножками, место постоянного досуга и отдыха здешних бомжей.

Увидев их в первый раз, я почему-то подумал о тайной вечере. Не знаю почему, может быть из-за столика.

 

3.

Утром, когда я со своим другом миновал это место, мы видели, как из здания суда выходил вполне респектабельный мужчина в отличном синем (а иногда сером) костюме. Он приносил бомжам еду в пластиковых контейнерах и пакет с чем-то стеклянно-позвякивающим, вероятно алкогольным. Сперва я подумал, это такая разовая акция, порыв, но потом убедился – это происходит каждый день. Всегда один и тот же мужчина.

Надо сказать, что весь этот квест, всё, что ловил мой взгляд, совершенно не воспринималось моим другом и напарником, с которым мы снимали квартиру на улице Софьи Ковалевской и ежедневно ходили этим маршрутом. Впрочем, неудивительно. Я никогда не хожу просто так, с целью переместиться из одного места в другое. Я смотрю, запоминаю, размышляю над увиденном. Будто ищу чего-то.

И вот, одним утром, когда мы, как обычно шли на занятия, я, может быть пристальнее чем следовало, посмотрел на готовящуюся к трапезе компанию. Они раскалывали на столе съестное и негромко переговаривались. Закуска и выпивка, к слову, были вполне приличные. Салат в банке, колбасная нарезка, хлеб, лимон, не самая плохая водка.

Женщина, занимавшаяся сервировкой поймала мой взгляд, посмотрела ответно.

– Садитесь с нами, – предложила она и улыбнулась.

Это было так странно, приятно и удивительно, что я практически не раздумывал принять ли приглашение. Я попросил товарища сказать в госпитале, что приболел и сегодня не приду, а сам присоединился к компании, совершенно не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Еще бы знать, как вести себя с этими людьми. Чувства были скомканные. Этакая смесь испуга и восхищения.

Свободное сидячее место для меня нашлось, посуда тоже. Мы выпили, закусили, разговорились. После я сбегал в ближайший магазин за новой бутылкой и угощеньем, и разговор продолжился. Компания оказалась очень интересной. Душой и «центром кристаллизации» её была та самая женщина, что пригласила меня к столу, – Ксения. Говорила, кстати, тоже в основном она.

Я слушал и думал, что слово «бомж» едва ли применимо к этим людям. На севере, да и не только, таких называют бичами. Я читал, что это тоже аббревиатура, только более ранешняя, советская, расшифровывается как «бывший интеллигентный человек» и означает людей, не столько, волей судьбы и обстоятельств опустившихся на дно, сколько – выбравших свободу от социума.

Вот Пётр, например, имеет собственный дом в деревне, но уже не первый год приезжает в мае в Питер, примыкает к этой компании и остается с ней до осени, до сентября. Ксения посмеиваясь рассказала, как они приучали Петра к культуре. Сами-то они в театр ходят достаточно регулярно, а вот для Петра все это внове. В общем, достали билеты, Ксения выдала ему «парадный» костюм, тоже, надо полагать, с плеча благодетеля из арбитражного суда, а в сопровождающие – Марию.

Пётр, Мария, – похоже, мои библейские ассоциации обретали все более зримые черты. Впрочем, эта мысль мне пришла позже, а тогда я просто слушал.

Из посещения театра Пётр вынес только имя – «Роберто Зукко». Вероятно, так звали главного героя. Или это было название пьесы, не важно.

К театру он пришел уже поддатый, но с букетом цветов. Как выразилась Мария, «ужасно жёлтого цвета» (я чуть не начал оглядываться в поисках призрака Булгакова, думаю, автору «Театрального романа» мизансцена пришлась бы по вкусу).

Билетерша на входе вежливо спросила Марию: «А вы уверены, что вашему другу сегодня следует посетить театр?». Мария ничего ответить не успела, а Пётр обиделся и сказал что-то, в том смысле, что «сама ты алкоголичка». Билетерша растерялась, обиделась, но пропустила.

Внутри Пётр немедленно вручил Марии цветы и ринулся в уборную, откуда вышел с мокрым, покрасневшим лицом, но куда более твердой походкой. «Вот теперь можно идти», – сказал он.

Они пошли, спокойно уселись на свои места, и Пётр немедленно заснул, не интересуясь трагическими событиями, разворачивающимися на сцене. И как-то так удивительно получалось, что начинал в голос похрапывать, когда герои брали паузу для создания драматического эффекта. Соседи шикали, Мария пихала Петра локтем в бок. Тот вскидывался и снова засыпал.

И вот – развязка. На сцене сын с подобающей прозвучавшему в начале истории имени страстью, но в полной тишине, душит мать, Пётр во-всеуслышание говорит, «мне холодно», поворачивается на бок и пытается укрыться хризантемами. Зато, когда спектакль кончился, первым вскакивает, начинает аплодировать и кричать «браво».

Ксения рассказывает усмешливо, Мария поджимает губы, Пётр пожимает плечами и немедленно выпивает. И все остальные выпивают тоже.

Дальше разговор как-то разладился. А может, это просто алкоголь брал своё.

Мне нравились эти люди и не хотелось портить впечатление, так что я просто попрощался и ушел.

Много раз, когда мы с товарищем проходили мимо той компании, Ксения, Пётр, а иногда и Мария, приветственно махали мне, снова приглашая присоединиться. Я махал в ответ, они улыбались мне, я им. Несколько раз покупал и приносил им вино или коньяк. Так продолжалось больше двух месяцев.

А потом, помню, это был серый дождливый день, всё закончилось. Только ещё завернув во двор, я увидел там, где обычно стоял столик, казённого вида фургон с синей полосой по борту. Что было написано на машине не помню. По-моему, какая-то санитарная служба, но точно не полиция. Люди в спецодежде выбрасывали из-за зелёной двери, которая, как выяснилось, умеет открываться, какие-то матрасы, мягкую рухлядь, посуду. Кажется, мелькнул тот самый «парадный костюм», а может это уже дорисовало моё воображение, не знаю.

Моих друзей видно не было. То ли их забрали в какой-нибудь приют для бездомных, то ли они сбежали. Мне стало очень грустно, но тут я заметил у арки знакомую фигуру. Ксения шла наклонившись вперёд и с усилием переставляла ноги, как будто крутила от себя и назад весь наш земной шар. Я подумал, что если есть Атланты, которые держат небо, то и эту работу – крутить – тоже должен кто-нибудь делать.

Потом Ксения скрылась в арке, и больше я ее уже не видел.

 

4.

До конца учебы и моего возвращения домой из Питера оставалась неделя, а было ещё несколько невыполненных обязательств. Ну, не то чтобы обязательств, дел, которые надо было сделать. В частности, две встречи, которые я, пока времени было много, всё откладывал. А теперь уже откладывать почти и некуда.

Одна – со старым другом и сослуживцем, который нашел меня в «одноклассниках» и очень, по его словам, хотел видеть. Несколько раз звонил, спрашивал, когда встретимся. Честно, я не очень люблю встречаться с прежними сослуживцами и одноклассниками. Сначала напряженное молчание между чужими, ничем кроме давних обстоятельств не связанными людьми. Потом неизбежное – а помнишь... помнишь… Особенная неловкость возникает, когда память (а такое бывает нередко) не идентична. И что делать? Смолчать, пускаться в спор, выясняя и уточняя не нужные ни тебе, ни собеседнику, подробности. В общем, как я уже сказал, не люблю.

Вторая встреча совсем другая. Я должен был навестить единственную оставшуюся из родственников отца, мою двоюродную тётю.

Это в России такая степень родства может абсолютно ничего не значить, двоюродные и троюродные порой проживают жизнь, так ни разу не встретившись, ничего не зная и не интересуясь друг другом. По Кавказским же меркам, двоюродная тетя – это родной, человек особенно если она по отцовской линии.

Мудрая женщина с именем Неби. Высокая и, несмотря на свои восемьдесят, всё еще не согбенная, ни годами, ни пережитым. А пережито немало. Потеряла взрослого сына, похоронила почти всех родственников, но не сломалась, пребывает в ясном уме и твердой памяти. В Питере она живёт с моим двоюродным братом Шамилем. Так что эту встречу стоит отложить совсем на десерт, на один из дней перед отъездом. Самое родное и тёплое напоследок. С этими чувствами можно и уезжать.

Но это ещё не сегодня. А сегодня – к старому другу. Звали, ну, то есть, зовут его Вадим Медведев. Он настройщик пианино и живёт на улице Марата.

Раньше я там не был, а приехав, обнаружил, что вся эта улица имени героя Французской революции – вся какая-то… скучная. Даже ни одного деревца. Может, в других местах она – какая-то ещё, а здесь так.

Здесь в сырую погоду можно бы (а может и снимают) фильмы, к примеру, по Гоголю или Достоевскому. Декораций не нужно. Ставь рельсы, садись на это бегущее кресло с камерой и снимай человека в футляре или, как, подняв вторник, шагает по скучному серому городу Раскольников. И где-то здесь же, в одном из этих обступивших улицу домов под самою кровлей можно найти похожее более на шкаф, чем на квартиру, обиталище его, с меланхолией и этими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями.

Вадим встретил меня на улице. Мы прошли через низкую, казалось бы вросшую в землю арку, отворили несоразмерно огромную, годов этак двухсот от роду дверь и оказались на лестнице, некогда парадной, с остатками лепнины на стенах, но безнадежно обезображенной многочисленными позднейшими реконструкциями, наследием нелепого стремления первых лет революции впихнуть в бывшие господские дома как можно больше победившего царизм пролетариата. В последние годы об этом много и разнообразно писали, но видеть вот так, вживую, оказалось невероятно трепетно и щемяще.

Я опять словно прикасался руками к истории, впитывал глазами и пальцами, что да, вот так все это и было здесь. Вадим, видя моё состояние, не спешил подниматься, самоустранился, не мешал созерцанию и переживанию, захлестнувшему меня.

Не помню на какой этаж мы поднялись (вроде бы не выше четвёртого – многоэтажек на улице Марата просто нет). Вадим открыл дверь в узкий и практически темный коридор с дверями по обеим сторонам. Одна из них открылась, в коридор вышла пожилая, очень высокая женщина, поздоровалась с нами и ушла куда-то в темноту, разговаривая по сотовому.

Вадим жил в просторной, квадратной комнате, поделенной на неравные части сервантом. За ним – добротный старинный диван. У огромного, давно не мытого окна круглый стол под скатертью с графиком воды и парой стаканов на плоском подносе. Ещё я обратил внимание на пол. Одна половина его была покрыта паркетом, вторая наспех и неряшливо застелена крашеной фанерой.

– В блокаду топили, – пояснил Вадим, проследив мой взгляд, и указал на незамеченную мной сразу большую изразцовую печь в углу с совершенно закопчённой верхней частью с тех как раз времен. Подумать только!

Никаких, столь «а помнишь!», кстати, не было. Мы выпили принесенного мной армянского и просто говорили о том, о сём, большей частью Вадим рассказывал о доме, в котором живёт.

Не знаю сколько мы так просидели за разговором, может быть два или три часа. В какой-то момент я обнаружил, что мой телефон разрядился и вот-вот вырубится. Вадимова зарядка не подходила, но я вспомнил, что у виденной в коридоре женщины трубка как у меня.

Я встал, сказал, что собираюсь сделать, вышел в коридор и постучал в дверь, из которой, как я помнил, выходила та женщина. Вадим (потом я понял почему) кинулся за мной, но опоздал. Дверь уже открылась.

Я извинился и попросил на десять минут зарядное устройство. Женщина молча оглядела меня, наставила прямо в переносицу указательный палец и через мою голову спросила: «Вадим, этот мужчина ваш гость? Заберите пожалуйста его к себе…». Палец она продолжала держать так близко от моего лица, что мои глаза скосились к переносице, меня начало подташнивать.

За спиной женщины была узкая, очень чистенькая комната с огромным количеством растений на подоконнике и специальных подставках. Растения все ухоженные, ни одного жёлтого листочка. А она всё стояла и держала палец у моей переносицы. А ещё контраст: тёмный пустой коридор и белоснежная, заставленная цветами комната. Я почувствовал, что закипаю, и конечно же взорвался.

Не помню дословно, что я нёс заплетающимся языком. Наверное, что-то вроде: «ну, и что тут такого я сделал, могли бы просто сказать, что нет у вас... Разговариваете, будто я пустое место, строите из себя хозяйку дома». Ну, примерно так.

Ничего она мне не ответила, ещё раз надменно посмотрела, также надменно процедила: «Между прочим, у меня есть еще одна комната…».

Тут Вадим увел меня. Мы ещё выпивали и разговаривали, будто ничего не случилось. Но я всё продолжал думать, зачем она мне это сказала. Ну, есть у нее еще одна комната в коммуналке, что с того? Честно, я до сих пор не понял.

Конечно, за свою выходку мне потом было стыдно.

Я то думал, – а я впервые оказался тогда в коммунальной квартире, – что, если у них не то, что кухня, а даже уборная одна на несколько семей… я думал, попросить о небольшом одолжении – нормальное явление. А в итоге нарушил неписанное правило не вторгаться без позволения в личное пространство, которого так немного. Но это я понял уже после.

 

5.

Про посещение тёти Неби рассказывать не буду. В конце концов, это семейное. Просто там было хорошо, и всё об этом. Но не о Питере. За мои четыре месяца там я несколько раз сходил в Эрмитаж, посетил новый зал Мариинки, застал Алые Паруса, видел День Победы. Посетил Царское село, Ораниенбаум, дворец Юсупова и крепость острова Орешек, где сидел и умер легендарный Шейх Мансур. Это, конечно же, далеко не весь список, а весь и не нужен, не в списке дело. Главное, что я понял, в Питере мне никто не нужен. Я не имею в виду друзей, нет. Речь, о проводнике, экскурсоводе, называйте, как хотите. И как разводят мосты на Неве я любовался сам, и по ночному городу гулял сам, и даже в театр ходил сам. Только город и я. Только я и Питер. И несколько мыслей.

Город всегда насилуют. Даже те, кто давно в нем живёт это делает, чего уж говорить о пришлых, кто не успевает или не хочет ни понять, ни заметить. Впрочем, городу не привыкать. Он не закрывается, он разрешает пользоваться, а сам таится на крышах, убегает текучей водой, прячется под мостами и на кладбищах. Подружиться, узнать, стать своим можно только там, но и этого мало. Нужно, чтобы город стал частью тебя и тогда ты станешь частью его, он больше не станет отторгать тебя, будет ждать возвращения, когда ты уезжаешь.

Города, как и люди, умирают. Их заносит песком, лавой, они погружаются под воду, их разрушают и покидают, их, порой, просто забывают. Такова жизнь.

Мы все знаем, что когда-то и солнце потухнет, а до того Земля и другие планеты будут поглощены расширяющимся светилом, но мы об этом не задумывается. Точно так же мы не задумываемся и не верим, что город в котором мы живём, который любим, когда-то исчезнет. Но пока он только расширяется, в него прибывают люди. С каждым годом их все больше, больше.

Однажды наступит день, когда…

Не хочу знать. Даже думать об этом не хочу.

Сегодня в пятнадцать ноль-ноль у меня самолёт.

Всё-таки надо было придумать назвать питерский аэропорт именем Шостаковича.

Я сажусь в кресло у окна и улыбаюсь. Потому что это точно не навсегда. Просто, до встречи.